Текст книги "Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)"

Однако если революционная традиция в духе Октября 1917 года себя исчерпала (а многие считали, что исчерпала себя и предшествующая ей якобинская традиция 1793 года), то породившая ее социальная и политическая нестабильность никуда не исчезла. Вулканическая активность продолжалась. Когда “золотой век” мирового капитализма подошел к концу, по планете прокатилась новая революционная волна. За ней последовал кризис западных коммунистических режимов в 1980‐е годы, завершившийся их распадом в 1989 году.

Хотя революции 1970‐х годов происходили в основном в странах третьего мира, они не были чем‐то единым ни с политической, ни с географической точки зрения. Как ни странно, первая революция 1970‐х произошла в Европе. В апреле 1974 года в Португалии свергли старейший диктаторский режим на континенте, а вслед за этим пала и не столь прочная ультраправая военная диктатура в Греции (см. выше). После долгожданной смерти генерала Франко в 1975 году Испания мирно перешла от авторитарного режима к парламентской демократии, завершив возврат Южной Европы к демократической форме правления. Все эти процессы можно считать преодолением остаточных проявлений европейского фашизма и наследия Второй мировой войны.

Путч радикально настроенных военных в Португалии отчасти был вызван затяжными колониальными войнами в Африке, которые страна вела с начала 1960‐х годов. Военные операции шли без особых проблем, за исключением кампании в крошечной колонии Гвинее-Бисау, где, наверное, самый талантливый из всех африканских лидеров, Амилкар Кабрал, сумел в конце 1960‐х дать отпор португальской армии. В этот период, последовавший за конфликтом в Конго и укреплением режима апартеида в ЮАР (создание резерваций для черных, “шарпевильская резня”), число африканских повстанческих движений заметно возросло. Впрочем, особых успехов они не добились; кроме того, их постоянно ослабляли межплеменная рознь и советско-китайские разногласия. В начале 1970‐х, опираясь на активную поддержку Советского Союза (Китай тогда сотрясали катаклизмы “великой культурной революции”), освободительные войны в Африке разгорелись с новой силой. Однако полную независимость последние колонии смогли получить только в 1975 году, после португальской революции. Вскоре после этого Мозамбик и Ангола в результате американского и южноафриканского вмешательства вновь были втянуты в кровопролитные войны – на этот раз гражданские.

Одновременно с распадом португальской империи разразилась революция в самой старой независимой стране Африканского континента – в охваченной голодом Эфиопии. В 1974 году там был низложен император, и на смену ему пришла леворадикальная военная хунта, решительно заявившая о своей дружбе с СССР и приверженности идеалам Маркса и Ленина. (После этого Советы отказали в поддержке другому региональному союзнику, диктатору Сомали (1969–1991) Сиаду Барре, переключившись на эфиопов.) Однако в самой Эфиопии новый режим встретил значительное сопротивление и в 1991 году был свергнут альянсом национально-освободительных движений марксистского толка.

Все эти трансформации создали своего рода моду на режимы, верные (по крайней мере, на словах) делу социализма. Так, традиционно под руководством военного лидера, государство Дагомея провозгласило себя народной республикой и переименовалось в Бенин. В том же 1975 году, также после военного переворота о своей приверженности социализму объявил остров Мадагаскар (Малагасийская Республика). Конго (не путать с ее огромным соседом – бывшим Бельгийским Конго, переименованным в Заир во время правления необычайно хищного проамериканского диктатора Мобуту Сесе Секо) утвердилась в качестве народной республики, опять‐таки под властью военных. И наконец, в Южной Родезии (Зимбабве) одиннадцатилетние попытки привести страну к независимости под властью “белого меньшинства” в 1976 году окончились неудачей из‐за мощного натиска двух повстанческих движений, разделенных племенной принадлежностью и политической направленностью (просоветской и прокитайской соответственно). В 1980 году под началом одного из партизанских вождей независимым государством стал Зимбабве.

