Текст книги "Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)"

В отличие от сельского населения и студентов, промышленный рабочий класс не испытывал демографических потрясений вплоть до 1980‐х годов, когда его численность стала заметно сокращаться. Это довольно удивительно, если принять во внимание, как много разговоров о “постиндустриальном обществе” ходило еще в 1950‐е годы и сколь революционными были преобразования в технологиях производства, большинство из которых уменьшало долю человеческого труда, обходило или вовсе исключало его, а также с учетом того, что политические партии и движения, опиравшиеся на рабочий класс, примерно с 1970‐х годов переживали кризис. Однако распространенное мнение о том, что старый промышленный рабочий класс исчезает, не подтверждалось статистикой, по крайней мере в мировом масштабе.

За исключением США, где число рабочих, занятых в промышленном производстве, начало уменьшаться с 1965 года, а в 1970‐е годы этот процесс значительно ускорился, количественно промышленный рабочий класс в “золотую эпоху” оставался стабильным даже в старых промышленно развитых странах[92]92
  Бельгии, Западной Германии, Великобритании, Франции, Швеции, Швейцарии.


[Закрыть], где составлял примерно треть всего работающего населения. Фактически в восьми странах из двадцати одной, входившей в Организацию экономического сотрудничества и развития (ОЭСР), клуб самых развитых стран, в 1960–1980‐е годы его численность даже продолжала увеличиваться. Количество рабочих выросло и в новых промышленных центрах некоммунистической Европы и затем оставалось стабильным до 1980 года. В Японии оно резко увеличилось, а затем оставалось на одном уровне с 1970‐х по 1980‐е годы. В коммунистических странах, где шла интенсивная индустриализация, особенно в Восточной Европе, количество рабочих увеличивалось быстрее, чем когда‐либо раньше, что наблюдалось и в странах третьего мира, где началась своя индустриализация, – в Бразилии, Мексике, Индии, Корее и др. Одним словом, в конце “золотой эпохи” в мире было гораздо больше рабочих вообще и промышленных рабочих в частности, чем когда‐либо. За очень малым исключением, куда входили Великобритания, Бельгия и США, в 1970 году рабочие составляли бóльшую часть всего работающего населения, чем в 1890‐е годы в странах, где в конце девятнадцатого века в связи с формированием пролетарского самосознания начался резкий рост массовых социалистических партий. Лишь в 1980–1990‐х годах двадцатого века мы начинаем различать признаки значительного сокращения рабочего класса.

Иллюзия исчезновения рабочего класса возникла вследствие изменений, произошедших внутри него, а также в процессах производства, а не из‐за демографического спада. В упадок приходили ключевые производства девятнадцатого и начала двадцатого века, и то, что они были столь заметны в прошлом, когда зачастую символизировали “промышленность” в целом, придавало этому процессу особый драматизм. Так, углекопов, количество которых исчислялось сотнями тысяч, а в Великобритании даже миллионами, стало меньше, чем выпускников университетов. Во всей сталелитейной промышленности США теперь было занято меньше людей, чем в сети ресторанов “Макдональдс”. Даже если традиционные отрасли и не исчезали, они перемещались из старых в новые индустриальные страны. В огромных масштабах мигрировали текстильная, швейная и обувная промышленность. Число рабочих, занятых в текстильной и швейной промышленности в Федеративной Республике Германия, с 1964 по 1980 год сократилось более чем вполовину. В начале 1980‐х годов на каждые 100 немецких рабочих в швейной промышленности Германии приходилось 34 иностранных рабочих, хотя еще в 1966 году их было менее трех. Черная металлургия и кораблестроение в центрах ранней индустриализации фактически исчезли, зато всплыли в Бразилии, Корее, Испании, Польше и Румынии. Старые индустриальные регионы превратились в “ржавые пояса” – термин, изобретенный в США в 1970‐е годы. Целые страны, на ранних стадиях развития промышленности считавшиеся индустриальными центрами, как, например, Великобритания, подверглись широкомасштабной деиндустриализации и превратились в музеи исчезнувшего прошлого, куда запускали туристов, и даже с некоторым успехом. Когда последние углекопы исчезли из Южного Уэльса, где более 130 тысяч жителей в начале Второй мировой войны зарабатывали на жизнь шахтерским трудом, оставшиеся старики спускались в пустые шахты, чтобы продемонстрировать визитерам, как они когда‐то трудились здесь в вечной темноте.

