Текст книги "Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)"

Глава тринадцатая
“Реальный социализм”

Октябрьская революция не только эпохально разделила мир, создав первое посткапиталистическое государство и общество, но также разделила марксизм и социалистическую политику <…> После Октябрьской революции социалистическая стратегия и перспективы стали основываться на политических прецедентах, а не на анализе капитализма.

Горан Терборн (Therborn, 1985, p. 227)

Сегодняшние экономисты <…> гораздо лучше, чем раньше, понимают, в чем отличие реальных способов работы экономики от официальных. Они знают о “второй экономике”, может быть даже и о третьей, т. е. о хитросплетении широко применяемых закулисных махинаций, без которых ничего не работает.

Моше Левин (Kerblay, 1983, p. xxii)

После того как в начале 1920‐х годов улеглась пыль сражений мировой и гражданской войн и затянулись раны, бóльшая часть того государства, которое до 1914 года являлось православной Россией, по‐прежнему оставалась империей. Однако теперь эта империя находилась под властью большевиков и строила социализм. Это была единственная из древних династических и религиозных империй, которая выжила в Первой мировой войне, разрушившей и Османскую империю, султан которой был духовным главой всех правоверных мусульман, и империю Габсбургов, поддерживавшую особые отношения с римско-католической церковью. Обе они рухнули в результате тяжелых последствий поражения в Первой мировой войне. То, что Россия выжила как единое многонациональное государство, простирающееся от польской границы на западе до японской на востоке, произошло почти наверняка благодаря Октябрьской революции, поскольку конфликты, разрушившие более древние империи, проявились в Советском Союзе в конце 1980‐х годов, когда вышла из строя коммунистическая система, удерживавшая этот союз с 1917 года. Что бы ни происходило в дальнейшем, возникшее в 1920‐х годах государство было единым, хотя и крайне обнищавшим и отсталым – гораздо более отсталым, чем даже царская Россия, однако имело огромные размеры (“одна шестая часть суши”, как любили хвастаться коммунисты). Его целью являлось построение общества, отличного от капитализма и противостоящего ему.

В 1945 году границы региона, отколовшегося от мировой капиталистической системы, резко расширились. В Европе они теперь включали всю территорию к востоку от Эльбы в Германии до Адриатического моря, а также весь Балканский полуостров, за исключением Греции и малой (европейской) части Турции. Польша, Чехословакия, Венгрия, Югославия, Румыния, Болгария и Албания теперь входили в социалистическую зону, так же как и территория Германии, после войны оккупированная Красной армией, а в 1954 году ставшая Германской Демократической Республикой. Бóльшая часть территорий, потерянных Россией в результате Первой мировой войны и революции 1917 года, как и один или два региона, ранее принадлежавших империи Габсбургов, также отошли к Советскому Союзу в период с 1939 по 1945 год. Одновременно будущий социалистический лагерь довольно широко распространился на Дальнем Востоке после установления коммунистических режимов в Китае (1949 год) и частично в Корее (1945 год), а также в ходе тридцатилетней войны (1945–1975) на территории бывшего Французского Индокитая (Вьетнам, Лаос, Камбоджа). Позже имело место еще некоторое расширение коммунистического лагеря в Западном полушарии (Куба – 1959 год), а также в Африке (1970‐е годы), однако в основном мировой социалистический сектор принял свои очертания к 1950 году. Благодаря огромному числу китайцев теперь он включал около трети населения земного шара, хотя, как правило, социалистические государства, за исключением Китая, СССР и Вьетнама (58 миллионов), не были особенно велики. Их население составляло от 1,8 миллиона в Монголии до 36 миллионов в Польше.

Это была та часть земного шара, общественные системы которой в 1960‐е годы на языке социалистической идеологии назывались “реальным социализмом” – двусмысленный термин, подразумевающий, что могут быть и другие, лучшие виды социализма, однако на практике только этот вид и существовал. Этот регион отличался еще и тем, что на его европейской территории социально-экономические системы наряду с политическими режимами полностью рухнули на границе 1980‐х и 1990‐х годов. На Востоке эти политические системы пока что удерживают свои позиции, хотя предпринятая ими в различных масштабах экономическая реорганизация закончилась ликвидацией социализма в традиционном понимании этого слова, особенно в Китае. Другие режимы, рассеянные по всему миру, копировавшие “реальный социализм” или вдохновленные им, также потерпели крах или просто не были рассчитаны на долгий срок.