Хотя формально все эти движения продолжали революционную традицию 1917 года, на самом деле в их основе лежали совсем другие тенденции – и прежде всего из‐за огромной разницы между теми общественными системами, которые анализировали Маркс или Ленин, и постколониальными африканскими государствами. Единственной страной Африки, хотя бы отчасти подходящей для марксистского анализа, являлась индустриально развитая капиталистическая ЮАР. В этой стране возникло по‐настоящему массовое освободительное движение, преодолевшее племенные и расовые барьеры, – Африканский национальный конгресс (АНК), который поддерживали профсоюзы и хорошо организованная коммунистическая партия. После окончания “холодной войны” АНК удалось свергнуть режим апартеида. Но даже здесь идеи освобождения пользовались разной степенью поддержки у различных племен; например, среди зулусов они были не слишком популярны, что было на руку расистам. Практически повсюду, за исключением небольшой группы европейски образованных городских интеллектуалов, “национальные” или другие движения основывались главным образом на племенной лояльности. Это помогало империалистам восстановить против новых режимов те или иные племена – в частности, в Анголе. В подобных странах марксизм-ленинизм выступал прежде всего механизмом формирования дисциплинированных партий или авторитарных правительств.

Вывод американских войск из Индокитая ускорил наступление коммунистов в Азии, и вскоре под их началом оказался весь Вьетнам. Режимы сходной ориентации установились в Лаосе и Камбодже, причем в последнем случае – под предводительством партии “красных кхмеров”. Сочетание теоретического маоизма парижских кафе, проповедуемого их вождем Пол Потом (р. 1925), и стремления отсталых, но вооруженных крестьян уничтожить загнивающую городскую цивилизацию привело к чрезвычайно пагубным последствиям. Полпотовский режим уничтожал своих граждан в масштабах, поразительных даже для двадцатого века, – было убито не менее 20 % населения, – пока его не свергло в 1978 году вьетнамское вторжение, восстановившее более гуманную форму правления. Но даже после этого, являя своими действиями один из самых мрачных примеров современной дипломатии, Китай и США продолжали поддерживать остатки режима Пол Пота по антисоветским и антивьетнамским соображениям.

В конце 1970‐х годов пламя революции обожгло даже США: Центральная Америка и страны Карибского бассейна, бесспорная зона доминирования американцев, тоже, как тогда показалось, качнулись влево. Впрочем, ни революция в Никарагуа, в 1979 году свергнувшая семейство Сомоса, оплот американского владычества в небольших республиках этого региона, ни нарастающее партизанское движение в Сальвадоре, ни даже генерал Торрихос, отобравший у американцев Панамский канал, не могли поколебать американское господство сильнее, чем Кубинская революция. Еще меньше на это была способна революция на крошечном островке Гренада в 1983 году, для борьбы с которой президент Рейган мобилизовал всю американскую военную мощь. Но все же успех этих движений разительно отличался от неудач 1960‐х годов, и поэтому в правление президента Рейгана (1980–1988) Вашингтон охватила настоящая истерия. Действительно, все эти движения, без всякого сомнения, были революционными, хотя и принадлежали к уже известному нам латиноамериканскому типу. Главным их новшеством, озадачивающим и настораживающим представителей традиционного, т. е. светского и антиклерикального, марксизма, стал выход на сцену католических священников-марксистов, которые поддерживали восстания, участвовали в них и даже руководили ими. Эта тенденция, узаконенная “теологией освобождения” и получившая поддержку латиноамериканской епископальной конференции в Колумбии (1968), оформилась после Кубинской революции[163]163
  Автор настоящих строк вспоминает, как Фидель Кастро в одной из своих знаменитых публичных речей в Гаване выразил удивление таким поворотом событий и призвал своих слушателей благосклонно принять новых союзников.


[Закрыть], неожиданно встретив горячее интеллектуальное содействие ордена иезуитов и, что было более ожидаемо, оппозицию со стороны Ватикана.

Если для историка вполне очевидно серьезное отличие революций 1970‐х, заявлявших о своем родстве с Октябрем 1917 года, от этого самого Октября, то США видели в них часть всемирного наступления коммунистической сверхдержавы. Свою роль здесь сыграли и правила игры “холодной войны”: потери одного игрока неизменно давали преимущество другому. А поскольку Америка в этот период поддерживала консервативные силы в большинстве стран третьего мира, революции означали ее проигрыш. Кроме того, Вашингтон полагал, что у него есть основания беспокоиться из‐за наращивания Советами ядерных вооружений. Как бы то ни было, “золотой век” мирового капитализма с его господством доллара подошел к концу. Статус США как сверхдержавы был ощутимо поколеблен вполне предсказуемым поражением во Вьетнаме, откуда величайшая военная держава на земле была вынуждена уйти в 1975 году. Мир не знал подобной катастрофы со времен победы Давида над Голиафом. Можно с большой долей вероятности предположить, особенно в свете “войны в Заливе” 1991 года, что, будь Америка более уверенной в своих силах, она не снесла бы с такой покорностью удар, нанесенный ей в 1973 году странами ОПЕК. Ведь это объединение представляло собой группу арабских (в основном) государств, не обладавших никаким политическим весом (не считая нефтяных скважин) и не вооруженных, как теперь, до зубов за счет неоправданно высоких цен на нефть.

