Текст книги "Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)"

Существовал еще ряд движений, которые с полным основанием можно назвать фашистскими. Первым из них было итальянское движение, давшее название этому явлению, детище бывшего социалиста, журналиста Бенито Муссолини, имя которого (он был назван в честь мексиканского антиклерикала, президента Бенито Хуареса) символизировало страстный антикатолицизм его родины – области Эмилия-Романья. Сам Адольф Гитлер признавал свой долг перед Муссолини и проявлял к нему уважение, несмотря на то что дуче и фашистская Италия во Второй мировой войне продемонстрировали свою слабость и нежизнеспособность. В свою очередь Муссолини перенял у Гитлера (правда, с большим опозданием) антисемитизм, который совершенно отсутствовал как в его движении до 1938 года, так и в истории Италии со времени ее объединения[29]29
  Следует сказать, к чести соотечественников Муссолини, что во время войны итальянская армия категорически отказывалась передавать евреев для уничтожения немцам или кому‐либо еще на оккупированных ею территориях (в основном в Юго-Восточной Франции и на некоторых участках Балкан). Хотя итальянские власти также выказывали заметное отсутствие рвения в этом вопросе, около половины малочисленного еврейского населения Италии погибло; правда, некоторые из них были уничтожены как антифашисты, а не как евреи (Steinberg, 1990; Hughes, 1983).


[Закрыть]. Однако сам по себе итальянский фашизм не привлек серьезного международного внимания, хотя и пытался вдохновлять и финансировать сходные движения в других странах. Иногда его влияние проявлялось в весьма неожиданных регионах, например в Израиле: эти идеи вдохновили Владимира Жаботинского, основателя сионистского “ревизионизма”, ставшего в 1970‐е годы, при Менахеме Бегине, господствующей идеологией в этой стране.

Если бы не приход к власти Гитлера в начале 1933 года, фашизм не распространился бы столь широко. Фактически все фашистские движения за пределами Италии, достигшие определенных результатов, были созданы после прихода Гитлера к власти, например венгерская “Партия скрещенных стрел”, получившая 25 % голосов во время первых в Венгрии выборов с тайным голосованием (1939), и румынская “Железная гвардия”, получившая еще большую поддержку. В действительности даже движения, которые фактически полностью финансировал Муссолини, такие как хорватское террористическое движение “Усташи” под руководством Анте Павелича, не достигли больших успехов и стали придерживаться фашистской идеологии лишь в 1930‐е годы, когда часть из них обратилась к Германии за вдохновением и финансированием. Более того, без победы Гитлера в Германии идея фашизма как мирового движения, ставшего правой альтернативой международному коммунизму, только со столицей в Берлине, а не в Москве, вообще бы не возникла. Однако фашизм не стал таким движением, хотя создал идеологическую почву для объединения коллаборационистов с немцами на территории оккупированной Европы во время Второй мировой войны. Именно по этим причинам многие ультраправые, особенно во Франции, несмотря на свою крайнюю реакционность, отказались сотрудничать с фашистами: они могли быть только националистами и никем больше. Некоторые из них даже примкнули к Сопротивлению. Более того, если бы Германия не стала преуспевающей державой, находившейся на подъеме, фашизм не приобрел бы серьезного влияния за пределами Европы, а нефашистские реакционные правители не стали бы притворно сочувствовать фашизму, как, например, Салазар в Португалии, который в 1940 году заявлял: “С Гитлером мы связаны одной идеологией” (Delzell, 1970, р. 348).