Первая особенность социалистического сектора заключается в том, что на протяжении большей части своего существования он являлся обособленной и в значительной степени замкнутой системой как в политическом, так и в экономическом отношении. Его взаимодействие с остальной мировой экономикой, капиталистической или находящейся под влиянием развитых капиталистических стран, было крайне ограниченным. Даже на пике подъема международной торговли в “золотую эпоху” лишь около 4 % экспорта развитых рыночных стран поступало в экономики с централизованным планированием; к 1980‐м годам доля экспорта из стран третьего мира в страны социалистического лагеря была ненамного больше. Экспорт социалистических стран в страны остального мира несколько превышал их импорт, однако при этом две трети их внешней торговли в 1960‐е годы (1965) приходилось на страны их собственного лагеря[129]129
  Строго говоря, эти данные относятся к СССР и ближайшим сателлитам, но по ним можно судить о порядке цифр.


[Закрыть] (UN International Trade, 1983, vol. 1, p. 1046).

По объективным причинам перемещений из стран первого мира в страны второго было немного, хотя некоторые восточноевропейские государства с 1960‐х годов начали поощрять массовый туризм. Эмиграция в несоциалистические страны, так же как и временные поездки, строго контролировалась, а иногда и просто запрещалась. Политические системы социалистических стран, построенные преимущественно по образцу советской системы, нигде в мире не имели реальных аналогов. Они были созданы на основе строго иерархической и авторитарной однопартийной системы, монополизировавшей государственную власть. Иногда она фактически заменяла собой государство, управляя командной экономикой с централизованным планированием и (по крайней мере теоретически) навязывая единую принудительную марксистско-ленинскую идеологию жителям своей страны. Сегрегация или самоизоляция “социалистического лагеря” (как, по советской терминологии, он стал называться с конца 1940‐х годов) постепенно начала разрушаться в 1970‐е и 1980‐е годы. Тем не менее сама степень взаимной неосведомленности и непонимания, сохранявшаяся между двумя этими мирами, была поразительна, особенно если вспомнить, что в те годы в сфере путешествий и передачи информации происходили революционные преобразования. Долгое время страны социалистического лагеря бдительно следили за тем, чтобы за границу просачивалась лишь малая толика информации о том, что в них происходит, и за тем, чтобы так же мало сведений о других частях света проникало внутрь. В итоге даже образованные, критически мыслящие жители стран первого мира часто обнаруживали, что не могут осмыслить того, что видели или слышали в странах, чье прошлое и настоящее было столь отлично от их собственного, а язык – зачастую непонятен.

Однако основная причина разделения двух этих лагерей, без сомнения, была политической. Как мы знаем, после Октябрьского переворота Советская Россия видела в мировом капитализме врага, которого следует как можно быстрее разгромить, совершив мировую революцию. Однако этого не произошло, и Советская Россия оказалась изолированной и окруженной капиталистическими странами, самые могущественные из которых вначале хотели предотвратить создание этого центра мировой подрывной деятельности, а затем – как можно скорее разрушить его. Сам факт, что США до 1933 года официально не признавали существования СССР, хорошо иллюстрирует его первоначальный статус изгоя. Даже когда Ленин, который всегда реально оценивал ситуацию, был готов пойти на существенные уступки иностранным инвесторам в ответ на их поддержку российской экономики, на практике желающих он не нашел. Таким образом, молодой Советский Союз был вынужден следовать курсу самостоятельного развития фактически в полной изоляции от остальной мировой экономики. Как ни парадоксально, но вскоре именно это оказалось самым убедительным идеологическим аргументом в его пользу. Казалось, что СССР был застрахован от той глобальной экономической депрессии, которая разрушила капиталистическую экономику после краха на Уолл-стрит в 1929 году.