И даже в тех случаях, когда вместо старых отраслей промышленности возникали новые, это были не совсем те отрасли, часто в других местах, и они с большой вероятностью имели иную структуру. Именно это подразумевал появившийся в 1980‐е годы термин “постфордизм”[93]93
  Это выражение, возникшее из попыток переосмысления анализа индустриального общества, сделанных левыми экономистами, было введено в обиход Аланом Липицом, который позаимствовал термин “фордизм” у итальянского мыслителя-марксиста Грамши.


[Закрыть]. Возникали огромные заводы с производством конвейерного типа, появлялись города и регионы, где преобладала одна отрасль промышленности, например автомобили, как в Детройте и Турине, и рабочий класс там объединялся и сплачивался по месту проживания и работы. Это казалось типичным для классической индустриальной эпохи. Этот образ не соответствовал действительности, но олицетворял большее, чем некую символическую правду. Там, где в конце двадцатого века развивались старые промышленные структуры (что происходило в процессе индустриализации в странах третьего мира и в социалистических экономиках, глубоко увязших в фордизме), сходство с западным индустриальным миром, каким он был до Второй и даже до Первой мировой войны, было очевидно, вплоть до появления влиятельных профсоюзов в крупных промышленных центрах – таких как автомобильный Сан-Паулу или судостроительный Гданьск. Точно так же объединенные союзы рабочих автомобильной и сталелитейной промышленности возникали в результате массовых забастовок 1937 года, проходивших в тех местах, где сейчас находится “пояс ржавчины” американского Среднего Запада. Однако, в отличие от крупных фирм, производивших массовую продукцию, и больших заводов, которые дожили до 1990‐х годов, хотя и подверглись автоматизации, новые отрасли производства были по‐настоящему другими. Классические регионы “постфордизма” (например, Венето, Эмилия-Романья и Тоскана в Северной и Центральной Италии) не имели больших промышленных городов, крупных фирм, огромных заводов. Они представляли собой сеть предприятий от мелких домашних мастерских до скромных (но высокотехнологичных) мануфактур, разбросанных по маленьким городам и сельской местности. Представители одной из крупнейших фирм в Европе предложили мэру Болоньи разместить там одну из своих главных фабрик. Мэр[94]94
  Он сам мне об этом рассказывал.


[Закрыть] вежливо отклонил это предложение. Власти его города и региона (процветающих, современных и, между прочим, коммунистических) знали, как управлять социальной ситуацией в новой агропромышленной экономике. А Турин и Милан пусть сами решают проблемы промышленных мегаполисов.

Тем не менее в конечном итоге (что стало очевидным в 1980‐е годы) рабочий класс все‐таки пал жертвой новых технологий, особенно неквалифицированные и полуквалифицированные мужчины и женщины, работавшие на поточных линиях, которых легче всего было заменить автоматами. После того как десятилетия глобального бума в производстве – 1950‐е и 1960‐е годы – уступили место эпохе мировых экономических трудностей 1970–1980‐х годов, промышленное производство никогда уже не выросло до прежнего уровня, при котором число рабочих увеличивалось даже при внедрении новых технологий (см. главу 14). Экономический кризис начала 1980‐х годов впервые за сорок лет возродил в Европе массовую безработицу.

В некоторых недальновидных странах этот кризис вызвал настоящую промышленную катастрофу. Великобритания в 1980–1984 годах потеряла 25 % своей обрабатывающей промышленности. В период с 1973‐го по конец 1980‐х годов общее число рабочих, занятых на производстве в шести индустриальных странах Европы, уменьшилось на 7 миллионов или примерно на четверть, половина из которых в период с 1979 по 1983 год лишилась работы. К концу 1980‐х годов, когда в старых индустриальных странах рабочий класс был разрушен и образовался новый, количество занятых на производстве в развитых регионах Запада зафиксировалось на уровне примерно четверти от всех гражданских профессий (кроме как в США, где таких рабочих было существенно меньше 20 %) (Bairoch, 1988). Такая картина заметно отличалась от старой марксистской мечты о том, что население земного шара по мере развития промышленности будет постепенно превращаться в пролетариат, до тех пор пока рабочие не станут большинством. За исключением редчайших случаев, из которых Великобритания была наиболее известным, промышленный рабочий класс всегда составлял меньшинство работающего населения. Однако кризис рабочего класса и его движений, особенно в старом индустриальном мире, стал очевиден задолго до того, как вопрос о его серьезном упадке встал в мировом масштабе.