Не так просто разглядеть, что общего было у различных разновидностей фашизма, кроме общего сознания гегемонии Германии (после 1933 года). Теория никогда не была сильной стороной этих движений, опиравшихся на несовершенство интеллекта и рационализма и проповедовавших превосходство инстинкта и воли. Они привлекали всякого рода реакционных теоретиков в странах с активной консервативной интеллектуальной жизнью (Германия является типичным тому примером), но то были декоративные, а не структурные элементы фашизма. Муссолини мог спокойно обойтись без своего домашнего философа Джованни Джентиле, а Гитлер, возможно, даже не знал о поддержке философа Хайдеггера. Фашизм нельзя отождествлять и с определенной формой организации государства, как, например, корпоративное государство, – нацистская Германия быстро утратила интерес к подобным идеям, тем более что они противоречили единой и неделимой Volksgemeinschaft (“народной общности”). Даже такой бесспорно основной элемент, как расизм, первоначально отсутствовал в итальянском фашизме. С другой стороны, как мы уже видели, фашизм одобрял национализм, антикоммунизм, антилиберализм и т. п., в чем совпадал со взглядами других нефашистских правых элементов. Некоторые из них, особенно французские нефашистские реакционные группировки, поддерживали фашистскую политику уличного насилия.

Главным различием между фашистами и правыми было то, что фашизм существовал за счет мобилизации низов. По существу он принадлежал к эпохе демократической, народной политики, которую оплакивали традиционные реакционеры и пытались обойти поборники “органического государства”. Фашизм гордился тем, что может мобилизовать массы, и символически поддерживал это в форме публичных театрализованных действ даже после прихода к власти (нюрнбергские факельные шествия, толпы людей на площади Венеции, задрав головы глядящие, как жестикулирует на балконе Муссолини), что было характерно и для коммунистических движений. Фашисты были революционерами контрреволюции: об этом говорила их риторика, обращение к тем, кто считал себя жертвой общества, призывы к полному изменению существующего порядка, даже намеренное заимствование символов и названий у революционеров, что так наглядно продемонстрировала гитлеровская “национал-социалистическая рабочая партия” своим модифицированным красным флагом и немедленным введением в 1933 году большевистского Первого мая в качестве официального праздника.

Несмотря на то, что фашизм взял на вооружение риторику о возвращении к старым традициям и получил большую поддержку от классов, которые и в самом деле предпочли бы стереть из памяти прогрессивный прошлый век, он не был в настоящем смысле традиционалистским движением, как, например, карлисты Наварры, одна из главных сил, на которые опирался Франко в гражданской войне, или движение Ганди за возвращение к ручным ткацким станкам и сельским идеалам. Фашизм подчеркивал важность многих традиционных ценностей, но в ином смысле. Он осуждал эмансипацию женщин (“женщина должна сидеть дома и растить многочисленное потомство”), не одобрял разрушающего влияния современной культуры, особенно модернистского искусства, которое немецкие национал-социалисты называли “культурным большевизмом” и вырождением. Однако основные фашистские движения, итальянское и немецкое, не обращались к историческим оплотам консерватизма – церкви и королю, наоборот, они старались их полностью вытеснить, насаждая лидеров, выбившихся из низов, легитимированных поддержкой масс, светскими идеологиями, а иногда и культом.

Прошлого, на которое они ссылались, не существовало. Их традиции были придуманными. Даже расизм гитлеровского толка был основан не на гордости своим беспримесно чистым происхождением (той самой, которая позволяет составителям генеалогий наживаться на американцах, доказывающих свое происхождение от неких саффолкских йоменов шестнадцатого века), но на гремучей смеси постдарвиновских теорий конца девятнадцатого века. В Германии эта смесь претендовала и, увы, получила поддержку новой науки – генетики, или, точнее, той отрасли прикладной генетики, “евгеники”, целью которой являлось создание расы сверхчеловеков путем селективного улучшения породы и ликвидации непригодных человеческих существ. Раса, предназначенная, по Гитлеру, властвовать миром, до 1898 года (пока некий антрополог не придумал термин “нордическая”) даже не имела названия. Враждебный к наследию Просвещения восемнадцатого века и французской революции, фашизм также не мог официально принять современность и прогресс, однако на практике ему нетрудно было соединить безумный набор верований с техническими новшествами, кроме тех случаев, когда они шли вразрез с его идеологическими установками (см. главу 18). Фашизм был торжествующе антилиберален. Это наглядный пример того, как без труда можно соединить варварские представления о мире с самыми современными техническими достижениями. Конец двадцатого века с его фундаменталистскими сектами, использующими телевидение и компьютерные программы для сбора средств, еще лучше продемонстрировал нам этот феномен.