Вполне естественно, что в малейших признаках ослабления своего мирового господства Соединенные Штаты усматривали вызов ему и признак стремления СССР доминировать на планете. Поэтому революции 1970‐х породили явление, названное “второй холодной войной” (Halliday, 1983). В этой войне, как и раньше, сражались “подопечные” двух сверхдержав – сначала в Африке, а потом и в Афганистане, где впервые с 1945 года советские войска сражались на чужой территории. СССР, по всей видимости, полагал, что новые революции позволят ему несколько изменить в свою пользу международный баланс сил. Вернее, речь шла о частичной компенсации крупных дипломатических неудач 1970‐х годов, когда Вашингтону удалось склонить на свою сторону Египет и Китай. СССР не вмешивался в дела Американского континента, но гораздо шире, чем раньше, причем иногда весьма успешно, вмешивался в дела других стран, особенно африканских. Тот факт, что Советский Союз способствовал тому, чтобы Фидель Кастро отправил кубинских солдат на помощь Эфиопии в войне против союзного американцам режима Сомали (1977), а также в Анголу, правительство которой воевало с финансируемым США движением УНИТА и войсками ЮАР, говорит сам за себя. Наряду с термином “социалистические страны” советская пропаганда широко использовала новый термин – “страны социалистической ориентации”. Именно в таком статусе Ангола, Мозамбик, Эфиопия, Никарагуа, Южный Йемен и Афганистан были представлены на похоронах Брежнева в 1982 году. СССР не провоцировал и не контролировал революции в этих странах, но с готовностью их приветствовал.

И тем не менее последующий распад или свержение нескольких режимов наглядно показали, что ни “советские амбиции”, ни “мировой коммунистический заговор” не имели к этому никакого отношения. СССР мог быть связан с этими процессами лишь косвенно, поскольку в 1980‐е годы советская система сама вступила в полосу кризиса, завершившегося в конце концов ее распадом. Падение “реального социализма”, а также вопрос о том, можно ли считать эти события революцией, мы рассмотрим ниже. А пока стоит заметить, что важнейшая революция 1970‐х годов, самым серьезным образом подорвавшая мировое господство США, не имела ничего общего с “холодной войной”.

Речь пойдет о свержении иранского шаха в 1979 году – самой значительной революции 1970‐х, которая занимает выдающееся место среди крупнейших революций двадцатого века. Ее подтолкнула развернутая шахом программа масштабной модернизации и индустриализации экономики (не говоря уже о перевооружении), опиравшаяся на прочную поддержку США и нефтяные доходы, многократно возросшие после ценовой революции 1973 года. Одержимый манией величия шах (что не редкость среди абсолютных монархов, располагающих сильной и безжалостной тайной полицией) стремился превратить Иран в самую развитую страну Ближнего Востока. Модернизация, с точки зрения шаха, означала аграрную реформу, в ходе которой издольщики и арендаторы начали разоряться и мигрировать в города. Население Тегерана за несколько лет выросло с 1,8 миллиона (в 1960 году) до 6 миллионов. И хотя государственные субсидии аграрному сектору повышали производительность труда на высокотехнологичных предприятиях, в целом по стране объем производства продуктов питания на душу населения в 1960–1970‐е годы не только не вырос, но продолжал падать. К концу 1970‐х Иран ввозил большую часть продовольственных товаров из‐за границы.

Тогда шах стал возлагать все больше надежд на индустриализацию, финансируемую продажей нефти, неспособную конкурировать на мировом рынке и теперь всячески опекаемую внутри страны. Упадок сельского хозяйства, убыточная промышленность, масштабный импорт (не последнее место в котором занимало оружие) и нефтяной бум повлекли за собой инфляцию. В результате уровень жизни большинства иранцев (не занятых в современных секторах экономики и не принадлежащих к процветающей городской буржуазии) перед революцией заметно ухудшился.