Политические факторы стали причиной изоляции советской экономики в 1930‐е годы и затем еще большего обособления советской зоны влияния после 1945 года. “Холодная война” заморозила как экономические, так и политические отношения между двумя противостоящими лагерями. Практически все экономические связи, кроме самых незначительных, с обеих сторон подвергались жестокому государственному контролю. Торговля между двумя блоками зависела от политических отношений. Только в начале 1970–1980‐х годов появились признаки того, что изолированное экономическое пространство социалистического лагеря начинает интегрироваться в мировую экономику. Оглядываясь назад, мы видим, что именно это стало началом конца “реального социализма”. Трудно найти теоретическое объяснение тому, отчего советская экономика, пережившая революцию и гражданскую войну, не смогла наладить более тесных отношений с мировой экономикой. Ведь система централизованного планирования и экономика западного типа могут быть тесно взаимосвязаны, что доказывает пример Финляндии, которая в 1983 году получала из СССР четверть своего импорта и отправляла туда четверть своих экспортных товаров. Впрочем, для историка представляет интерес реальный, а не гипотетический социалистический лагерь.

Основное обстоятельство, касающееся Советской России, заключалось в том, что ее новые правители, большевики, вовсе не предполагали, что стране придется выживать в изоляции или, тем более, стать ядром самодостаточной коллективистской экономики (“социализм в одной отдельно взятой стране”). На этой огромной территории, которая для Европы фактически была синонимом экономической и социальной отсталости, не существовало ни одного из условий, которые Маркс или кто‐либо из его последователей считали ключевыми для развития социалистической экономики. Основатели марксизма видели задачу русской революции лишь в том, чтобы вызвать волну революций в более промышленно развитых странах, где имелись предпосылки для построения социализма. Казалось, что именно это и произошло в 1917–1918 годах, и этим оправдывалось весьма спорное (по крайней мере, в марксистской среде) решение Ленина взять курс на построение советской власти и социализма. Ленин считал, что Москва станет только временной штаб-квартирой социализма до тех пор, пока он не переместится в свою постоянную столицу – Берлин. Неслучайно официальным языком Коммунистического интернационала, учрежденного в 1919 году в качестве генерального штаба мировой революции, был не русский, а немецкий.

Когда стало ясно, что на данный период, который вряд ли будет коротким, Советская Россия – единственная страна, где победу одержала пролетарская революция, логичная и фактически единственная убедительная политика для большевиков состояла в том, чтобы как можно скорее преобразовать ее из отсталой страны в страну с процветающей экономикой и обществом. Самым очевидным из известных путей представлялось сочетание тотального наступления на культурную отсталость невежественных, неграмотных и суеверных масс с всеобъемлющей технической модернизацией и промышленной революцией. Поэтому советская модель коммунизма стала в первую очередь программой по превращению отсталых стран в продвинутые. Подобная концентрация сверхбыстрого экономического роста имела определенную привлекательность и для развитого капиталистического мира в “эпоху катастроф”, когда он тщетно искал способы восстановления динамизма своей экономики. Еще более актуальной эта политика была для стран, находящихся за пределами Западной Европы и Северной Америки, большинство из которых в аграрной отсталой Советской России узнавало самих себя. Казалось, что советский способ экономического развития – централизованное государственное планирование, направленное на сверхбыстрое построение основных отраслей промышленности и инфраструктур, необходимых современному промышленно развитому обществу, – создан именно для них. Москва являлась не только более привлекательной, чем Детройт или Манчестер, поскольку была символом антиимпериализма; ее модель лучше подходила для стран, не обладавших ни частным капиталом, ни большим частным сектором в промышленности. “Социализм” в этом смысле после Второй мировой войны вдохновил ряд только что обретших независимость колониальных стран, правительства которых тем не менее отвергли коммунистическую политическую систему (см. главу 12). Поскольку страны, вошедшие в советский блок, также были отсталыми и аграрными, за исключением Чехословакии, будущей Германской Демократической Республики и (правда, в меньшей степени) Венгрии, советский экономический рецепт, казалось, им тоже подходил, и новые правители этих государств устремились к выполнению задачи экономического строительства с подлинным энтузиазмом. К тому же на первых порах эта модель казалась эффективной. Между Первой и Второй мировыми войнами, особенно в 1930‐е годы, уровень роста советской экономики опережал все остальные страны, за исключением Японии, а в первые пятнадцать лет после Второй мировой войны экономики стран социалистического лагеря развивались настолько быстрее экономик западных стран, что советские лидеры, в частности Никита Хрущев, искренне верили, что при таком экономическом росте социализм в недалеком будущем перегонит по уровню производства капиталистические страны, причем такого же мнения придерживался и британский премьер-министр Гарольд Макмиллан. Почти ни один экономический обозреватель в 1950‐е годы не сомневался, что так и будет.