На этом сочетании консервативных ценностей с методами уличной демократии и идеологией иррациональной жестокости нового типа, по существу сконцентрированном в национализме, следует остановиться подробнее. Подобные нетрадиционные движения радикальных правых возникли в нескольких европейских странах в конце девятнадцатого века как реакция, с одной стороны, на либерализм (т. е. преобразование общества капиталистическим путем) и рост социалистических рабочих движений, а с другой стороны – на поток иностранцев, растекшийся по всему свету в результате самой масштабной миграции населения в истории человечества. Мужчины и женщины мигрировали не только через океаны и границы между государствами, но также из деревни в город и из одной области своей страны в другую; иными словами, попадали из родного дома в чужую землю, а если взглянуть под другим углом – оказывались чужаками в чьем‐то родном доме. Почти пятнадцать из каждых ста поляков навсегда покинули свою страну, а еще четверть миллиона уезжали в качестве сезонных мигрантов (главным образом – чтобы пополнить ряды рабочего класса принимавших их стран). Предвосхищая события конца двадцатого века, конец девятнадцатого проложил путь массовой ксенофобии, проявлением которой и стал расизм – защита чистоты нации против ее загрязнения или даже порабощения вторгшимися ордами людей “низшей” расы. Его можно заметить не только в боязни притока польских эмигрантов, толкнувшей великого немецкого либерального социолога Макса Вебера к временной поддержке Пангерманского союза, но во все более истерической кампании против массовой иммиграции, развернувшейся в США, из‐за которой во время Первой мировой войны и даже после ее окончания страна статуи Свободы закрыла свои границы для тех, кого эта статуя была призвана приветствовать.

Объединяло эти движения чувство злобы и обиды, испытываемое простыми людьми в обществе, где они находились между молотом большого бизнеса и наковальней набиравших силу рабочих движений. Теперь они были лишены того достойного положения, которое занимали при прежнем общественном устройстве, и социального статуса в быстро меняющемся обществе, на который, по их мнению, имели право претендовать. Одним из типичных проявлений этих чувств стал антисемитизм, стимулировавший возникновение в некоторых странах в последней четверти девятнадцатого века специфических политических движений, в основе которых лежала ненависть к евреям. Евреи жили почти во всех странах земного шара и могли вполне стать символом всего самого ненавистного в этом полном несправедливостей мире, где благодаря распространению идей Просвещения и французской революции они получили все права и возможности. Они стали олицетворением ненавистных капиталистов/финансистов; революционных агитаторов; разрушительного влияния “безродных интеллектуалов” и новых средств массовой информации; конкуренции – какой она могла быть, кроме как “недобросовестной”? – благодаря которой евреи получали самые лучшие места в профессиях, требовавших образования; а также олицетворением иностранцев и чужаков как таковых, не говоря уже об укоренившейся вере старорежимных христиан в то, что именно они распяли Иисуса Христа.

Безусловно, неприязнь к евреям была широко распространена в западном мире, и их положение в обществе девятнадцатого века было весьма шатким. Однако из‐за того, что бастующие рабочие зачастую, даже будучи членами нерасистских рабочих движений, нападали на еврейских лавочников и считали своих хозяев евреями (что часто соответствовало истине во многих регионах Центральной и Западной Европы), нельзя считать их первыми национал-социалистами. Точно так же традиционный антисемитизм эдвардианских британских либеральных интеллектуалов, таких как группа Блумсбери[30]30
  Группа английских писателей, философов и художников, в 1920‐е годы собиравшаяся в Блумсбери, районе Лондона. Помимо многих известных имен, в группу входила знаменитая писательница и критик Вирджиния Вулф и будущий известный экономист Джон Мейнард Кейнс. – Прим. перев.


