Текст книги "Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)"

Подъем правых радикалов после Первой мировой войны, несомненно, явился реакцией на ставшую реальной опасность социальной революции и прихода к власти рабочего класса, в частности на Октябрьскую революцию и ленинизм. Без этих факторов фашизм бы не возник. Хотя в ряде европейских стран крайние правые демагоги создавали политическую шумиху и проявляли агрессивность еще с конца девятнадцатого века, до 1914 года их почти всегда удавалось держать под контролем. Апологеты фашизма, возможно, отчасти правы, считая, что Муссолини и Гитлера породил Ленин.

Однако никоим образом нельзя оправдывать варварство фашистов, утверждая, что его якобы вдохновила жестокость русской революции, что любили делать некоторые немецкие историки в 1980‐е годы (Nolte, 1987).

Следует сделать два важных комментария к тезису о том, что подъем правых сил был, по сути, ответом революционно настроенным левым. Во-первых, в этом случае недооценивается влияние, которое оказала Первая мировая война на значительную часть общества – на среднюю и мелкую буржуазию, солдат-патриотов и молодых людей, которые после ноября 1918 года не могли простить того, что их шанс стать героями упущен. Фронтовикам суждено было сыграть наиболее важную роль в мифологии праворадикальных движений (Гитлер сам был одним из них). Они составили значительную часть первых отрядов нацистских ультрас. К их числу принадлежали офицеры, уничтожившие немецких коммунистов Карла Либкнехта и Розу Люксембург в начале 1919 года, итальянские squadristi и немецкие Freikorps. Пятьдесят семь процентов первых итальянских фашистов являлись бывшими военнослужащими. Как мы уже говорили, Первая мировая война приучила мир к насилию, и эти люди были счастливы дать волю своей нереализованной жестокости.

Решительная приверженность левых из числа прогрессивных либералов антивоенным и антимилитаристским движениям и глубокое отвращение народа к кровавой бойне Первой мировой войны привели к тому, что многие недооценили опасность возникновения относительно малочисленного, но в абсолютном значении важного меньшинства, для которого огромную роль сыграл опыт, приобретенный в сражениях Первой мировой войны, став источником истинного воодушевления, для кого военная форма и дисциплина, жертвование – собой или другими, оружие, кровь и власть были тем, ради чего стоило жить настоящим мужчинам. Они написали не так много книг о войне, хотя в Германии вышли одна или две. Эти Рэмбо своего времени естественным образом влились в ряды правых радикалов.

Во-вторых, важно отметить, что ответный удар правых был направлен не против большевизма как такового, а против всех движений, и в особенности против организованного рабочего класса, которые угрожали существующему порядку в обществе или могли быть обвинены в его развале. Ленин был скорее символом этой угрозы, а не реальной угрозой. С точки зрения большинства политиков, источником опасности были не сами социалистические рабочие партии, чьи лидеры были достаточно умеренными, а резкий рост могущества рабочих масс, их уверенности в себе и радикализма, что придало традиционным социалистическим партиям новую политическую силу и, по сути, сделало их непременным атрибутом либеральных государств. Неслучайно в первые послевоенные годы требование восьмичасового рабочего дня – главное требование социалистических агитаторов с 1889 года – было удовлетворено почти во всей Европе.

Консерваторов пугало не столько превращение лидеров профсоюзов и активистов оппозиции в министров правительств (хотя и это не вызывало у них восторга), сколько угроза, таившаяся в усилении власти рабочего класса. Все эти силы были левыми по определению. В эпоху социальных сдвигов не было четкой границы, отделявшей их от большевиков. Безусловно, в первые послевоенные годы многие социалистические партии с радостью присоединились бы к коммунистам, если бы те не отказали им в этом. Человек, которого Муссолини приказал убить после “похода на Рим”, не был лидером коммунистов, это был социалист Маттеотти. Традиционные правые могли видеть в безбожной России воплощение всего зла в мире, но мятеж генералов-франкистов в 1936 году не был направлен против коммунистов как таковых, хотя бы только потому, что те составляли меньшинство в Народном фронте (см. главу 5). Он был направлен против подъема народного движения, которое до начала гражданской войны поддерживало социалистов и анархистов. Считать фашизм последствием того, что сделали Ленин и Сталин, стали уже задним числом.