Как ни странно, никаких рассуждений ни по поводу “планирования”, являющегося основным условием социализма, ни по поводу быстрой индустриализации с приоритетом тяжелых отраслей промышленности нельзя было найти в работах Маркса и Энгельса, хотя обобществленная экономика предполагает планирование. Но социалисты, марксисты и им подобные до 1917 года были слишком заняты борьбой с капитализмом, чтобы размышлять о природе экономики, которая придет на смену капиталистической, и после Октябрьской революции Ленин, по его собственным словам, окунув одну ногу в глубокие воды социализма, не спешил нырнуть в неизвестное с головой. Но кризис, вызванный гражданской войной, ускорил события. В середине 1918 года он привел к национализации промышленности и военному коммунизму, при помощи которого осажденное со всех сторон большевистское государство вступило в борьбу не на жизнь, а на смерть против контрреволюции и иностранной интервенции и занялось мобилизацией ресурсов для этой борьбы. Экономика военного времени даже в капиталистических странах включает планирование и государственный контроль. Кстати, ленинское планирование вдохновлялось немецкой военной экономикой 1914–1918 годов (которая, как мы видели, была не лучшей моделью этого рода и этого периода). Коммунистическая военная экономика, естественно, принципиально стремилась к замене частной собственности и управления государственными и к упразднению рынка и механизмов ценообразования, в частности потому, что они были бесполезны в годы войны. Среди коммунистов существовали идеалисты вроде Николая Бухарина, видевшие в гражданской войне возможность заложить основы коммунистической утопии и рассматривавшие суровую кризисную экономику с постоянной нехваткой жизненно необходимого и “натуральным”, а не кредитно-денежным распределением основных товаров (хлеба, одежды, билетов на трамвай) как спартанское предвосхищение этого социального идеала. Но когда советский режим вышел победителем из сражений 1918–1920 годов, стало очевидно, что военный коммунизм, как бы он ни был необходим в свое время, не может продолжаться, отчасти потому, что крестьяне восставали против насильственной экспроприации зерна, являвшегося основой их существования, а рабочие – против тяжелой жизни, отчасти потому, что военный коммунизм не обеспечивал эффективных мер по восстановлению экономики, которая, по существу, лежала в руинах: производство железа и стали упало с 4,2 миллиона тонн в 1913 году до 200 тысяч в 1920‐м.

В 1921 году Ленин с присущим ему реализмом ввел новую экономическую политику (НЭП), которая фактически восстановила рынок и, по его собственным словам, стала отступлением от военного коммунизма к “государственному капитализму”. Но поскольку это произошло в то время, когда уже пришедшее в упадок производство в России снизилось до 10 % довоенного объема (см. главу 2), главной задачей для советского правительства стала широкомасштабная индустриализация с помощью государственного планирования. Поскольку НЭП покончил с военным коммунизмом, государственный контроль и принуждение остались единственной известной моделью экономики с обобществленной собственностью и управлением. Первый планирующий орган – Государственная комиссия по электрификации России (ГОЭЛРО), созданная в 1920 году, – был направлен на техническую модернизацию, однако Госплан, учрежденный в 1921 году, имел более широкие задачи. Под этим названием он просуществовал до распада СССР. Он стал предшественником и прообразом всех государственных учреждений, созданных для планирования и управления макроэкономикой в двадцатом веке.

Новая экономическая политика в России стала объектом ожесточенных споров в 1920‐е годы и вновь в начале правления Горбачева в 1980‐е годы, но по противоположным причинам. В 1920‐е годы в ней видели бесспорное поражение коммунизма или, по крайней мере, отход колонн, марширующих к социализму, с главной дороги, куда они так или иначе должны вернуться. Радикалы, в частности последователи Троцкого, хотели как можно быстрее покончить с НЭПом и начать массовый переход к индустриализации. Эту политику в конечном итоге и стал осуществлять Сталин. Умеренные политики во главе с Бухариным, отвергавшим ультрарадикализм военного коммунизма, выступали за политические и экономические ограничения деятельности большевистского правительства в стране с еще более явным, чем до революции, преобладанием крестьянского хозяйства. Они предпочитали постепенные преобразования. Ленин не мог ясно выразить свои взгляды на эту проблему после удара, перенесенного им в 1922 году (он дожил только до начала 1924 года), но, судя по всему, тоже предпочитал постепенные преобразования. С другой стороны, полемика 1980‐х годов стала ретроспективным поиском исторической альтернативы сталинизму, пришедшему на смену НЭПу, – пути к социализму, отличного от того, который наметили правые и левые большевики в 1920‐е годы. В ретроспективе Бухарин виделся чем‐то вроде предтечи Горбачева.

