Текст книги "Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)"

Какими же причинами в таком случае можно объяснить сорок лет вооруженной конфронтации, основанной на всегда маловероятном, а в то время и просто лишенном оснований предположении, что обстановка на земном шаре крайне нестабильна, что мировая война готова начаться в любой момент и может сдерживаться только с помощью постоянного взаимного устрашения? Прежде всего, “холодная война” опиралась на убежденность Запада (сейчас, по прошествии времени, кажущуюся абсурдной, однако после окончания Второй мировой войны вполне естественную), что “эпоха катастроф” отнюдь не закончилась и что будущее мирового капитализма и либерального общества далеко не гарантировано. Большинство экспертов предсказывало серьезный послевоенный экономический кризис (даже в США), аналогичный кризису, произошедшему после Первой мировой войны. Знаменитый экономист, будущий лауреат Нобелевской премии, в 1943 году предрекал США возможность “периода самой жестокой безработицы и самых страшных перебоев в производстве, с которыми вообще когда‐либо сталкивалась экономика” (Samuelson, 1943, р. 51). И действительно, послевоенные планы американского правительства были гораздо больше связаны с предотвращением еще одной Великой депрессии, чем с предупреждением новой войны. Второму из этих вопросов Вашингтон тогда уделял лишь отрывочное внимание (Kolko, 1969, р. 244–246).

Ожидание Вашингтоном “огромных послевоенных трудностей, подрывавших социальную, политическую и экономическую стабильность в мире” (Dean Acheson, цит. по: Kolko, 1969, р. 485) объяснялось тем, что в конце войны страны, которые в ней участвовали, за исключением США, стояли в руинах и были населены, по представлениям американцев, голодными, отчаявшимися и, скорее всего, радикализированными народами, готовыми откликнуться на призывы к социальной революции и проведению экономической политики, несовместимой с международной системой свободного предпринимательства, свободной торговли и капиталовложений, призванных спасти Соединенные Штаты и остальной мир. Более того, рухнула вся довоенная мировая политическая система, оставив США перед лицом многократно увеличившего свою мощь коммунистического СССР, утвердившего свое влияние на обширных пространствах Европы и еще более обширных неевропейских пространствах, политическое будущее которых казалось крайне неопределенным, за исключением того, что в этом нестабильном и взрывоопасном мире что бы ни произошло, все способствовало ослаблению капитализма и укреплению власти, возникшей в результате революции и для ее осуществления.

Ситуация, сложившаяся после войны во многих освобожденных и оккупированных странах, казалось, должна была подорвать положение умеренных политиков, почти не имевших помощи, кроме поддержки западных союзников, и осаждаемых коммунистами как внутри, так и за пределами своих правительств. После войны коммунисты повсеместно стали сильнее, чем когда‐либо раньше, иногда – самой многочисленной партией и электоральной силой в своих странах. Социалистический премьер-министр Франции отправился в Вашингтон, чтобы предупредить о том, что без экономической помощи он вынужден будет уступить коммунистам. Катастрофически низкий урожай 1946 года, сопровождавшийся суровой зимой 1946–1947 года, еще больше осложнил положение европейских политиков и обеспокоил советников американского президента.

При таких обстоятельствах не приходится удивляться, что созданному в военное время союзу между главной капиталистической и социалистической державами теперь, когда стала расширяться зона влияния последней, суждено было распасться (что после окончания войн так часто происходило с гораздо менее антагонистическими коалициями). Однако этого объяснения явно недостаточно для того, чтобы понять, почему политика США (союзников и государств – клиентов Вашингтона, возможно за исключением Великобритании, сказанное касается в меньшей степени) должна была основываться, по крайней мере в своих публичных проявлениях, на кошмарном сценарии, в котором Москве приписывалось руководство глобальным коммунистическим заговором и намерение немедленно покорить весь земной шар. Еще менее понятна общая тональность предвыборной риторики Дж. Ф. Кеннеди в ходе кампании 1960 года, в то самое время, когда “современному свободному обществу – новой форме капитализма” (формулировка британского премьер-министра Гарольда Макмиллана (Нornе, 1989, vol. II, р. 283) едва ли что‐то угрожало в ближайшем будущем[73]73
  “Врагом является сама коммунистическая система – непримиримая, ненасытная, неустанная в своем стремлении к мировому господству <…> Это не борьба только за превосходство вооружения, это также борьба за превосходство между двумя враждебными идеологиями – идеей свободы, благословленной богом, и безжалостной, безбожной тиранией” (Walker, 1993, р. 132).