[Закрыть], не делал их симпатизантами политического антисемитизма правых радикалов. Антисемитизм крестьян Центральной и Восточной Европы, где евреи практически были связующим звеном между крестьянином с продуктами его труда и внешней экономикой, являлся, несомненно, более застарелым и взрывоопасным. Он усилился, когда до славянских, венгерских и румынских сельских сообществ докатились катаклизмы современного мира. В отсталой крестьянской среде России еще верили легендам о евреях, приносящих в жертву христианских младенцев, поэтому социальные потрясения могли приводить к еврейским погромам, поощрявшимся реакционными властями царской империи, особенно после убийства революционерами царя Александра II в 1881 году. От первоначальных стихийных ростков антисемитизма прямая дорога ведет к истреблению еврейской нации во время Второй мировой войны. Именно стихийный антисемитизм породил восточноевропейские фашистские движения, получившие народную поддержку, такие как румынская “Железная гвардия” и венгерская “Партия скрещенных стрел”. Во всяком случае, на бывших территориях Габсбургов и Романовых эта связь прослеживалась гораздо отчетливей, чем в германском рейхе, где низовой сельский и провинциальный антисемитизм, сильный и глубоко укорененный, был в то же время не столь жестоким, можно даже сказать, более терпимым. Евреев, которые после оккупации Вены в 1938 году бежали в Берлин, поражало отсутствие уличного антисемитизма. Сюда насилие пришло после указа сверху, изданного в ноябре 1938 года (Kershaw, 1983). Но даже несмотря на это, нельзя сравнивать случайную и временную жестокость погромов с тем, что пришло поколением позже. Горстка убитых в 1881 году, сорок или пятьдесят жертв кишиневского погрома 1903 года потрясли мир, и это понятно, поскольку до наступления фашизма даже такое количество жертв казалось немыслимым для мира, ожидавшего прихода цивилизации. Даже более крупномасштабные погромы, сопровождавшие массовые крестьянские восстания во время русской революции 1905 года, принесли по стандартам более позднего времени довольно скромные потери – всего около восьмисот погибших. Сравним это с 3800 евреев, убитых в Вильнюсе (Вильно) литовцами за три дня в 1941 году после вторжения немцев в СССР, еще до того, как началось систематическое истребление евреев.

Новые праворадикальные движения опирались на предшествующую традицию нетерпимости, правда коренным образом переработанную, и апеллировали в основном к низшим и средним слоям европейского общества, а интеллектуалы-националисты (направление, возникшее в 90‐е годы девятнадцатого века) сформулировали их риторику и теорию. Даже сам термин “национализм” был придуман в это десятилетие для описания новых глашатаев реакции. Праворадикальные настроения усилились в рядах средней и мелкой буржуазии преимущественно в странах, где идеология демократии и либерализма не была господствующей, т. е. главным образом в государствах, на которые не оказала влияния французская революция или ее аналоги. В ключевых для западного либерализма странах – Великобритании, Франции и США – общее преобладание революционной традиции воспрепятствовало возникновению значимых фашистских движений. Неверно путать расизм американских популистов или шовинизм французских республиканцев с протофашизмом: то были левые движения.

В условиях, когда торжество свободы, равенства и братства больше не стояло на пути, древние инстинкты могли украсить себя новыми политическими лозунгами. Почти не приходится сомневаться в том, что активные сторонники свастики в Австрийских Альпах были завербованы в основном из провинциальной интеллигенции – ветеринаров, землемеров и прочих специалистов, некогда бывших местными либералами, образованным и эмансипированным меньшинством в среде, где преобладал крестьянский клерикализм. Точно так же в конце двадцатого века распад классических пролетарских рабочих и социалистических движений дал возможность вырваться наружу природному шовинизму и расизму многочисленной армии рабочих, занятых в сфере неквалифицированного труда. До этого они опасались выражать свои взгляды и чувства публично из‐за принадлежности к партиям, страстно их отрицавшим. Начиная с 1960‐х годов западная ксенофобия и политический расизм встречаются главным образом в общественном слое, занимающемся физическим трудом. Однако в десятилетия, когда фашизм еще только зарождался, его исповедовали те, кто не пачкал свои руки тяжелой работой.