И все же необходимо понять, почему “правый бумеранг”, столь внезапно набравший силу после Первой мировой войны, одержал свои решающие победы именно в обличье фашизма. Ведь экстремистские движения ультраправых существовали и до 1914 года – они могли исповедовать истерический национализм, ксенофобию и нетерпимость, идеализировать войну и насилие, поддерживать силовые методы подавления беспорядков; это были антилибералы, антидемократы, антипролетарии, антисоциалисты и антирационалисты, грезящие о возвращении к ценностям, отброшенным современностью. Они имели определенное политическое влияние в кругах правых политиков и в некоторых кругах интеллигенции, но никогда не обладали властью.

Крушение старых режимов, а вместе с ними – старых правящих классов с их механизмами управления, влияния и гегемонии после Первой мировой войны дало правым шанс. Там, где прежние режимы остались в рабочем состоянии, необходимости в фашизме не было. Он не прижился в Великобритании, хотя и успел пощекотать нервы, о чем говорилось выше. Традиционные правые консерваторы оставались под контролем. Фашизм не добился никаких существенных успехов во Франции до поражения 1940 года. Хотя традиционные французские праворадикальные организации (монархическое “Французское действие” и “Огненный крест” полковника Ла Рока) были вполне готовы сражаться с левыми, чисто фашистскими они не были. Кое-кто из их членов даже принимал участие в Сопротивлении.

Странам, только что обретшим независимость, где к власти пришел новый националистический правящий класс или группа людей, фашизм тоже не был нужен. Эти люди могли быть реакционерами и вполне могли предпочесть авторитарное правительство по причинам, которые будут рассмотрены ниже. Но всякий поворот в сторону антидемократического правого фланга в межвоенной Европе отождествлялся с фашизмом лишь с пропагандистскими целями. Влиятельных фашистских движений не было ни в новой Польше, где у власти находились авторитарные военные, ни в чешской области Чехословакии, ставшей демократической, ни в правящем сербском ядре новой Югославии. Там, где существовали значимые фашистские или подобные им движения (в странах, чьи руководители были традиционными правыми или реакционерами, – в Венгрии, Румынии, Финляндии, даже во франкистской Испании, лидер которой не был фашистом), правительству не составляло большого труда держать эти движения под контролем, если только немцы не оказывали на него давления (как произошло в Венгрии в 1944 году). Это не означает, что немногочисленные националистические движения в старых или вновь образовавшихся государствах не поддерживали фашизм. Они делали это хотя бы потому, что ожидали финансовой и экономической поддержки от Италии, а после 1933 года и от Германии, как это было с бельгийской Фландрией, Словакией и Хорватией.

Оптимальные условия для победы крайних правых фанатиков являло собой старое государство, чей механизм управления уже вышел из строя; масса разочарованных, растерянных и недовольных своей судьбой граждан, которые не знают, кому верить; влиятельные социалистические движения, представляющие реальную или потенциальную угрозу социальной революции, но неспособные осуществить ее на практике, а также подъем национального возмущения, вызванный несправедливыми договорами о мире 1918–1920 годов. Это были те условия, при которых не имевшие поддержки старые правящие элиты были вынуждены обратиться за помощью к ультрарадикалам, как сделали итальянские либералы, в 1920–1922 годах обратившиеся за помощью к фашистам Муссолини, а также немецкие консерваторы, прибегнувшие к поддержке гитлеровских национал-социалистов в 1932–1933 годах. В этих условиях радикальные правые движения превратились в могущественные, организованные, иногда даже одетые в форму военизированные отряды (итальянские чернорубашечники) или, как в Германии во время Великой депрессии, в массовые армии недовольных избирателей. Однако ни в Германии, ни в Италии фашизм не завоевывал власть, хотя в обеих странах уделял большое внимание пышной риторике (“захват улиц”, “поход на Рим”). В обоих случаях фашизм пришел к власти при попустительстве прежнего режима или по его инициативе (как в Италии), т. е. конституционным способом.

Новшество, привнесенное фашизмом, заключалось в том, что, придя к руководству, он отказался играть в старые политические игры и захватил власть везде, где только смог. Полный переход власти к фашистам и ликвидация всех врагов заняли больше времени в Италии (1922–1928 годы), чем в Германии (1933–1934 годы), но когда это осуществилось, все внутренние политические ограничения были уничтожены, тем самым открыв путь для неограниченной диктатуры верховного лидера-популиста (дуче, фюрера).