Реформы в сфере культуры также не принесли желаемого результата. Искреннее стремление шаха (и его супруги) изменить положение женщин не могло встретить понимания в мусульманской стране, в чем позднее убедились и афганские коммунисты. А горячее желание улучшить систему образования повысило всеобщую грамотность (хотя около половины населения по‐прежнему оставалось безграмотным) и вызвало появление множества революционно настроенных студентов и интеллектуалов. Индустриализация укрепила положение рабочего класса, особенно в нефтяной отрасли.

Шах оказался на троне в 1953 году в результате переворота, организованного ЦРУ и направленного против массового демократического движения, поэтому он не мог рассчитывать на поддержку большого числа сторонников или апеллировать к легитимности своей власти. В прошлом династия Пехлеви прославилась разве что государственным переворотом под началом персидского офицера Реза-хана, в 1925 году получившего титул шаха. Тем не менее в 1960–1970‐е годы коммунистическая и националистическая оппозиции успешно контролировались тайной полицией, а деятельность сепаратистских и этнических движений подавлялась наряду с деятельностью левых повстанческих групп, марксистских или марксистско-исламских. Этим движениям не удалось разжечь пламя революции в городах, что, как мы знаем из опыта Парижа 1789 года и Петрограда 1917 года, является обязательным условием ее победы. Между тем иранская деревня хранила спокойствие.

Нужная “искра” родилась благодаря феномену, сугубо специфическому для Ирана, – наличию хорошо организованного и политически активного исламского духовенства, обладавшего уникальным для мусульманского мира (включая шиитов) общественным влиянием. Иранские священнослужители, наряду с торговцами и ремесленниками, всегда активно участвовали в политической жизни страны. Теперь им удалось мобилизовать растущий городской плебс, т. е. огромный слой, имевший все основания для недовольства режимом.

Духовный лидер этого движения, способный, опытный и беспощадный аятолла Хомейни, с середины 1960‐х годов находился в изгнании. В 1960‐е он возглавил массовые волнения в священном городе Кум, направленные против предложенного шахом референдума по земельной реформе, а также против полицейских репрессий в отношении духовенства. Тогда Хомейни осудил монархию как неисламскую. В начале 1970‐х годов он выступил за создание чисто исламского государства, призвал духовенство восстать против деспотии шаха и в конце концов взять власть в свои руки. Фактически это означало проповедь исламской революции. Кстати, такая постановка вопроса показалась довольно радикальной даже политически активному шиитскому духовенству. В сознание масс новые идеи внедрялись при помощи новых технологий – аудиокассет. Массы слушали. В 1978‐м студенты священного города Кум вышли на многотысячную акцию протеста против убийства, осуществленного, как предполагалось, тайной полицией. По демонстрантам открыли огонь. В память о погибших мучениках были организованы новые демонстрации, повторявшиеся каждые сорок дней. Волнения нарастали, и к концу года на улицы вышло уже несколько миллионов человек. Возобновили свою активность повстанцы. Нефтяники объявили массовую забастовку, а торговцы закрыли свои лавки. Вся страна оказалась парализованной, а армия не сумела или отказалась подавить восстание. Шестнадцатого января 1979 года шах покинул страну. Иранская революция победила.

Новизна иранской революции состояла прежде всего в ее идеологии. Большинство революций после 1789 года следовало идеям и риторике западных революций, а точнее, их коммунистической или социалистической, безусловно светской, разновидности. Традиционные левые партии существовали и в Иране, они сыграли определенную роль и в свержении шаха, в частности в организации рабочих забастовок. И тем не менее новый режим расправился с левыми практически сразу. Иранская революция стала первой революцией, задуманной и победившей под знаменем религиозного фундаментализма. На месте свергнутого режима она утвердила популистскую теократию, провозгласившую своей официальной программой возврат в VII век нашей эры, во времена хиджры, когда был написан Коран. Революционерам старой закалки все это казалось не менее странным, чем если бы папа Пий IX встал во главе революции в Риме в 1848 году.

