Текст книги "Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)"

Однако, хотя капитализм, безусловно, реформировал себя, следует провести четкое различие между общей готовностью сделать то, что до этого времени было просто немыслимо, и реальной эффективностью специфических рецептов, которые изобретали повара новой экономической кухни. Об этом сложно судить. Экономисты, как и политики, всегда склонны относить успех за счет собственной дальновидности, а в “золотую эпоху”, когда даже такие слабые экономики, как британская, развивались и процветали, казалось, имелось достаточно оснований для самолюбования. И все же взвешенная политика во многом добилась поразительных успехов. Например, в 1945–1946 годах Франция осознанно вступила на путь экономического планирования для модернизации своей промышленности. Такая адаптация советских идей к смешанной экономике капитализма оказалась весьма эффективной, поскольку с 1950 по 1979 год Франция, до этого олицетворявшая экономическую отсталость, быстрее других экономически развитых государств (даже быстрее Германии) стала нагонять США по эффективности производства (Maddison, 1982, р. 46). Но предоставим экономистам, известным спорщикам, рассуждать о достоинствах, недостатках и эффективности экономической политики, проводимой различными правительствами (более всего ассоциировавшейся с именем Дж. Мейнарда Кейнса, умершего в 1946 году).

Разница между общими замыслами и их конкретным воплощением особенно ясно обнаружилась в перестройке международной экономики, поскольку здесь уроки Великой депрессии (это выражение стало распространенным в 1940‐е годы) хотя бы частично воплотились в конкретные институциональные преобразования. Лидерство США не вызывало сомнения.

Вашингтон оказывал политическое давление, даже когда идеи и инициативы исходили от Великобритании, и там, где мнения расходились, как между Кейнсом и американским представителем Гарри Уайтом[83]83
  По иронии судьбы, Уайт впоследствии стал жертвой “охоты на ведьм” в США как предполагаемый секретный сторонник коммунистов.


[Закрыть] в вопросе о новом Международном валютном фонде (МВФ), позиция США одерживала верх. Тем не менее по первоначальному плану новый мировой либерально-экономический порядок должен был стать частью нового международного политического порядка, также задуманного еще в годы войны как Организация Объединенных Наций. Только после того как исходная модель ООН не выдержала перегрузок “холодной войны”, два международных института, созданных на основе соглашений в Бреттон-Вудс в 1944 году, – Всемирный банк и Международный валютный фонд (существующие до сих пор) – фактически стали инструментом американской политики. Они должны были способствовать развитию долгосрочных международных инвестиций и поддерживать стабильность валют, а также заниматься проблемами платежного баланса. Другие аспекты международной программы (в частности, контроль цен на сырьевые товары и поддержание полной занятости) не породили специальных учреждений и были внедрены лишь частично. Планировавшееся создание Всемирной торговой организации (ВТО) привело к выработке гораздо более скромного “Генерального соглашения о тарифах и торговле”, призванного устранять торговые барьеры путем периодически повторяемых переговорных раундов.

Одним словом, архитекторы “дивного нового мира”, попытавшиеся учредить ряд эффективных институтов для воплощения своих планов, потерпели неудачу. В мире после окончания войны не было действенной международной системы многосторонней свободной торговли и платежей, а шаги, предпринятые Соединенными Штатами по ее созданию, потерпели неудачу через два года после окончания войны. Однако, в отличие от ООН, международная система торговли и платежей заработала, хотя и не так, как первоначально предполагалось. На практике “золотая эпоха” стала эпохой свободной торговли, свободного движения капитала и стабильной валюты, что соответствовало планам, составлявшимся в военное время. Без сомнения, это произошло в основном благодаря экономическому господству США и доллара, который тем лучше осуществлял функцию стабилизатора, что был привязан к определенному количеству золота. Однако эта система вышла из строя на рубеже 1960–1970‐х годов. Не следует забывать, что в 1950 году США владели почти 60 % основных производственных фондов развитых капиталистических стран и производили около 60 % их продукции. И даже в расцвет “золотой эпохи” (1970) США принадлежали более 50 % производственных фондов остальных развитых капиталистических стран, и почти половина их продукции производилась в США (Armstrong, Glyn, Harrison, 1991, p. 151).