[Закрыть].

Откуда взялась столь апокалиптическая послевоенная точка зрения “профессионалов из госдепартамента” (Hughes, 1969, р. 28)? Почему даже уравновешенный британский дипломат, отвергавший какое‐либо сходство между СССР и нацистской Германией, в то время сообщал из Москвы, что мир “стоит перед угрозой современного аналога религиозных войн шестнадцатого века, где советский коммунизм будет сражаться с западной демократией и американской версией капитализма за господство над миром?” (Jensen, 1991, р. 41, 53–54; Roberts, 1991). Даже в 1945–1947 годах уже можно было понять, что СССР не строил планов экспансии и не рассчитывал на какое‐либо дальнейшее расширение коммунистического влияния за пределы, оговоренные на конференциях 1943–1945 годов. И действительно, даже там, где Москва контролировала зависимые от нее режимы и коммунистические движения, они не были особенно склонны строить свои государства по образцу СССР, а создавали смешанные экономики под руководством многопартийных парламентских демократий, весьма отличавшихся от “диктатуры пролетариата” и еще более – от однопартийной диктатуры. В их внутрипартийных документах это называлась “бесполезным и ненужным” (Spriano, 1983, р. 265). (Единственными коммунистическими режимами, отказавшимися поддерживать эту линию, были те, которые, разочаровавшись в Сталине, ушли из‐под контроля Москвы, например Югославия.) Кроме того, хотя это и не привлекало большого внимания, Советский Союз демобилизовал вооруженные силы почти так же быстро, как США, сократив Красную армию, максимальная численность которой в 1945 году достигала почти 12 миллионов, до 3 миллионов к концу 1948 года (New York Times, 24/10/1946; 24/10/1948).

По всем разумным оценкам, СССР не представлял прямой угрозы ни для кого за пределами досягаемости оккупационных сил Красной армии. Из войны он вышел разрушенным, истощенным и обессиленным, с разваленной экономикой, с правительством, которое не пользовалось доверием населения, большая часть которого за пределами Великороссии выказывала явное и вполне объяснимое отсутствие преданности режиму. На западных границах СССР в течение нескольких лет продолжалась борьба с украинскими и иными националистами. Страной правил диктатор, продемонстрировавший, что он столь же не склонен к риску за границами территории, которую непосредственно контролирует, сколь безжалостен в ее пределах (см. главу 13). СССР отчаянно нуждался в любой экономической помощи, которую мог получить, и поэтому не был заинтересован в противостоянии единственной державе, США, способной предоставить эту помощь. Без сомнения, Сталин как коммунист верил, что коммунизм неминуемо придет на смену капитализму и сосуществование двух систем не будет долговременным. Однако советские планирующие органы в конце Второй мировой войны отнюдь не считали, что капитализм как таковой переживает кризис. Они не сомневались, что он будет существовать еще долгое время при гегемонии США, чье многократно возросшее благосостояние и могущество были слишком очевидны (Loth, 1988, р. 36–37). Именно этого ожидал и боялся СССР[74]74
  СССР был бы еще более встревожен, если бы знал, что администрация США разработала план атомных бомбардировок двадцати главных советских городов через десять недель после окончания войны (Walker, 1993, р. 26–27).


[Закрыть]. Его основная позиция после войны была не наступательной, а оборонительной.

Однако политика конфронтации с обеих сторон диктовалась ситуацией, сложившейся в мире. СССР, озабоченный ненадежностью и незащищенностью своего положения, противостоял США, мировой державе, озабоченной неустойчивостью и незащищенностью Центральной и Западной Европы и неопределенностью будущего большей части Азии. Это противостояние могло возникнуть и не на идеологической почве. Джордж Кеннан, американский дипломат, который в начале 1946 года сформулировал политику “сдерживания”, которую Вашингтон принял с энтузиазмом, не верил, что Россия участвует в крестовом походе за коммунизм, и, как показала его последующая карьера, сам был далек от идеологической борьбы (за исключением разве что борьбы против демократической политики, о которой он был самого низкого мнения). Он был просто хорошим специалистом по России, принадлежавшим к старой школе дипломатии, исповедовавшей политику силы. Как и многие эксперты в министерствах иностранных дел Европы, он считал Россию, царскую или большевистскую, отсталым варварским обществом, управляемым людьми, движимыми “традиционным русским инстинктом саморазрушения”, всегда обособляющим себя от внешнего мира, всегда в руках автократов; обществом, которое ищет “безопасности” для себя лишь путем изнурительной смертельной борьбы до полного уничтожения противника, и никогда не идет с ним на компромиссы и договоренности, и, следовательно, всегда следует логике силы и никогда – логике разума. Коммунизм, по его мнению, несомненно, сделал прежнюю Россию более опасной, дав самой варварской из великих держав самую жестокую утопию и идеологию, нацеленные на покорение мира. Смысл его тезиса заключался в том, что единственная держава, способная противостоять СССР, а именно США, обязана сдерживать это наступление с помощью столь же бескомпромиссного противодействия.