Вышеизложенное не означает, что религиозные движения отныне должны были стать движущей силой всех революций, хотя с 1970‐х годов они получили широкую поддержку среди среднего класса и интеллектуалов исламского мира, а под влиянием иранской революции стали гораздо более радикальными. Между 1979 и 1982 годом[164]164
  Другие религиозные движения, придерживающиеся тактики активных действий (заметно укрепившиеся в этот период), в которых отсутствует или намеренно исключается элемент универсализма, стоит рассматривать как разновидность этнических движений. Примером тому является, в частности, воинствующий буддизм сингальского населения Шри-Ланки, а также индуистский или сикхский экстремизм в Индии.


[Закрыть] исламские фундаменталисты подняли восстание и были жестоко подавлены в управляемой партией БААС Сирии, штурмовали святые места в благочестивой Саудовской Аравии и организовали убийство президента Египта. При этом на смену старой традиции 1789/1917 не пришла ни новая революционная доктрина, ни иной универсальный проект изменения мира, отличный от тотальной трансформации мира старого.

Нельзя даже утверждать, что старая революционная традиция полностью исчерпала себя или утратила свой потенциал, хотя падение коммунизма в Советском Союзе фактически покончило с ней на довольно большой части земного шара. Революционная идеология сохранила заметное влияние в Латинской Америке, где самое крупное радикальное движение 1980‐х годов, перуанский “Сияющий путь”, считало своим духовным учителем Мао Цзэдуна. Эта традиция была жива в странах Африки и в Индии. Более того, к искреннему изумлению людей, выросших с пониманием общих мест “холодной войны”, многие “авангардные” партии советского типа в самых отсталых странах третьего мира благополучно пережили развал СССР. Коммунисты честно выигрывали выборы на юге Балкан, а на Кубе, в Никарагуа, в Анголе и даже в Кабуле (после вывода советских войск) успешно доказывали, что они не просто ставленники Москвы. Но даже в этих странах старая революционная традиция постепенно деградировала или разрушалась изнутри, как, например, в Сербии, где коммунистическая партия превратилась в партию великосербского шовинизма, или в палестинском движении, где светский левый фланг постепенно вытеснялся сторонниками исламского фундаментализма.

Таким образом, революциям конца двадцатого столетия присущи две важные особенности – угасание общепринятой революционной традиции и возрождение масс. Как мы уже видели (см. главу 2), лишь небольшая часть революций после 1917–1918 года инициировалась низами. Большую их часть осуществило активное, сплоченное и идеологически подкованное меньшинство. Иногда преобразования навязывались сверху (например, в результате военных переворотов), что, впрочем, не означало, что такие революции в определенных обстоятельствах не могли стать истинно народными. За исключением нескольких случаев иностранного вмешательства, такие революции и не смогли бы победить без поддержки масс. Но в конце двадцатого века “массы” вернулись на политическую арену уже на первых, а не на вторых ролях. В то же время активизм меньшинства по‐прежнему проявлял себя в форме сельских или городских партизанских войн и терроризма. Это стало типичным явлением как в развитых государствах, так и на обширных территориях Южной Азии и исламского мира. По подсчетам Государственного департамента США, количество террористических актов в мире выросло со 125 в 1968 году до 831 в 1987‐м, а число их жертв увеличилось соответственно с 241 до 2905 человек (UN World Social Situation, 1989, p. 165).

Стало больше политических убийств – достаточно вспомнить гибель египетского президента Анвара Садата (1981), индийских премьер-министров Индиры Ганди (1984) и Раджива Ганди (1991). Яркими примерами ориентированных на насилие небольших групп выступают Временная ирландская республиканская армия в Великобритании и баскское движение ЭТА в Испании. Такие группы хороши прежде всего своей малочисленностью – для террористических актов требуется всего несколько сотен или десятков активистов, которые располагают мощной и дешевой портативной взрывчаткой или другим подобным оружием, щедро рассыпанным сегодня по всему земному шару. Их существование стало симптомом нарастающего одичания всех трех миров; оно вносило заметный вклад в общее ощущение тревоги и страха, охватившее урбанизированное человечество на пороге нового тысячелетия. При этом их вклад в дело политической революции был ничтожным.