Это был кризис не рабочего класса, а его сознания. В конце девятнадцатого века (Век империи, глава 5) далеко не однородные группы населения, зарабатывавшие себе на жизнь в развитых странах тем, что продавали свой ручной труд за заработную плату, научились смотреть на себя как на единый рабочий класс и считать этот факт самой важной характеристикой своего положения в обществе. По крайней мере, к этому заключению пришло достаточное количество трудящихся, так что партии и движения, апеллировавшие к ним в основном как к рабочим (о чем говорили сами их названия: Labour Party, Parti Ouvrier и т. д.), за несколько лет превратились в мощную политическую силу. Однако их объединяла не только зарплата и мозолистые руки. Все они в подавляющем большинстве принадлежали к бедной и экономически незащищенной части населения, поскольку, хотя столпы рабочего движения далеко не были пауперами, их запросы и то, что они могли получить в ответ на них, были крайне скромными, гораздо ниже ожиданий среднего класса. До 1914 года рабочие во всех странах не могли позволить себе покупку потребительских товаров длительного пользования, а в период между мировыми войнами исключение составляли лишь рабочие Северной Америки и Австралии. Один британский коммунистический лидер, посланный на процветавшие в годы войны оборонные заводы Ковентри, вернулся оттуда потрясенным. “Подумать только, – говорил он своим лондонским друзьям, в числе которых был и я, – там у всех товарищей есть автомобили!”

Кроме того, их объединяла массовая социальная сегрегация, собственный стиль жизни и даже манера одеваться, а также ограниченность жизненных перспектив, отделявшая их от более мобильной социально, хотя тоже стесненной экономически, прослойки “белых воротничков”. Дети рабочих не надеялись, что станут студентами университетов, и действительно редко шли туда. Большинство из них вообще не собирались посещать школу после достижения минимального выпускного возраста (обычно он составлял 14 лет). В довоенных Нидерландах только 4 % подростков из возрастной группы от 10 до 19 лет посещали среднюю школу после 14 лет, а в демократических Швеции и Дании их было еще меньше. Рабочие жили обособленно от остальных и имели другие виды на будущее. Как писал в 1950‐е годы британец, один из первых выходцев из рабочей среды, получивших университетское образование во времена открытой сегрегации, “дома этих людей имеют свой собственный узнаваемый стиль <…> обычно они являются их съемщиками, а не владельцами” (Hoggarth, 1958, р. 8)[95]95
  Ср. также: “Преобладание промышленности с ее резким разделением на рабочих и руководство заставляет различные классы жить порознь, так что отдельные районы города превращаются в резервации или гетто” (Allen, 1968, р. 32–33).


[Закрыть].

И наконец, рабочих объединял главный элемент их жизни – коллективность, преобладание слова “мы” над словом “я”. Изначально рабочим партиям и движениям придавала силу обоснованная уверенность в том, что судьбу рабочих нельзя улучшить индивидуальными действиями. Необходимы коллективные действия, будь то взаимопомощь, забастовки или голосования, желательно проводимые организациями. Они также осознавали, что многочисленность и обособленность облегчают возможность коллективных действий. Там, где у рабочих была возможность переместиться из своего класса в другой, как это было в США, их классовая сознательность ослабевала. Слово “мы” преобладало над словом “я” также потому, что (за весьма трагическим исключением жен рабочих – домохозяек, запертых в четырех стенах) жизнь рабочего класса являлась в основном общественной, частное пространство было для нее малопригодно. И даже домохозяйки принимали участие в общественной жизни, когда шли на рынок или в ближайший парк. Дети общались, играя на улице. Юноши и девушки встречались на танцах и вечеринках вне дома. Мужчины проводили время в пивных. Пока не появилось радио, между двумя мировыми войнами изменившее (правда, на тот момент лишь в нескольких развитых странах) жизнь привязанных к дому жен рабочих, все виды развлечений, кроме частных вечеринок, проходили в общественных местах, а в самых бедных странах даже телевизор смотрели при большом скоплении народа. Начиная с футбольного матча или политического митинга до праздничного пикника, все развлечения, как правило, были массовыми.

Во многих аспектах эта сознательная сплоченность рабочего класса в развитых странах достигла пика в конце Второй мировой войны. Однако во время “золотой эпохи” почти все ее составляющие были разрушены. Развитие производства, отсутствие безработицы и появление общества массового потребления полностью изменили жизнь рабочего класса в развитых странах. По сравнению с тем, как жили родители этих рабочих, и даже с тем, что помнили они сами, если уже были достаточно взрослыми, это уже не была бедность. И эта жизнь, куда более благополучная, чем можно было когда‐либо вообразить за пределами Америки или Австралии, была захвачена финансовыми технологиями и логикой рынка. Телевидение сделало ненужным посещение футбольных матчей и кинотеатров, телефон заменил общение с друзьями на городской площади или на рынке. Члены партии или профсоюзные активисты, некогда затевавшие митинги и прочие публичные акции еще и потому, что это был способ развлечения и отдыха, теперь могли подумать о более приятном времяпрепровождении. (Вдобавок личные встречи с избирателями перестали быть действенной формой предвыборной кампании, хотя и продолжались, просто по традиции и для того, чтобы вдохновлять партийных активистов, которых становилось все меньше.) Благосостояние и частная жизнь уничтожили все то, что некогда объединяли бедность и совместное пребывание в общественных местах.