С другой стороны, Москва считала, что единственная разумная стратегия защиты и использования своего нового выигрышного, но непрочного положения мировой сверхдержавы является точно такой же: никаких компромиссов. Никто лучше Сталина не знал, какими плохими картами он вынужден играть. Не могло быть и речи ни о каких уступках, предлагаемых Рузвельтом и Черчиллем, в то время, когда силы СССР стали решающими в победе над Гитлером и могли сыграть ключевую роль в победе над Японией. СССР иногда был готов отступить с той или иной незащищенной позиции, за исключением тех, что были закреплены на конференциях 1943–1945 годов, в особенности в Ялте, – например, он был готов вести переговоры по поводу границ Ирана и Турции в 1945–1946 годах. Однако любая попытка пересмотра Ялтинских соглашений встречала категорический отказ. Печально известным стало “нет” сталинского министра иностранных дел Молотова на всех международных встречах после Ялты. Американцы обладали властью, однако не беспредельной. До декабря 1947 года у них даже не было самолетов для транспортировки двенадцати имевшихся атомных бомб (Moisi, 1981, р. 78–79). СССР тогда еще такими бомбами не обладал. Однако Москва не могла себе позволить пойти на уступки, даже в обмен на обещание крайне необходимой экономической помощи, которую, кстати, американцы не спешили ей предоставлять, ссылаясь на то, что “потеряли” советскую просьбу о послевоенном займе, поданную перед ялтинской встречей.

Одним словом, в то время как США беспокоились по поводу опасности возможного советского доминирования в неопределенном будущем, Москву тревожило действительное превосходство США на тот момент во всех частях земного шара, не оккупированных Красной армией. Ничего не стоило превратить ослабленный и истощенный СССР в еще один регион, зависимый от американской экономики, которая в то время была сильнее, чем все остальные, вместе взятые. Бескомпромиссность диктовалась логикой событий.

Однако политика взаимной неприязни и соперничества двух держав необязательно влечет за собой постоянную угрозу войны. Министры иностранных дел Великобритании девятнадцатого века, считавшие само собой разумеющимся, что захватнические устремления царской России должны постоянно “сдерживаться” (вполне в духе Кеннана), прекрасно знали, что вспышки открытой конфронтации случаются крайне редко, а военные кризисы – еще реже. Еще менее взаимное противостояние подразумевает политику борьбы не на жизнь, а на смерть, подобную религиозной войне. Однако два обстоятельства в этой ситуации способствовали переходу конфронтации из области здравого смысла в область эмоций. Подобно СССР, США являлись державой, представлявшей идеологию, которую большинство американцев считали идеальной моделью для остального мира. Но в отличие от СССР, США являлись не диктатурой, а демократией. К сожалению, следует заметить, что второе было, возможно, гораздо опаснее, чем первое.