Совсем другое дело – готовность миллионов людей выйти на улицу, проявившаяся во время Иранской революции. Или в Восточной Германии десять лет спустя, когда граждане ГДР неорганизованно, спонтанно, хотя и не без помощи Венгрии, объявившей об открытии своих границ, проголосовали против своего режима ногами и колесами: массово двинулись в Западную Германию. За два месяца до падения Берлинской стены на территорию ФРГ перебрались 130 тысяч человек (Umbruch, 1990, р. 7–10). Примерно так же обстояло дело и в Румынии, где телевидение впервые показало начало революции: перекошенное лицо диктатора в тот момент, когда согнанная на центральную площадь толпа вместо приветствий принялась свистеть. Или на оккупированных палестинских территориях, где массовое неповиновение (интифада) после 1987 года доказывало, что отныне израильская оккупация будет держаться только на силе, а не на пассивности и молчаливой покорности. Что бы ни приводило в движение инертные до того массы – а современные средства массовой информации вроде телевидения или аудиокассет не позволяли изолировать от мира даже самые удаленные уголки земного шара, – теперь все решалось готовностью людей выйти на улицу.

Массовые выступления сами по себе не свергали и не могли свергнуть правящие режимы. Ведь демонстрации можно остановить при помощи насилия или автоматных очередей, как в Пекине. (Впрочем, хотя в массовых протестах на площади Тяньаньмэнь участвовала лишь небольшая часть населения Китая, власти решились применить силу далеко не сразу.) Но мобилизация масс указывала правящему режиму на утрату им легитимности. В Иране, как и в Петрограде в 1917 году, утрату легитимности классически продемонстрировал отказ армии и полиции повиноваться приказам. В Восточной Европе массовые протесты показали коммунистическим режимам, деморализованным в отсутствие советской поддержки, что их дни сочтены. Все это явилось убедительным подтверждением мысли Ленина о том, что “голосование ногами” может быть эффективнее голосования на выборах. Разумеется, “тяжелая поступь народных масс” сама по себе не могла вызвать революцию. Ведь толпа – это не армия, а статистическая совокупность граждан. Чтобы эффективно действовать, ей нужны вожаки, политическая организация и стратегия. В Иране массы мобилизовала политическая кампания противников режима; но эта кампания перешла в революцию прежде всего из‐за готовности миллионов выйти на улицу. Стоит также вспомнить и более ранние примеры всеобщей политической мобилизации по политическому призыву свыше. В частности, в 1920‐е и 1930‐е годы (см. главу 7). Индийский национальный конгресс призывал рядовых индийцев не сотрудничать с британцами, а сторонники президента Перона в 1945 году требовали освободить своего кумира из‐под ареста в знаменитый “День верности” на Пласа‐де-Майо в Буэнос-Айресе. Впрочем, значение имела не численность протестующих, но эта численность в ситуации, которая делала ее эффективной.

Пока не совсем ясно, почему “голосование ногами” стало настолько важной частью политического процесса конца двадцатого века. Одна из причин – это, вероятно, повсеместное увеличение разрыва между властью и народом. Хотя в государствах, обладавших политическими механизмами для того, чтобы понять, что думают их граждане, и дать им возможность выражать свои политические предпочтения, полная утрата контакта или революция вряд ли были возможны. С демонстрацией полного вотума недоверия, как правило, сталкивались режимы, потерявшие или (как Израиль на оккупированных территориях) никогда не имевшие легитимности, особенно если властям удавалось убеждать себя в обратном[165]165
  За четыре месяца до развала Германской Демократической Республики на выборах в местные органы власти 98,85 % населения поддержали правящую партию.


[Закрыть]. Впрочем, массовые политические выступления стали привычными и в странах с прочными парламентскими и демократическими устоями – о чем свидетельствуют политический кризис 1992–1993 годов в Италии и возникновение во многих развитых странах новых политических партий, популярных главным образом потому, что они никак не связаны с прежними партиями.