Это не означало, что у рабочих не осталось отличительных черт. Как ни удивительно, новая независимая молодежная культура, о чем мы будем говорить ниже, начиная с 1950‐х годов заимствовала музыкальные вкусы и стиль одежды у рабочей молодежи. Теперь большинство стало жить в достатке, и разница между владельцем “фольксвагена-жука” и владельцем автомобиля “мерседес” была гораздо меньше, чем между обладателем автомобиля и тем, у кого его не было вообще, поскольку в рассрочку теоретически стало возможно купить даже самые дорогие машины. Теперь рабочие, особенно в последние годы молодости, пока брак и расходы на домашнее хозяйство не стали преобладающими в бюджете, могли позволить себе дорогие покупки, и начиная с 1960‐х годов на это чутко реагировала индустрия моды и красоты. Между самой дорогой и самой дешевой продукцией, выпускаемой высокотехнологичными производствами, которые стали развиваться в это время (например, между самым дорогим фотоаппаратом марки Hasselblad и дешевыми марками типа Olympus или Nikon), разница была в основном лишь в степени престижности фирмы. Во всяком случае, с началом эпохи телевидения развлечения, до этого доступные только миллионерам, пришли в дома самого скромного достатка. Одним словом, отсутствие безработицы и наличие общества потребления, нацеленного на массовый рынок, обеспечило большей части рабочего класса в старых развитых странах (по крайней мере, в определенный период их жизни) гораздо более высокий уровень жизни, чем был у их отцов и даже у них самих, когда весь доход тратился преимущественно на предметы первой необходимости.

Кроме того, некоторые важные технологические достижения увеличили разрыв между различными слоями рабочего класса, но это стало очевидно, только когда закончился период полной занятости, во время экономического кризиса 1970–1980‐х годов и когда неолибералы расшатали систему социального обеспечения и “корпоративизма”, защищавшую беднейшие слои рабочих. Верхушка рабочего класса – квалифицированные рабочие и мастера – легче приспособилась к современному высокотехнологичному производству[96]96
  Так, в США в период с 1959 по 1990 год число мастеров и старших рабочих уменьшилось с 16 до 13 % всего работающего населения, в то время как число неквалифицированных рабочих за тот же период уменьшилось с 31 до 18 %.


[Закрыть], а свободный рынок мог дать им определенные преимущества, даже когда их менее привилегированные братья теряли почву под ногами. Так, в Великобритании во время правления Маргарет Тэтчер (случая, по общему признанию, из ряда вон выходящего), когда правительственная и профсоюзная защита была ликвидирована, положение беднейшей части рабочих, составлявшей 20 %, действительно стало хуже, чем сто лет назад. 10 % рабочих, составлявших верхушку рабочего класса, те, чей общий доход в три раза превышал доход беднейших десяти процентов, радовались улучшению своего положения. Но они понимали, что, как плательщики государственных и местных налогов, субсидируют тех, кого в восьмидесятые стали называть “низшим классом”, живущих на пособие по безработице, без которого они сами, по их мнению, могли обойтись, за исключением чрезвычайных обстоятельств. Старое викторианское деление на “респектабельных” богачей и “нереспектабельных” бедных возобновилось, возможно, даже в более острой форме, поскольку в “золотую эпоху”, когда всеобщая занятость, казалось, могла решить все материальные проблемы рабочих, пособия по безработице увеличились до значительных размеров. В новые времена, когда возникла массовая потребность в этих пособиях, они позволяли армии “нереспектабельных” жить на пособие по безработице гораздо лучше, чем жили викторианские пауперы. А уж с точки зрения работящих налогоплательщиков, они и вовсе не имели права так жить.

Таким образом, квалифицированные и “респектабельные” рабочие, возможно, впервые оказались потенциальными сторонниками правых[97]97
  “Социализму перераспределения, государству всеобщего благоденствия <…> был нанесен тяжелый удар экономическим кризисом семидесятых. Значительный слой среднего класса, так же как и прослойка высокооплачиваемых рабочих, порвал связи с альтернативным демократическим социализмом и отдал свои голоса за формирование нового большинства для консервативного правительства” (Programma 2000, 1990).