Средняя и мелкая буржуазия в период становления фашизма составляла костяк подобных движений. Этот факт не подвергают сомнению даже историки, стремящиеся пересмотреть традиционные представления о том, кто именно поддерживал нацистов с 1930 по 1980 год (Childers, 1983; Childers, 1991, p. 8, 14–15). Возьмем всего лишь один случай из многих, чтобы показать, кто входил в состав таких движений и кто их поддерживал. В Австрии в период между мировыми войнами из национал-социалистов, избранных в качестве депутатов районных советов в Вене в 1932 году, 18 % имели собственные предприятия, 56 % были инженерно-техническими работниками, служащими и государственными чиновниками, а 14 % составляли промышленные рабочие. Из числа нацистов, избранных пятью австрийскими региональными ассамблеями за пределами Вены в том же году, 16 % были владельцами собственных предприятий и фермерами, 51 % – служащими и 10 % – промышленными рабочими(Larsen et al., 1978, p. 766–767).

Это не означает, что фашистские движения не могли найти горячую массовую поддержку среди рабочей бедноты. Румынскую “Железную гвардию” бедное крестьянство поддерживало при любом составе ее руководящих кадров. Избирателями венгерской “Партии скрещенных стрел” были в основном рабочие (коммунистическая партия находилась на нелегальном положении, а социал-демократическая партия была малочисленной из‐за своей терпимости к режиму Хорти). После поражения австрийской социал-демократии в 1934 году начался заметный отток рабочих в нацистскую партию, особенно в австрийских провинциях. Кроме того, стоило всенародно признанным фашистским правительствам укрепиться во власти, как это произошло в Италии и Германии, гораздо большее, чем традиционно признают левые, число бывших коммунистов и социалистов среди рабочих стало сочувствовать новым режимам. Но поскольку фашистские движения не имели особого успеха в традиционно сельском обществе (если только их не поддерживали организации, подобные римско-католической церкви, как это было в Хорватии) и являлись заклятыми врагами идеологий и партий, связанных с организованным рабочим классом, их основных избирателей следовало, как и ожидалось, искать в средних слоях общества.

Насколько глубоким было первоначальное распространение фашизма среди среднего класса – более сложный вопрос. Несомненно, его влияние на молодежь из этого слоя было сильным; особенно это касалось студентов европейских университетов, которые в период между войнами исключительно тяготели к ультраправым. Тринадцать процентов членов итальянского фашистского движения в 1921 году (т. е. до “похода на Рим”) были студентами. В Германии от 5 до 10 % всех студентов были членами нацистской партии уже в 1930 году, когда подавляющее большинство будущих фашистов еще не начали проявлять интерес к Гитлеру (Kater, 1985, р. 467; Noelle/Neumann, 1967, р. 196). Как мы увидим, многочисленна была и прослойка бывших офицеров, выходцев из среднего класса, – тех, для кого Первая мировая война со всеми ее ужасами стала вершиной личных достижений, при взгляде с которой им открывались лишь тоскливые низменности будущей штатской жизни. Эти представители среднего класса были, безусловно, наиболее восприимчивы к призывам нацистов. В общих чертах влияние правых радикалов проявлялось тем сильнее, чем больше была действительная или предполагаемая угроза положению среднего класса, поскольку рухнули структуры, призванные сохранять существующий порядок в обществе. В Германии двойной удар “великой инфляции”, обесценившей деньги до нуля, и последовавшей за ней Великой депрессии радикализировал даже такую прослойку среднего класса, как государственные чиновники среднего и высшего звена, чье положение казалось таким прочным и которые при менее драматических обстоятельствах были бы рады оставаться старомодными патриотами-консерваторами, тоскующими по кайзеру Вильгельму, но готовыми исполнить свой долг перед республикой, возглавляемой фельдмаршалом Гинденбургом, если бы она не рухнула у них на глазах. Большинство равнодушных к политике немцев в период между мировыми войнами тосковали по империи Вильгельма. Даже в 1960‐е годы, когда большая часть западных немцев полагала (чему не приходится удивляться), что Германия переживает свои лучшие времена, 42 % тех, кому было за шестьдесят, все еще считали жизнь до Первой мировой войны лучше, чем их сегодняшняя, а 32 % оставались преданными “экономическому чуду” (Noelle/Neumann, 1967, р. 196). В период 1930–1932 годов избиратели, принадлежавшие к буржуазному центру и правому флангу, в массовом порядке вступали в нацистскую партию. Однако строителями фашизма являлись не они.