Дело в том, что советскому правительству, хотя оно также демонизировало своего мирового антагониста, в отличие от американского правительства не нужно было беспокоиться о том, чтобы завоевать голоса в Конгрессе или на президентских выборах. Для подобных целей был очень полезен апокалиптический антикоммунизм. Поэтому им соблазнялись не только те политики, которые, как военно-морской министр в кабинете Трумэна Джеймс Форрестол (1882–1949), были достаточно невменяемы, чтобы выпрыгнуть из больничного окна, якобы завидев приближающиеся русские танки, но и те, кто сам не верил в собственную риторику. Наличие внешнего врага, угрожающего США, было выгодно американским властям, справедливо полагавшим, что США теперь стали мировой державой (фактически самой могущественной в мире), которые считали традиционный “изоляционизм” и протекционизм главной внутренней помехой. Пока не была обеспечена безопасность Америки, нельзя было мечтать об уходе от ответственности и о преимуществах мирового лидерства, как после Первой мировой войны. Говоря более конкретно, тактика публичной истерии давала возможность президентам собирать с населения, печально известного своим нежеланием платить налоги, большие суммы, требуемые для американской политики. Антикоммунизм не мог не быть популярен в стране, построенной на индивидуализме и частном предпринимательстве, где само понятие нации определялось исключительно в идеологических терминах (“американизм”), полярно противоположных коммунизму. (Не следует также забывать и о голосах иммигрантов из советизированной Восточной Европы.) Однако не американское правительство начало грязную и безрассудную антикоммунистическую охоту на ведьм, а пустые демагоги (некоторые из них, как печально известный сенатор Джозеф Маккарти, даже не являлись ярыми антикоммунистами), обнаружившие политический потенциал, имевшийся в огульном обличении внутреннего врага[75]75
  Единственным заметным политиком, возникшим из преисподней охоты на ведьм, стал Ричард Никсон, наиболее отталкивающая личность среди послевоенных американских президентов (1968–1974).


[Закрыть]. Этот бюрократический потенциал был давно открыт Эдгаром Гувером (1895–1972), несменяемым шефом Федерального бюро расследований. То, что один из главных архитекторов “холодной войны” назвал “атакой пещерных людей” (Acheson, 1970, р. 462), с одной стороны, облегчало, а с другой – ограничивало политику Вашингтона, вынуждая ее к крайностям, особенно в годы, последовавшие за победой коммунистов в Китае, в которой, естественно, обвиняли Москву.

В то же время шизофренические требования политиков, чувствительных к настроениям избирателей, одновременно проводить линию сдерживания “коммунистической агрессии”, экономить деньги и как можно меньше тревожить покой американцев склонили Вашингтон не только к ядерной стратегии, ставившей на первое место бомбы, а не людей, но и к зловещей стратегии “массированного ответного удара”, провозглашенной в 1954 году. Потенциального агрессора следовало пугать ядерным оружием даже в случае неядерной атаки с ограниченной задачей. Одним словом, США стали приверженцами агрессивной позиции при минимуме тактической гибкости.

Таким образом, обе стороны оказались втянуты в безумную, взаиморазрушительную гонку вооружений, вдохновляемую определенного рода ядерными генералами и ядерными теоретиками, профессия которых, собственно говоря, и требовала такого безумия. Обе стороны столкнулись также с явлением, которое президент Эйзенхауэр, уравновешенный военный старой выучки, президентство которого как раз совпало с периодом погружения в психоз (сам он этого избежал), назвал “военно-промышленным комплексом”, т. е. все большей концентрацией людей и ресурсов, существовавших за счет подготовки к войне. Как можно было ожидать, военно-промышленные комплексы обеих держав стимулировались их правительствами, чтобы использовать избыточные мощности для привлечения и вооружения союзников и зависимых государств и не в последнюю очередь – чтобы завоевывать выгодные экспортные рынки, при этом оставляя для собственных нужд самое современное вооружение и, конечно же, ядерное оружие, поскольку на практике сверхдержавы тщательно оберегали свою ядерную монополию. Великобритания получила собственную ядерную бомбу в 1952 году, вероятно, чтобы уменьшить зависимость от США; Франция (ядерный арсенал которой был фактически независим от США) и Китай стали ядерными державами в 1960‐е годы. Но пока продолжалась “холодная война”, их арсеналы не играли заметной роли. В 1970–1980‐е годы некоторые другие страны получили возможность создать ядерное оружие (например, Израиль, Южная Африка и, возможно, Индия), но его распространение не стало серьезной международной проблемой, пока в 1989 году не наступил конец биполярного мира.