Тут мы должны сразу же развенчать два в равной мере неверных тезиса о фашизме: один – придуманный фашистами, но взятый на вооружение многими либеральными историками, а второй – дорогой сердцу ортодоксального советского марксизма. Никакой “фашистской революции” не было, так же как фашизм не был порождением “монополистического капитала” или большого бизнеса.

В фашистских движениях имелись революционные элементы, поскольку в них участвовали люди, стремившиеся к коренному преобразованию общества, часто в явно антикапиталистическом и антиолигархическом направлении. Однако скаковой лошадке революционного фашизма не удалось даже взять старт. Гитлер быстро устранил тех, кто принимал всерьез составную часть “социалистическая” в названии “национал-социалистическая рабочая партия” – чего он сам, конечно, не делал. Мечта маленького человека о возврате к некой благословенной средневековой эпохе с потомственными землевладельцами, искусными ремесленниками наподобие Ганса Сакса[31]31
  Ганс Сакс (1494–1576) – немецкий бюргер, мейстерзингер и поэт, имевший огромную популярность и эстетическое и религиозное влияние в свою эпоху. Он выведен в опере Рихарда Вагнера “Кольцо нибелунга”. – Прим. перев.


[Закрыть] и девушками с белокурыми косами не могла быть воплощена в жизнь в крупных государствах двадцатого века (разве что в кошмарной версии планов Гиммлера о расово очищенном народе), и менее всего при режимах, которые, как итальянский и немецкий фашизм, твердо шли по пути модернизации и технического прогресса.

Чего действительно достиг национал-социализм, так это радикальной чистки старой имперской верхушки власти и государственных учреждений. В конце концов, единственной группой, поднявшей в июле 1944 года восстание против Гитлера и в результате уничтоженной, стали несколько офицеров старой прусской армии. Разрушение старой элиты и прежних структур, после войны подкрепленное политикой оккупационных армий западных стран, в конечном итоге позволило обеспечить Федеративную Республику Германию гораздо более прочной основой, чем была у Веймарской республики в 1918–1933 годах. Последняя, в сущности, осталась не чем иным, как побежденной империей, но без кайзера. У нацизма действительно существовала социальная программа для широких масс, которая частично была осуществлена: отдых, спорт, в планах имелся “народный автомобиль” “фольксваген”, который стал после Второй мировой войны известен во всем мире как “жук”. Но главным его достижением стало прекращение Великой депрессии, что нацисты сделали более эффективно, чем любое другое правительство, так как в их антилиберализме имелась своя положительная сторона – он не подразумевал априорной веры в свободный рынок. И все же нацизм был не кардинально новым, а перекроенным старым режимом, в который были влиты новые силы. Подобно империалистической милитаристской Японии 1930‐х годов (которую никто не мог назвать революционным государством), его нелиберальная капиталистическая экономика достигла поразительных успехов в развитии динамичной промышленной системы. Экономические и другие достижения фашистской Италии были гораздо менее впечатляющими, что она и продемонстрировала во Второй мировой войне. Ее военная экономика была крайне слабой. Разговор о “фашистской революции” оставался не более чем риторикой, в которую, правда, искренне верили многие рядовые итальянские фашисты. В Италии этот режим более откровенно защищал интересы старых правящих классов, да и возник он как защита от революционных волнений, начавшихся после 1918 года, а не как реакция на травмы Великой депрессии и неспособность правительства преодолеть их, как произошло в Германии. Итальянский фашизм продолжил процесс объединения Италии, начавшийся в девятнадцатом веке, что позволило сформировать более сильное и централизованное правительство, и достиг некоторых значительных успехов. Например, только ему из всех итальянских режимов удалось разгромить сицилийскую мафию и неаполитанскую каморру. Однако историческое значение итальянского фашизма состояло не в его целях и достижениях, а в том, что он впервые продемонстрировал миру новую версию победы контрреволюции. Муссолини вдохновил Гитлера, и Гитлер никогда не переставал признавать приоритет итальянского фашизма. С другой стороны, он долгое время оставался аномалией среди радикальных правых движений по причине терпимости и даже определенного пристрастия к авангарду и модернизму в искусстве, а также в некоторых других отношениях, в частности (до тех пор пока Муссолини не стал сотрудничать с Германией в 1938 году) – из‐за полного отсутствия интересак антисемитизму.