[Закрыть], тем более что традиционные лейбористские и социалистические организации, естественно, оставались преданными идее перераспределения и социального обеспечения, особенно по мере того, как росло число людей, нуждавшихся в государственной поддержке. Правительство Тэтчер в Великобритании было обязано своими успехами исключительно отмежеванию квалифицированных рабочих от лейбористов. Десегрегация, или, скорее, сдвиги в политике сегрегации, способствовали размыванию рабочего единства. Квалифицированные и мобильные рабочие переселялись в пригороды (особенно когда промышленность переехала на окраины и в сельскую местность), покидая старые рабочие центры, или “красный пояс”, которые затем либо джентрифицировались, либо превращались в гетто. Новые же города-спутники или промышленные поселки не генерировали столь же плотной концентрации рабочего класса. В покинутых рабочими городских районах муниципальное жилье, строившееся для крепкого ядра рабочего класса, для тех, кто способен вовремя платить за квартиру, переходило к социально неустроенным маргиналам, живущим на пособия по безработице.

В то же время массовая миграция принесла с собой феномен, который со времен Первой мировой войны наблюдался только в США и в меньшей степени во Франции: этническое и расовое расслоение рабочего класса и, как следствие, конфликты внутри него. Проблема была не столько в этническом разделении, хотя иммиграция людей с другим цветом кожи активизировала расовую нетерпимость, всегда скрыто присутствовавшую даже в странах, которые считались устойчивыми к расизму, таких как Италия и Швеция. Этому способствовало ослабление традиционных социалистических рабочих движений, которые всегда были ярыми противниками такой дискриминации и подавляли расистские настроения в своей среде. Если оставить в стороне расизм в чистом виде, исторически, даже в девятнадцатом веке, миграция рабочих редко приводила к прямым столкновениям между различными этническими группами, поскольку каждая группа мигрантов стремилась найти свою собственную нишу в экономике, которую затем старалась монополизировать. Еврейские иммигранты в большинстве западных стран в массовом порядке устремлялись в портновское дело, а не, к примеру, в автомобильную промышленность. Возьмем более специфический случай: персонал индийских ресторанов в Лондоне и Нью-Йорке и, без сомнения, везде, куда проникла эта форма распространения азиатской культуры за пределами Индийского субконтинента, даже в 1990‐е годы составляли эмигранты из определенного округа Бангладеш – Силхета. Кроме того, группы эмигрантов концентрировались в определенных районах, на заводах или в мастерских одной отрасли промышленности. В таком сегментированном рынке рабочей силы было проще развивать и поддерживать солидарность между различными этническими группами рабочих, поскольку эти группы не конкурировали между собой и разницу в их положении нельзя было (разве что за редкими исключениями) приписать корыстным интересам других групп рабочих[98]98
  Северная Ирландия, где католиков систематически изгоняли из высокотехнологичных отраслей, все в большей степени становившихся монополией протестантов, является исключением.


[Закрыть].

По целому ряду причин, одна из которых – то, что иммиграция в послевоенной Западной Европе во многом стала ответом государств на рост безработицы, новые иммигранты попадали на тот же самый рынок рабочей силы, что и местные жители, и обладали теми же правами, за исключением регионов, где иммигранты официально выделялись в изолированную группу временных и поэтому имеющих более низкий статус “приглашенных” рабочих. Все это вызывало напряженность. Мужчины и женщины, официально имевшие меньше прав, вряд ли считали, что их интересы совпадают с интересами обладателей более высокого статуса. Британские и французские рабочие, напротив, если и соглашались работать бок о бок и на одинаковых условиях с марокканцами, уроженцами Вест-Индии, Португалии или Турции, отнюдь не были готовы мириться с тем, что те занимают более высокие позиции, особенно если они всегда считались низшими по отношению к коренному населению. Вдобавок и по сходным причинам возникали конфликты между различными группами иммигрантов, даже если они были в равной степени возмущены отношением местного населения.

Одним словом, завершился период, когда все группы рабочих (за исключением тех, кого разделяли непреодолимые национальные или религиозные барьеры) могли обоснованно полагать, что одна и та же политика, стратегия и, как следствие, государственные перемены принесли бы пользу каждому из них. В то же время изменения в способах производства, возникновение “общества двух третей” (см. ниже) и все более расплывчатая граница между физическим и умственным трудом размыли четкие контуры того, что раньше называли “пролетариатом”.