Так на ком же лежит ответственность за “холодную войну”? Поскольку споры по этому вопросу долгое время служили поводом для идеологических препирательств между теми, кто возлагал вину исключительно на СССР, и диссидентами (прежде всего американскими), винившими в ней главным образом США, весьма заманчиво присоединиться к тем историческим миротворцам, которые выводят ее из обоюдного страха, эволюционировавшего от простой конфронтации до “сосредоточения двух вооруженных лагерей под двумя противостоящими знаменами” (Walker, 1993, р. 55). Это, безусловно, так, однако это не вся правда. Подобная трактовка объясняет так называемое “замораживание” фронтов в 1947–1949 годах, поэтапный раздел Германии начиная с 1947 года до строительства Берлинской стены в 1961 году, неудачу антикоммунистов на Западе, пытавшихся избежать окончательного втягивания в военный союз под руководством США (устоял лишь генерал де Голль во Франции), тщетность попыток народных демократий на восточной стороне водораздела избежать полного подчинения Москве (исключением стал маршал Тито в Югославии). И все же это не объясняет апокалиптической атмосферы “холодной войны”, шедшей из Америки. Все западноевропейские правительства, независимо от того, была ли у них в стране большая коммунистическая партия, были искренне антикоммунистическими и решительно настроены защитить себя от возможного советского военного нападения. Никто из них не стал бы колебаться в выборе между США и СССР, даже те, от кого исторические или политические обстоятельства требовали нейтралитета. Однако противодействие “мировому коммунистическому заговору” не являлось существенной частью внутренней политики ни одной из стран, претендовавших на то, чтобы называться политическими демократиями, по крайней мере в первые послевоенные годы. Среди демократических стран только в США президенты избирались (как Джон Ф. Кеннеди в 1960 году) по принципу ненависти к коммунизму, который в этой стране имел не больше влияния, чем буддизм в Ирландии. Если кто‐то и вносил дух крестовых походов в Realpolitik международной конфронтации держав, так это Вашингтон. Фактически главным вопросом была не теоретическая угроза мирового господства коммунизма, а поддержание реального превосходства США[76]76
  “Мы укрепим нашу мощь и снова станем первыми. Не первыми «если», не первыми «но», а первыми исторически. Я хочу, чтобы мир думал не о том, что делает мистер Хрущев. Я хочу, чтобы его интересовало то, что делают Соединенные Штаты” (Beshloss, 1991, р. 28).


[Закрыть]. Это ясно, во всем блеске красноречия, продемонстрировала риторика предвыборной кампании Дж. Ф. Кеннеди. Однако следует добавить, что правительства стран НАТО, хотя и не выражали восторга по поводу политики США, были готовы признать американское лидерство в обмен на защиту от военной державы с ненавистной им политической системой, пока эта система продолжала существовать. Они, так же как и Вашингтон, не были готовы доверять СССР. Одним словом, всеобщей была политика “сдерживания”, а не разрушения коммунизма.

Хотя наиболее очевидными проявлениями “холодной войны” на Западе стали военное противостояние и исступленная ядерная гонка вооружений, не это было ее главным последствием. Атомную бомбу так ни разу и не применили. Ядерные державы принимали участие в трех крупных войнах (однако не друг против друга). Потрясенные победой коммунизма в Китае, США и их союзники под эгидой ООН вмешались в войну в Корее в 1950 году, чтобы предотвратить распространение на юг коммунистического режима, установленного на севере. Эта война закончилась вничью. По той же причине они вторглись во Вьетнам и потерпели поражение. СССР вывел свои войска из Афганистана в 1988 году после восьми лет оказания военной помощи дружественному правительству Афганистана в борьбе против поддерживаемых Америкой и Пакистаном повстанцев. Иными словами, оказалось, что дорогостоящее высокотехнологичное вооружение не решало вопроса в этом соревновании сверхдержав. Постоянная угроза войны породила международное движение за мир, по существу нацеленное против ядерной бомбы, которое время от времени в некоторых регионах Европы приобретало массовый характер и рассматривалось сторонниками “холодной войны” как секретное оружие коммунистов. Это движение за ядерное разоружение не имело решающего значения, хотя одна из разновидностей антивоенного протеста – выступления молодых американцев против призыва на войну во Вьетнаме (1965–1975) – оказалась весьма эффективной.

К концу “холодной войны” это движение оставило по себе добрую память, как борьба за справедливое дело, и некоторые курьезные воспоминания, как, например, антиядерные девизы молодежной контркультуры после 1968 года и укоренившееся среди защитников окружающей среды предубеждение против любого вида ядерной энергии.