Что касается тезиса о “монополистическом капитализме”, то дело в том, что большой бизнес может договориться с любым режимом, не лишающим его права на собственность, и каждый режим, в свою очередь, должен договариваться с ним. Фашизм не в большей мере являлся “выражением интересов монополистического капитала”, чем американский “новый курс”, британские лейбористские правительства или Веймарская республика. Большой бизнес начала 1930‐х годов не особенно хотел, чтобы к власти пришел Гитлер, и предпочел бы более традиционный консерватизм. До Великой депрессии капитал оказывал Гитлеру очень небольшую поддержку, зачастую запоздалую и нерегулярную. Однако после прихода Гитлера к власти бизнес стал с радостью сотрудничать с ним, используя рабскую силу и труд заключенных концлагерей во время Второй мировой войны. Большой и малый бизнес, несомненно, получил выгоду от экспроприации евреев.

Тем не менее следует заметить, что фашизм по сравнению с другими режимами предоставил несколько важных преимуществ капиталу. Во-первых, он предотвратил левую социальную революцию и, несомненно, казался главным оплотом защиты от нее. Во-вторых, он уничтожил профсоюзы и другие ограничители прав работодателей в управлении рабочей силой. Безусловно, фашистский “принцип лидерства” являлся именно тем, что большинство владельцев и управляющих предприятий и раньше применяли по отношению к своим подчиненным, фашизм же разрешил это официально. В-третьих, развал рабочих движений помог бизнесу обеспечить чрезвычайно благоприятный выход из депрессии. В то время как в США в 1929–1941 годах верхние 5 % потребителей сократили свою долю совокупного национального дохода на 20 % (похожая, но более умеренная уравнительная тенденция имела место в Великобритании и Скандинавии), в Германии те же самые 5 % за тот же период стали на 15 % богаче (Kuznets, 1956). В конечном итоге, как уже отмечалось, фашизм способствовал ускорению и модернизации промышленной экономики – хотя, как оказалось, в области высокорисковых и долгосрочных научно-технических проектов был не столь успешен, как западные демократии.

Стал бы фашизм таким значительным явлением в истории, если бы не было Великой депрессии? По всей вероятности, нет. Италия сама по себе не являлась удачным плацдармом для мировых потрясений. В 1920‐е годы никакое иное праворадикальное контрреволюционное движение в Европе, казалось, не имело перспектив по тем же причинам, по которым провалились попытки коммунистов совершить социальную революцию: поднявшаяся после 1917 года волна коммунизма спала, и экономика начала возрождаться. В Германии после ноябрьской революции столпы империалистического общества – генералы, государственные служащие и им подобные оказывали некоторую поддержку независимым полувоенным формированиям и другим правым экстремистам. Но происходило это главным образом из‐за их желания (вполне понятного) видеть новую республику консервативной, контрреволюционной, а также имеющей возможности обеспечивать определенное международное пространство для политического маневрирования. Однако, поставленные перед необходимостью выбора, как, например, во время путча правых (путч Каппа 1920 года) и мюнхенского мятежа 1923 года, когда впервые со страниц газет прозвучало имя Адольфа Гитлера, они без колебаний поддержали существующий порядок. После экономического подъема 1924 года число избирателей рабочей национал-социалистической партии уменьшилось до жалких 2,5–3 %. На выборах 1928 года их оказалось в два раза меньше, чем у немногочисленной, но высокоорганизованной германской демократической партии, в пять раз меньше, чем у коммунистов, и в десять раз меньше, чем у социал-демократов. Однако уже через два года национал-социалисты получили более 18 % голосов избирателей, став второй по величине партией на германской политической сцене. Четыре года спустя, летом 1932 года, это была уже самая мощная партия, получившая более 37 % всех голосов, хотя она не смогла сохранить такую поддержку, пока существовали демократические выборы. Без сомнения, именно Великая депрессия превратила Гитлера из второстепенного политика в потенциального и в конечном итоге реального хозяина страны.