Теперь эта полемика уже неактуальна. Оглядываясь назад, мы видим, что первоначальное оправдание решения об установлении власти большевиков в России утратило смысл, когда “пролетарская революция” не смогла победить в Германии. Еще хуже было то, что Россия вышла из гражданской войны совершенно разоренной и гораздо более отсталой, чем до революции. Правда, она избавилась от царя, дворянства и буржуазии. Два миллиона русских оказались в эмиграции, лишив советское государство значительной части квалифицированных кадров. Было остановлено промышленное развитие, происходившее в царскую эпоху. Большинство промышленных рабочих, составлявших социальную и политическую базу большевистской партии, исчезли в вихре гражданской войны или превратились в правительственных и партийных чиновников. Осталась только Россия, еще глубже увязшая в прошлом, крестьянская масса, застывшая в неподвижности в восстановленных деревенских общинах, которым революция (вопреки постулатам раннего марксизма) дала землю или, скорее, приняла тот факт, что они захватили и поделили землю в 1917–1918 годах, как необходимую цену своей победы и выживания. Во многих отношениях НЭП стал коротким “золотым веком” крестьянской России, над которой как бы парила партия большевиков, поскольку она никого уже не представляла. Как предвидел со своей обычной прозорливостью Ленин, этой партии и впредь предстояло оставаться у власти. Альтернативы не существовало. Но при этом страной фактически управляла прослойка крупных и мелких бюрократов, в среднем гораздо менее образованных и компетентных, чем раньше.

Какой же выбор имел этот режим, изолированный от остального мира, бойкотируемый иностранными правительствами и капиталистами и уверенно экспроприировавший российское имущество и капиталовложения? НЭП, безусловно, блестяще справился с задачей поднять советскую экономику из руин 1920 года. К 1926 году советское промышленное производство отчасти достигло своего довоенного уровня, хотя это значило не так уж много. СССР оставался все той же почти исключительно аграрной страной, что и в 1913 году (крестьяне по‐прежнему составляли 82 % населения) (Bergson/Levine, 1983, р. 100; Nove, 1969), и лишь 7,5 % населения было занято вне сельского хозяйства. Что эта масса крестьян хотела продавать городу, что она хотела там покупать, какую часть своего дохода желала сберечь и сколько человек из многих миллионов, выбравших в свое время жизнь и работу в деревне, а не городскую нищету, теперь предпочли бы покинуть свои хозяйства – все эти вопросы определяли экономическое будущее России, поскольку страна не имела иного источника рабочих рук и инвестиций, если не считать налоговых поступлений. Даже без учета политических соображений продолжение НЭПа, видоизмененного или нет, в лучшем случае привело бы лишь к умеренной индустриализации. Кроме того, без наличия развитой промышленности крестьяне не могли купить в городе достаточно товаров, чтобы хотеть продавать свои излишки. Этому обстоятельству (известному как “ценовые ножницы”) суждено было стать петлей, в конце концов задушившей НЭП. Шестьдесят лет спустя аналогичные “ножницы” подорвали горбачевскую перестройку. Почему, рассуждали советские рабочие, они должны повышать производительность труда, чтобы получать более высокую заработную плату, раз экономика не производит достаточно промышленных товаров, которые можно купить на эти более высокие зарплаты? Но как можно было насытить потребительский рынок, пока советские рабочие не повысят свою производительность?

Поэтому трудно было рассчитывать на то, что НЭП, т. е. сбалансированное экономическое развитие, основанное на крестьянской рыночной экономике, управляемой государством, станет длительной стратегией. Для режима, выбравшего социалистический путь развития, главными, безусловно, являлись политические аргументы, которые отвергали НЭП. Разве он не направил еще слабые силы нового общества на производство незначительных предметов потребления и создание мелких предприятий, вновь возрождавших только что свергнутый капитализм? И все же большевистскую партию заставляла колебаться возможная цена альтернативного варианта. Он означал индустриализацию силовыми методами – вторую революцию, но теперь уже не снизу, а навязанную сверху государственной властью.