Гораздо более очевидными стали политические последствия “холодной войны”. Почти сразу же она поляризовала мир, расколов его на два противоположных лагеря, контролируемых сверхдержавами. В 1947–1948 годах правительства антифашистского национального единства, выводившие Европу из войны (за исключением трех воевавших государств – СССР, США и Великобритании), преобразовались в однородные прокоммунистические или антикоммунистические режимы. На Западе коммунисты исчезли из правительств, превратившись в вечных политических изгоев. США даже планировали военную интервенцию в Италии, если там на выборах 1948 года победят коммунисты. СССР проводил такую же политику, устраняя антикоммунистов из многопартийных “народных демократий”, которые с того времени переквалифицировались в разновидности “диктатуры пролетариата”, т. е. диктатуры коммунистических партий. Первоначально ориентированный на Европу Коммунистический интернационал, подвергшийся большим сокращениям и ставший Коминформом, или Коммунистическим информационным бюро, был переориентирован для противостояния США, а затем тихо распущен в 1956 году, когда международная напряженность начала спадать. Жесткий советский контроль был установлен во всей Восточной Европе, за исключением, как ни странно, Финляндии, которая, хотя и находилась в зависимости от СССР, в 1948 году выгнала из правительства свою сильную коммунистическую партию. Почему Сталин воздержался от создания там марионеточного правительства, до сих пор остается неясным. Возможно, его останавливала высокая вероятность того, что финны опять возьмутся за оружие (как они сделали в 1939–1940 и 1941–1944 годах), поскольку он определенно не хотел начала войны, которая могла выйти из‐под контроля. Он пытался навязать советский контроль Югославии Тито, но потерпел поражение, в результате чего Югославия в 1948 году порвала отношения с Москвой, однако не перешла в противоположный лагерь.

С тех пор политика коммунистического блока стала предсказуемо монолитной, хотя неустойчивость этого монолита после 1956 года являлась все более очевидной (см. главу 16). Политика европейских государств, входивших в блок США, была не столь однотонной, поскольку неприязнь к Советам объединяла фактически все местные партии, за исключением коммунистов. Для их внешней политики не имело значения, кто находится у власти. Однако США упростили задачу в странах двух бывших своих врагов, Японии и Италии, создав основу для стабильной однопартийной системы. В результате в Токио с благословения американцев была создана Либерально-демократическая партия (1955), а в Италии, настояв на полном отстранении от рычагов управления оппозиционной коммунистической партии, США передали власть христианским демократам, разбавив их, как того требовали обстоятельства, карликовыми партиями – либералами, республиканцами и т. д. С начала 1960‐х годов лишь одна имевшая вес партия, социалистическая, вступила в правительственную коалицию, порвав с коммунистами после длительного союза, продолжавшегося с 1956 года. Последствием в обеих этих странах стало появление постоянной коммунистической оппозиции (в Японии социалистической) и установление режима, при котором коррупция в правительственных институтах достигла столь ошеломляющих масштабов, что, когда в результате скандалов 1992–1993 годов были выявлены ее размеры, они повергли в шок даже самих итальянцев и японцев. Правительство и оппозиция, деятельность которых в этот период была почти заморожена, рухнули в то самое время, когда нарушился баланс сверхдержав, удерживавший их на плаву.

Несмотря на то, что США вскоре отказались от своей реформаторской антимонопольной политики, которую советники рузвельтовской школы поначалу навязали оккупированной Германии и Японии, после войны, к счастью для душевного покоя американских союзников, с публичной сцены исчезли национал-социализм, фашизм, открытый японский национализм и большая часть правоэкстремистских и националистических политических течений. Следовательно, в то время невозможна была мобилизация этих крайне эффективных антикоммунистических элементов в борьбе “свободного мира” против “тоталитаризма”, в чем были заинтересованы возрождаемые крупные немецкие корпорации и японские дзайбацу[77]77
  При этом бывшие фашисты с самого начала систематически использовались государственными разведывательными службами и в других тайных целях.


[Закрыть]. Поэтому политический диапазон западных правительств времен “холодной войны” простирался от довоенных социал-демократов слева до умеренного правого ненационалистического фланга. Тут особенно пригодились партии, связанные с католической церковью: хотя церковь и не была замечена в яром антикоммунизме и консерватизме, ее христианско-демократические партии (см. главу 4) имели не только прочную антифашистскую репутацию, но и социальную программу (несоциалистическую). Таким образом, в западной политике после 1945 года эти партии играли центральную роль, кратковременную во Франции, но более долгосрочную в Германии, Италии, Бельгии и Австрии (см. ниже).