Однако даже Великая депрессия не смогла бы дать фашизму ту силу и влияние, которыми он в полной мере воспользовался в 1930‐е годы, если бы страной, в которой он пришел к власти, не была Германия – государство, по своим размерам, экономическому и военному потенциалу, а также своему географическому положению предназначенное играть важную историческую роль в Европе при любой форме правления. Полное поражение в двух мировых войнах не помешало Германии закончить двадцатый век в качестве лидирующего государства в Европе. Так же как победа учения Маркса в самом большом государстве мира (“одной шестой части суши”, как любили говорить коммунисты) сделала коммунизм одной из главных международных сил даже в те времена, когда его политическое влияние за пределами СССР было незначительно, захват власти Гитлером в Германии подкрепил успех Муссолини в Италии и превратил фашизм в могущественное политическое течение. Линия агрессивного милитаристского экспансионизма, успешно проводимая обоими государствами (см. главу 5), подкрепленная подобным же курсом Японии, оказала преобладающее влияние на международную политику этого десятилетия. Поэтому вполне естественно, что фашизм привлекал государства или движения со сходным курсом, и они попадали под его влияние, ища поддержки Германии и Италии и зачастую получая ее (если подчинялись политике экспансионизма).

В Европе по очевидным причинам такие движения были в подавляющем большинстве правыми. Так, внутри сионизма (в то время в основном являвшегося движением европейских евреев ашкенази) направление, взявшее за образец итальянский фашизм – “ревизионизм” Владимира Жаботинского, явно было правого толка в противоположность большинству социалистических и либеральных сионистских движений. Фашизм в 1930‐е годы не мог не стать до определенной степени общемировым движением хотя бы потому, что был связан с двумя динамичными и активными державами. Но за пределами Европы условий, благодаря которым возникли фашистские движения, почти не существовало. Поэтому там политическое положение и цели появлявшихся фашистских или находившихся под влиянием фашизма движений были гораздо более туманны.

Безусловно, некоторые характерные черты европейского фашизма нашли отклик и в других частях света. Было бы странно, если бы муфтию Иерусалима и другим арабам, противившимся еврейской колонизации Палестины, не пришелся по вкусу антисемитизм Гитлера, хотя в нем не было и следа от традиции сосуществования исламистов с неверными различного толка. Некоторые индусы высших каст в Индии (так же как и современные сингальские[32]32
  Сингальцы – самая большая этническая группа в Шри-Ланке. – Прим. перев.


[Закрыть] экстремисты в Шри-Ланке), подобно арийцам, верили в свое превосходство над более темными расами Индостана. Бурские повстанцы, за свою прогерманскую настроенность интернированные во время Второй мировой войны (некоторые из них стали лидерами в эпоху апартеида, наступившую после 1948 года), тоже имели идеологическое родство с Гитлером и как убежденные расисты, и вследствие влияния на них ультраправого крыла нидерландских кальвинистов. Это, однако, не противоречит утверждению, что фашизма, в отличие от коммунизма, не существовало в Азии и Африке (разве что среди некоторых местных европейских колонистов), потому что он не оказывал влияния на местную политическую ситуацию.

Подобное положение дел в общих чертах имело место даже в Японии, хотя эта страна была союзницей Германии и Италии, воевала на их стороне во время Второй мировой войны и правые оказывали решающее влияние на ее политику. Сходство господствующих идеологий западного и восточного флангов “держав Оси”, безусловно, велико. Японцы не имели себе равных по убежденности в расовом превосходстве и необходимости расовой чистоты для военных подвигов и самопожертвования, абсолютного повиновения приказам, самоотречения и стоицизма. Любой самурай подписался бы под девизом гитлеровских СС: Meine Ehre ist Treue (“Моя честь – это верность”). Японское общество было обществом строгой иерархии, абсолютной преданности индивидуума своей нации и ее божественному императору (если термин “индивидуум” в его значении для западного мира здесь вообще имел какой‐либо смысл) и полного отрицания Свободы, Равенства и Братства. Японцы без труда понимали вагнеровские мифы о варварских богах, честных и отважных средневековых рыцарях и чисто германской природе гор и лесов, полных романтическими видениями. Подобно палачам немецких концлагерей, с наслаждением игравшим на фортепьяно квартеты Шуберта, они обладали способностью соединять варварское поведение с изощренным эстетическим вкусом. В той степени, в какой фашизм был переложим на язык дзен-буддизма, японцы вполне могли его приветствовать, хотя и не нуждались в нем. И конечно, среди дипломатов, аккредитованных в европейских фашистских государствах, но особенно в ультранационалистических террористических группах, занимавшихся уничтожением недостаточно патриотичных политиков, а также в Квантунской армии, которая в это время завоевывала и обращала в рабство Маньчжурию и Китай, имелись японцы, признававшие это духовное родство и агитировавшие за большее сближение с европейскими фашистскими державами.