Эти консервативные средние классы стали потенциальными или даже активными сторонниками фашизма в результате политических сражений в период между мировыми войнами. Казалось, угроза либеральному обществу и всем его ценностям исходит исключительно справа, а угроза социальному порядку – слева. Средние классы выбирали свою политику в соответствии с собственными страхами. Традиционные консерваторы, как правило, симпатизировали демагогии фашизма и были готовы объединиться с ним против главного врага. Итальянский фашизм имел довольно сильную поддержку прессы в 1920‐е и даже в 1930‐е годы, за исключением либеральных левых газет. “Но для дерзкого эксперимента фашизма это десятилетие не было плодотворным в искусстве управления государством”, – писал Джон Бьюкен, видный британский консерватор и автор триллеров (вкус к написанию триллеров, увы, редко сочетается с левыми убеждениями) (Graves/Hodge, 1941, р. 248). Гитлера привела к власти коалиция традиционных правых, с которыми он впоследствии расправился. Генерал Франко включил в свой национальный фронт не очень влиятельную в то время испанскую “Фалангу”, потому что выступал в качестве представителя союза всех правых сил против коммунистической угрозы. К счастью, во Второй мировой войне он не присоединился к Гитлеру, послав тем не менее добровольческий отряд под названием “Голубая дивизия” воевать против коммунистов в России. Маршал Петен, безусловно, не был фашистом и не симпатизировал нацистам. Одна из причин, почему так трудно было после войны отличить убежденных французских фашистов и прогерманских коллаборационистов от сторонников вишистского режима маршала Петена, заключалась в том, что между ними нельзя было провести четкой границы. Те, чьи отцы ненавидели Дрейфуса, евреев и проклятую Республику (некоторые деятели вишистского режима были в то время уже достаточно взрослыми, чтобы хорошо сохранить это в памяти), постепенно становились фанатичными приверженцами Гитлера. Одним словом, “естественный” альянс правых в период между мировыми войнами составлял широкий спектр от традиционных консерваторов и старомодных реакционеров до крайних экстремистов, сторонников фашистской патологии. Традиционные консервативные и контрреволюционные силы в обществе были многочисленны, но зачастую инертны. Фашизм сообщил им динамику и, что, возможно, более важно, явил пример победы над силами, нарушающими порядок (вспомним вошедший в поговорку аргумент в пользу фашистской Италии, что “Муссолини заставил поезда ходить по расписанию”). Точно так же как стремительные действия коммунистов после 1933 года вдохновили дезориентированные, лишившиеся руководства левые силы, так и успехи фашизма, особенно после захвата власти в Германии национал-социалистами, заставили увидеть в нем движение будущего. Сам факт, что в это время фашизм, хотя и на короткое время, появился на политической сцене консервативной Великобритании, показывает действенность подобной “демонстрации силы”. То, что он обратил в свою веру одного из самых видных политических деятелей и получил поддержку одного из главных газетных магнатов, более важно, чем то, что порядочные политики вскоре покинули движение сэра Освальда Мосли, a Daily Mail лорда Ротермира довольно быстро прекратила свою поддержку Британского союза фашистов. Ведь Великобритания в то время по праву повсеместно считалась примером политической и социальной стабильности.