Сталин, руководивший последующей железной эпохой в истории СССР, был автократом, отличавшимся исключительной, можно сказать уникальной, жестокостью, беспощадностью и отсутствием угрызений совести. Мало кто мог развернуть террор в столь широких масштабах. Не вызывает сомнений, что под руководством другого лидера большевистской партии страдания народов СССР были бы не так велики, а число жертв – несравнимо меньше. Тем не менее любая политика быстрой модернизации в СССР в условиях того времени должна была быть беспощадной и, поскольку она навязывалась огромному количеству людей и требовала серьезных жертв, принудительной. Централизованная командная экономика, руководившая осуществлением “планов”, неминуемо должна была быть похожа скорее на военное сражение, чем на экономическую акцию. С другой стороны, так же как и военные акции, нравственно оправданные в глазах населения, эта головокружительная индустриализация первых пятилеток (1924–1941) порождала поддержку благодаря “крови, слезам, тяжкому труду и поту”, требовавшимся от людей. По словам Черчилля, жертвоприношение само по себе может служить мотивацией. Как ни трудно в это поверить, сталинская система, снова превратившая крестьян в привязанных к земле крепостных и сделавшая важные секторы экономики зависимыми от труда заключенных ГУЛАГа (составлявших от 4 до 13 миллионов) (Van der Linden, 1993), почти наверняка пользовалась значительной поддержкой, хотя, конечно, не среди крестьянства (Fitzpatrick, 1994).

Плановая экономика пятилеток, пришедшая на смену НЭПу в 1928 году, неизбежно оказалась грубым инструментом, гораздо более грубым, чем сложные расчеты первых экономистов Госплана в 1920‐х годах, которые, в свою очередь, были гораздо более грубыми, чем инструментарий, имевшийся в распоряжении правительств и крупных корпораций в конце двадцатого века. По существу, задачей плановой экономики являлось создание новых отраслей промышленности, а не управление ими, и она отдала приоритет тяжелой промышленности и энергетике, основе всякой большой промышленной экономики: угольной, металлургической, нефтяной и прочим подобным отраслям. Исключительное сырьевое богатство СССР делало этот выбор не только логичным, но и удобным. В любой военной экономике (а советская плановая экономика и была родом военной экономики) цели производства могут, а зачастую и должны достигаться без учета цены и эффективности затрат. Как и в других подобных экстремальных случаях, наиболее действенный способ достижения целей и соблюдения сроков – жесткий приказ и последующий всеобщий марш-бросок. Формой управления такой экономикой становится кризис. Принципом работы советской экономики стало нарушение стандартных процедур постоянными авралами по приказу сверху. Никита Хрущев позднее тщетно старался найти способ заставить эту систему работать иначе, чем подчиняясь окрикам (Khruschev, 1990, р. 18). Сталин же целенаправленно использовал штурмовые методы, сознательно ставя недостижимые цели, вдохновлявшие на нечеловеческие усилия.

Кроме того, однажды поставленные цели должны были осмыслены и донесены до самых отдаленных производственных форпостов во Внутренней Азии при помощи администраторов, управляющих, технологов и рабочих, которые, по крайней мере в первом поколении, были неопытны, плохо образованны и привыкли к деревянной сохе, а не к техническим новшествам. (Художник-карикатурист Дэвид Лоу после посещения СССР в начале 1930‐х годов сделал набросок девушки-колхозницы, безуспешно пытающейся подоить трактор.) Примитивизм торжествовал повсюду, за исключением высшего начальства, по этой причине и несшего ответственность за все более тотальную централизацию. Как Наполеону и его начальнику штаба приходилось отвечать за военную некомпетентность своих маршалов, в основном произведенных из простых полевых офицеров, так и в советской системе принятие решений все больше концентрировалось на самом верху. Сверхцентрализация Госплана компенсировала нехватку руководителей на местах. Следствием подобного положения вещей стала невероятная бюрократизация экономического аппарата и всех других частей системы[130]130
  “Когда для каждой группы товаров и каждой производственной единицы, да еще при отсутствии многоуровневого планирования должны быть выпущены четкие инструкции, на центр взваливается непосильная нагрузка” (Dyker, 1985, р. 9).


[Закрыть].