И все же европейский фашизм нельзя отождествлять с восточным феодализмом, наделенным имперской национальной миссией. Он принадлежал эпохе демократии, защищающей нужды простого человека, в то время как сама идея движения, стремящегося мобилизовать массы для каких‐то новых и якобы революционных целей, объединив их вокруг самоизбранных лидеров, не имела смысла в Японии в царствование Хирохито. Здесь видению мира соответствовал скорее не Гитлер, а прусская армия с ее традициями. Одним словом, несмотря на некоторые совпадения с немецким национал-социализмом (сходство с Италией было гораздо меньше), Япония не являлась фашистской.

Что касается государств и движений, искавших поддержки Германии и Италии, особенно во время Второй мировой войны, когда казалось, что “державы Оси” близки к победе, то их главным мотивом была не идеология, хотя некоторые из малочисленных националистических режимов в Европе, чье положение полностью зависело от германской поддержки, с готовностью объявили себя еще большими нацистами, чем СС, – например, режим Усташи в Хорватии. И все же было бы абсурдом считать фашистами Ирландскую республиканскую армию или обосновавшихся в Берлине индийских националистов по той причине, что во Второй мировой войне, как и в Первой, некоторые из них обсуждали условия поддержки Германии по принципу “враг моего врага – мой друг”. Например, лидер Ирландской Республики Фрэнк Райан, который вел такие переговоры, был настолько убежденным антифашистом, что во время Гражданской войны в Испании вступил в интернациональную бригаду, чтобы воевать против генерала Франко, был захвачен франкистами и отправлен в Германию. Подобные случаи не должны нас отвлекать.

Однако остается континент, где идеологическое влияние европейского фашизма было неоспоримо, – это Америка.

В Северной Америке лидеры и движения, вдохновляемые Европой, не играли большой роли за пределами определенных эмигрантских сообществ, захвативших с родины идеологию своих стран. Так, выходцы из Скандинавских стран и евреи сохраняли приверженность социализму, а кто‐то – определенную степень лояльности к стране, из которой был родом. Таким образом, американцы добавили к своему изоляционизму немецкие и (правда, в гораздо меньшей степени) итальянские настроения, хотя и нет свидетельств, что там появилось много фашистов. Атрибуты фашизма – коричневые рубашки, руки, вздымаемые в салюте, – не были изначально свойственны местным правым и расистским движениям, наиболее известным из которых был ку-клукс-клан. Процветал антисемитизм, хотя его современная американская версия (проявившаяся, например, в популярных проповедях по радио отца Кафлина из Детройта), возможно, больше была обязана правому корпоратизму, вдохновленному европейским католицизмом. Для США 1930‐х годов характерно то, что наиболее успешное и, возможно, самое опасное демагогическое популистское движение этого десятилетия – покорение Луизианы Хью Лонгом[33]33
  Хью Лонг (1893–1935) – губернатор Луизианы и сенатор, чьи планы социальных реформ и радикального улучшения благосостояния населения контрастировали с осуществляемой им в своем штате жесткой и беспринципной диктатурой. – Прим. перев.


[Закрыть] – возникло из чисто леворадикальной традиции. Оно уничтожало демократию во имя демократии и апеллировало не к чувству обиды мелкой буржуазии или к антиреволюционным инстинктам самосохранения богатых, а к эгалитаризму бедняков. Не было оно и расистским. Движение под девизом “Каждый человек – король” не могло принадлежать к фашистской традиции.

Что касается Латинской Америки, то там влияние европейского фашизма было несомненно. Его проводниками выступали как отдельные политики (Хорхе Эльесер Гайтан (1898–1948) в Колумбии и Хуан Доминго Перон (1895–1974) в Аргентине), так и целые режимы, например Estado Novo (“Новое государство”) Жетулиу Варгаса (1937–1945 годы в Бразилии). Но на самом деле, вопреки беспочвенным страхам американцев по поводу наступления фашизма с юга, фашизм ограничил свое влияние самими латиноамериканскими странами. Кроме Аргентины, открыто помогавшей “державам Оси” как до прихода к власти Перона в 1943 году, так и после, правительства Западного полушария вступили в войну на стороне США, по крайней мере номинально. Тем не менее в некоторых южноамериканских странах войска были сформированы по немецкому образцу или обучались под руководством немецких или даже нацистских кадров.