Влияние “холодной войны” на внешнюю политику европейских государств оказалось более сильным, чем на их внутреннюю политику. Результатом явилось создание Европейского сообщества со всеми его проблемами – совершенно беспрецедентной политической организации, а именно постоянного (или по крайней мере долгосрочного) образования, способствовавшего интеграции экономических и, до некоторой степени, правовых систем отдельных независимых национальных государств. Первоначально (в 1957 году) в него входили шесть государств (Франция, Федеративная Республика Германия, Италия, Нидерланды, Бельгия и Люксембург), а к завершению “короткого двадцатого века”, когда эта организация, как и прочие созданные в годы “холодной войны” институты, начала расшатываться, к ней присоединились еще шесть государств (Великобритания, Ирландия, Испания, Португалия, Дания, Греция). Теоретически она проводила политику все более тесной политической и экономической интеграции. В Европе это привело к становлению долгосрочного политического федеративного или конфедеративного союза государств.

Европейское сообщество, как и многие другие организации послевоенной Европы, создавалось Соединенными Штатами и одновременно – для противодействия им. Оно иллюстрирует не только силу, но и неоднозначность этой страны и ее возможностей; оно также показывает, насколько велики были страхи, скреплявшие антисоветский альянс. Однако эти страхи были связаны не только с СССР. Для Франции главным врагом оставалась Германия, и эту боязнь возрождения могущественной державы в Центральной Европе разделяли, правда в меньшей степени, остальные участники войны и оккупированные государства Европы, оказавшиеся теперь втянутыми в союз НАТО вместе с США и экономически обновленной и перевооруженной Германией, границы которой, к счастью, уменьшились. Безусловно, существовали опасения и по поводу США – необходимого союзника в противостоянии СССР, вызывавшего, однако, подозрения своей ненадежностью, не говоря уже о том, что США ставили идею американского мирового лидерства выше всего остального, включая интересы своих союзников. Не следует забывать и о том, что во всех проектах послевоенного мира и всех послевоенных решениях “предпосылкой для тех, кто определял политический курс, являлось американское экономическое превосходство” (Maier, 1987, р. 125).

К счастью для союзников Америки, обстановка в Восточной Европе в 1946–1947 годах казалась столь напряженной, что Вашингтон чувствовал: развитие сильной европейской, а немного позже и сильной японской экономики является в этот момент главным приоритетом, вследствие чего в июне 1947 года началось осуществление плана Маршалла – масштабного проекта возрождения Европы. В отличие от предшествующей помощи, которая, безусловно, являлась частью агрессивной экономической дипломатии, этот план осуществлялся в основном с помощью грантов, а не займов. К тому же, к счастью для Европы, первоначальные планы американцев, предполагавшие свободную мировую торговлю, свободную конвертируемость валют и свободные рынки при доминировании США, оказались совершенно нереальными хотя бы только потому, что отчаянные трудности с платежами в Европе и Японии, постоянно нуждавшимися в дефицитных долларах, означали, что на ближайшее время не существовало перспективы либерализации торговли и платежей. США также были не в состоянии навязать европейским государствам свой идеал единой общеевропейской программы, ведущей к объединенной Европе с политической и экономической структурой, созданной по образу и подобию США. Ни англичанам, все еще считавшим Великобританию мировой державой, ни французам, мечтавшим о сильной Франции и слабой, раздробленной Германии, это не нравилось. Однако для американцев восстановленная Европа, ставшая частью антисоветского военного альянса, в свою очередь являвшегося логическим дополнением к плану Маршалла (НАТО была создана в 1949 году), должна была практически опираться на экономическую мощь Германии, подкрепленную ее перевооружением. Лучшее, что могли сделать французы, – это так запутать отношения между Западной Германией и Францией, что конфликт между двумя старыми врагами стал невозможен. Поэтому Франция предложила собственную версию европейского союза – “Европейское объединение угля и стали” (1951), из которого выросло Европейское экономическое сообщество, или Общий рынок (1957 год), а позже – просто Европейское сообщество и, начиная с 1993 года, Европейский союз. Его штаб-квартира находилась в Брюсселе, однако основой выступало франко-германское единство. Европейское сообщество было создано в качестве альтернативы американскому плану европейской интеграции. Окончание “холодной войны” подорвало фундамент, на котором строилось и Европейское сообщество, и франко-германское партнерство. Не в последнюю очередь это произошло в результате нарушения равновесия обоих союзов вследствие воссоединения Германии в 1990 году и непредсказуемых экономических трудностей, которые оно принесло с собой.