Пока экономика оставалась на низком уровне и должна была лишь заложить основу для современной промышленности, эта сработанная на скорую руку система, созданная главным образом в 1930‐е годы, действовала. Она даже выработала определенную маневренность, правда тоже достаточно примитивную. В то время, ставя перед собой задачи одного порядка, необязательно было тут же ставить другие, вытекающие из предыдущих, как это происходит в сложных лабиринтах современной экономики. В действительности в отсталой стране, изолированной от иностранной помощи, командная индустриализация, со всеми ее издержками и недостатками, принесла впечатляющие результаты. Благодаря ей СССР за несколько лет превратился в мощнейшую промышленную державу, которая, в отличие от царской России, смогла одержать победу в войне с Германией и выжить, несмотря на временную потерю территорий, на которых проживала треть ее населения, и разрушение половины своих промышленных предприятий. Следует добавить, что едва ли можно найти какой‐либо другой режим, при котором люди готовы были приносить жертвы, выпавшие на долю русского народа во время войны (Milward, 1979, p. 92–97) и в 1930‐е годы. Хотя система поддерживала нищенский уровень потребления у населения (в 1940 году было произведено лишь немногим более одной пары обуви на каждого жителя СССР), она гарантировала этот социальный минимум. Она давала людям работу, пищу, одежду и жилье, контролируемые цены и дотируемую квартплату, пенсии, медицинскую помощь и равенство, пока система привилегий для “номенклатуры” не вышла из‐под контроля после смерти Сталина. Еще более щедро советская система раздавала образование. Превращение в основном неграмотной страны в современный СССР по любым стандартам являлось выдающимся достижением. Для многомиллионного деревенского населения, для которого даже в самые тяжелые времена советское развитие означало открытие новых горизонтов, выход из темноты и невежества в город, к свету и прогрессу, не говоря уже о личных успехах и карьере, этот способ построения нового общества был вполне убедителен. Во всяком случае, другого оно не знало.

Однако эта история успеха не включала сельское хозяйство и тех, кто жил плодами его труда, поскольку индустриализация велась за счет эксплуатации крестьянства. О советской аграрной политике трудно сказать что‐то хорошее, разве что крестьяне были не единственными, испытавшими на себе тяжесть “первоначального социалистического накопления” (по выражению одного из последователей Троцкого)[131]131
  Согласно Марксу, “первоначальные накопления” путем экспроприации и грабежа были необходимы для того, чтобы дать возможность капитализму приобрести исходный капитал, который затем в свою очередь стал источником накопления.


[Закрыть]. На рабочих тоже легла часть тягот по созданию ресурсов для будущего общества.

Крестьянство, составлявшее большинство населения, являлось не только низшим по статусу в политическом и юридическом отношениях, по крайней мере до принятия Конституции 1936 года (на практике не действовавшей), не только облагалось более высокими налогами и было гораздо менее защищено – основная сельскохозяйственная политика, сменившая НЭП, а именно принудительная коллективизация, была чудовищно жестокой. Ее немедленным следствием стало снижение объема производства зерна и уменьшение поголовья домашнего скота почти вдвое, что вызвало страшный голод 1932–1933 годов. Коллективизация привела к спаду и без того низкой производительности российского сельского хозяйства, которое смогло достичь уровня НЭПа лишь к 1940 году, а с учетом бедствий Второй мировой войны – лишь к 1950 году (Tuma, 1965, р. 102). Сплошная механизация, посредством которой пытались компенсировать этот спад, оказалась тогда (впрочем, как и впоследствии) совершенно неэффективной. После сулившего надежды послевоенного периода (когда советское сельское хозяйство даже поставляло на экспорт небольшие излишки зерна, хотя мысль о том, что СССР может стать самым крупным экспортером зерна, каким была царская Россия, никому не приходила в голову) советское сельское хозяйство перестало справляться с обеспечением продуктами питания собственного населения. Начиная с 1970‐х годов СССР иногда закупал на мировом рынке до четверти необходимого ему зерна. Даже после небольшого послабления в системе коллективного хозяйства, разрешившего крестьянам производить зерно на продажу на небольших приусадебных участках, в 1938 году составлявших около 4 % сельскохозяйственных площадей, на долю советского потребителя не приходилось почти ничего, кроме небольшого количества черного хлеба. Одним словом, СССР ценой огромных усилий сменил неэффективное крестьянское сельское хозяйство на неэффективное коллективное.