Фашистское влияние к югу от Рио-Гранде несложно объяснить. Оттуда США после 1914 года уже не выглядели, как это было в девятнадцатом веке, союзником внутренних сил прогресса и дипломатическим противовесом политике империй или бывших империй Испании, Франции и Великобритании. Захват США испанских земель в 1898 году и Мексиканская революция, не говоря уже о развитии нефтяной и банановой индустрий, привнесли в латиноамериканскую политику дух борьбы с империализмом янки. Приверженность Вашингтона дипломатии канонерок и морских десантов в первой трети двадцатого века лишь укрепила эти настроения. Виктор Рауль Айя де ла Toppe, основатель антиимпериалистического Американского народного революционного альянса (АНРА), амбиции которого простирались на весь континент, планировал (после того как завоюет власть в родном Перу) обучать своих бойцов с помощью кадров Сандино, прославленного борца против янки в Никарагуа. (Именно долгая партизанская война под руководством Сандино против американской оккупации 1927 года вдохновила сандинистскую революцию в Никарагуа в 1980‐х годах.) К тому же ослабленные Великой депрессией США 1930‐х годов ничем не напоминали прежнее государство-лидер. Отказ Франклина Д. Рузвельта от дипломатии канонерок и высадок морского десанта, которую осуществляли его предшественники, мог рассматриваться не только как признак “добрососедской политики”, но и как проявление слабости (что было неверно). Латинская Америка 1930‐х годов не была склонна оглядываться на своего северного соседа.

С другой стороны, при взгляде через Атлантику фашизм, несомненно, казался самым победоносным движением этого десятилетия. Если существовал в мире пример, которому следовало подражать энергичным и амбициозным политикам континента, всегда бравшего пример с более развитых в культурном отношении государств, то этим потенциальным лидерам своих стран, постоянно искавшим рецепт, как стать современными, богатыми и великими, конечно, следовало обратиться к опыту Берлина и Рима, поскольку ни Лондон, ни Париж больше не предлагали новых политических идей, а Вашингтон пребывал в бездействии. (Москва рассматривалась в основном в качестве модели социальной революции, что ограничивало ее политическую притягательность.)

И все же насколько отличались от европейских прототипов политические действия и достижения людей, не скрывавших своего восхищения Муссолини и Гитлером! Я вспоминаю то потрясение, которое испытал, услышав, как президент революционной Боливии без всякого колебания признал это в частной беседе. В Боливии солдаты и политики, вдохновленные примером Германии, стали организаторами революции 1952 года, национализировавшей оловянные рудники и давшей крестьянам-индейцам радикальную земельную реформу. В Колумбии великий народный трибун Хорхе Эльесер Гайтан, весьма далекий от выбора правого политического пути, захватил власть в либеральной партии и, несомненно, повел бы ее в радикальном направлении, если бы не был убит в Боготе 9 апреля 1948 года. Это событие немедленно спровоцировало народное восстание в столице (на сторону повстанцев перешла полиция) и провозглашение революционных коммун во многих районах страны. Что латиноамериканские лидеры действительно взяли от европейского фашизма, так это обожествление своих энергичных популистских лидеров. Массам, которые они собирались поднять на борьбу (к чему вскоре и приступили), было нечего терять. К тому же врагами, против которых были подняты эти массы, являлись не чужеземцы и евреи (хотя элемент антисемитизма в политике как Перона, так и других аргентинских лидеров несомненен), а олигархи – богачи и местная элита. Перон нашел основную поддержку у рабочего класса Аргентины, а его основным политическим механизом была разновидность рабочей партии, выстроенной на основе поощряемого им массового профсоюзного движения. Жетулиу Варгас в Бразилии сделал то же открытие. Но военные свергли его в 1945 году, а в 1954‐м вынудили покончить с собой. Городской рабочий класс, которому он дал социальную защиту в ответ на политическую поддержку, оплакивал его как народного героя. В то время как европейские фашистские режимы разрушали рабочее движение, вдохновленные этими режимами латиноамериканские лидеры такие движения создавали. Несмотря на несомненную связь с фашизмом, с исторической точки зрения мы не можем отождествлять с ним движения, возникшие в Латинской Америке.