Еще одной причиной нового подъема масс могла стать всеобщая урбанизация, особенно в странах третьего мира. В классическую “эпоху революции”, с 1789‐го по 1917‐й, правительства свергались в больших городах, а пришедшие им на смену режимы долго оставались у власти благодаря молчаливому безразличию деревни. Напротив, после 1930 года революции начинались уже в сельской местности, а потом, победив в деревне, переносились в город. Но в конце двадцатого века почти повсеместно, за исключением наиболее отсталых регионов, революции снова стали зарождаться в городах – даже в странах третьего мира. И это было неизбежно: большинство населения теперь проживало в городских условиях, а город – средоточие власти – благодаря новым технологиям и при условии лояльности горожан к властям способен защитить себя от деревенского натиска. Война в Афганистане (1979–1988) показала, что опирающийся на города режим может выжить даже в стране, охваченной классической партизанской войной, ведомой повстанцами, которых прекрасно финансируют и хорошо вооружают. Причем он способен на это даже после вывода дружественной иностранной армии. Никто не ожидал, что правительство президента Наджибуллы так долго удержится у власти после вывода советских войск; когда же оно в конце концов пало, это произошло не потому, что Кабул больше не мог отражать атаки повстанцев-крестьян, а потому, что его предали собственные офицеры. После войны 1991 года в Персидском заливе Саддам Хусейн остался у власти – несмотря на крупные восстания на юге и севере страны и свой слабый военной потенциал – в основном благодаря тому, что ему удалось сохранить за собой Багдад. В конце двадцатого века только городская революция могла стать успешной.

Но есть ли у революции будущее? Последует ли за четырьмя мощными волнами революций двадцатого столетия – 1917–1920, 1944–1962, 1974–1978 и 1989 – дальнейший распад и свержение правящих режимов? Если вспомнить, что в двадцатом веке почти все государства пережили революцию, вооруженную контрреволюцию, военный переворот или вооруженный гражданский конфликт[166]166
  Без учета небольших государств с населением менее полумиллиона человек к странам с “последовательно конституционными” режимами можно отнести только США, Австралию, Канаду, Новую Зеландию, Ирландию, Швецию, Швейцарию и Великобританию (за исключением Северной Ирландии). В странах, перенесших оккупацию во время Второй мировой войны, все‐таки произошел разрыв конституционной традиции. Впрочем, некоторые бывшие колонии или экзотические страны, не знавшие военных переворотов или иных внутренних потрясений, можно также с натяжкой считать “нереволюционными”. В их число входят, например, Гайана, Бутан и Объединенные Арабские Эмираты.


[Закрыть], вряд ли стоит всерьез говорить о возможности исключительно мирных конституционных изменений, как это наивно предсказывали в 1989 году сторонники либеральной демократии. Мир на пороге третьего тысячелетия весьма далек от стабильности.

Однако, хотя о насильственном характере будущих перемен можно говорить почти наверняка, их смысл нам пока не совсем ясен. Под занавес “короткого двадцатого века” мир пребывает скорее в состоянии общественного надлома, а не революционного кризиса, хотя, разумеется, в нем есть страны, в которых, подобно Ирану в 1970‐е годы, сложились все условия для насильственного свержения утративших легитимность ненавистных режимов. Так, пока пишутся эти строки, таким представляется положение дел в Алжире, а раньше, до свержения режима апартеида, такой была ситуация в ЮАР. (Сказанное не означает, что потенциальная или реальная революционная ситуация непременно приводит к успешной революции.) Тем не менее фокусированное и “точечное” недовольство в отношении статус-кво сегодня менее распространено, нежели смутное отторжение настоящего, недоверие к имеющимся политическим структурам или просто процесс постепенной дезинтеграции, который политики по возможности пытаются сгладить.

Сегодняшний мир стал более жестоким, и, что не менее важно, он полон оружия. До прихода Гитлера к власти, при всей остроте расовых конфликтов в Германии и Австрии, трудно было представить, чтобы подростки, похожие на нынешних “бритоголовых”, могли поджечь населенный эмигрантами дом, уничтожив турецкую семью из шести человек. В 1993 году этот инцидент шокирует, но не удивляет. И это происходит в самом сердце добропорядочной Германии, в городе Золингене, гордящемся давними социалистическими традициями!

Более того, сегодня приобрести взрывчатку и оружие большой разрушительной силы настолько легко, что привычную для развитых стран монополию государства на вооружение уже нельзя считать чем‐то само собой разумеющимся. А после того как порядок советского блока сменился анархией бедности и жадности, никто не готов поручиться, что ядерное оружие или технологии его изготовления не окажутся во власти негосударственных структур.

Так что в третьем тысячелетии почти наверняка политика насилия продолжится. Неясно лишь, к чему это приведет.