Это в значительной мере было обусловлено страхом перед коммунистами. Вопреки убежденности США, главным препятствием для международной свободной рыночной экономики являлись не протекционистские инстинкты иностранных государств, а сочетание традиционных высоких внутренних тарифов в самих США со стремлением к широкой экспансии американского экспорта, которую еще в военное время вашингтонские стратеги считали “необходимой для достижения полной и эффективной занятости” (Kolko, 1969, р. 13). Сразу после окончания войны агрессивная экспансия явно входила в планы американских высших должностных лиц. Только “холодная война” заставила их подумать о долгосрочной перспективе и убедила в том, что помогать своим будущим конкурентам развиваться как можно быстрее политически необходимо. Некоторые пытались даже доказать, что “холодная война” явилась главным двигателем мирового прогресса (Walker, 1993). Возможно, это преувеличение, однако небывало щедрая помощь в соответствии с “планом Маршалла”, безусловно, помогла преобразованиям в государствах, использовавших ее по назначению (что систематически делали Австрия и Франция). Кроме того, американская помощь стала решающей в ускорении преобразований в Западной Германии и Японии. Впрочем, без сомнения, обе эти страны стали бы великими экономическими державами в любом случае. Сам факт, что, как побежденные страны, они не были самостоятельны во внешней политике, давал им преимущество, поскольку черная дыра военных расходов не опустошала их ресурсы. Тем не менее стоит задаться вопросом: что случилось бы с немецкой экономикой, если бы ее восстановление зависело от европейских государств, боявшихся ее возрождения? Насколько быстро восстановилась бы японская экономика, если бы США не решили превратить Японию в свою промышленную базу сначала во время Корейской, а затем (после 1965 года) Вьетнамской войны? Благодаря американскому финансированию промышленное производство в Японии с 1949 по 1953 год увеличилось вдвое, и неслучайно, что 1966–1970 годы стали пиком экономического роста Японии, составлявшего не менее 14,6 % в год. Роль “холодной войны”, таким образом, не следует недооценивать, даже если в долгосрочной перспективе существенное перетягивание ресурсов на военные расходы наносило вред экономике. В крайнем проявлении – в случае СССР – последствия стали роковыми. Тем не менее даже США предпочитали наращивать свою военную мощь, несмотря на ослабление экономики.

Итак, экономическое развитие капиталистических стран зависело от экономического развития США. В мировой экономике почти не осталось факторов, препятствующих международному производству, и в этом смысле ситуация напоминала ту, которая отличала середину правления королевы Виктории, правда за одним исключением: уровень международной миграции с трудом восстанавливался после застоя, воцарившегося между Первой и Второй мировыми войнами. Отчасти это был оптический обман. Бум “золотой эпохи” питала не только рабочая сила из числа бывших безработных, но и широкие потоки внутренних мигрантов – из деревни в город (особенно из горных районов с неплодородной почвой), из бедных регионов в более богатые. Так, жители Южной Италии перекочевывали на фабрики Ломбардии и Пьемонта, а 400 тысяч тосканских издольщиков в течение двадцати лет покинули арендованные ими участки земли. Индустриализация Восточной Европы по существу стала таким процессом массовой миграции. Кроме того, некоторые из этих внутренних мигрантов на самом деле являлись международными мигрантами, хотя первоначально они прибыли в принимающую страну не в поисках работы, а как часть массового потока беженцев, изгнанных со своих территорий после 1945 года.

Однако примечательно, что в эпоху стремительного экономического роста и увеличивающейся нехватки рабочих рук правительства западного мира, на словах преданные экономической свободе, препятствовали свободной эмиграции. Даже в тех случаях, когда она была формально разрешена (как в случае жителей Карибских островов и других обитателей Британского Содружества, имевших право на жительство в Великобритании, поскольку по закону они являлись британскими подданными), с ней все равно боролись. Во многих случаях таким иммигрантам, в большинстве своем из менее развитых средиземноморских стран, было разрешено только временное проживание, так что они могли быть легко репатриированы, хотя вступление в ЕЭС нескольких стран с высоким уровнем эмиграции (Италии, Испании, Португалии, Греции) сделало это более трудным. Тем не менее к началу 1970‐х годов около 7,5 миллиона людей мигрировали в развитые европейские страны (Potts, 1990, р. 146–147). Даже в “золотую эпоху” иммиграция являлась для политиков больным вопросом. В трудные десятилетия после 1973 года она стала главной причиной резкого роста ксенофобии в европейском обществе.

И все же мировая экономика “золотой эпохи” оставалась международной, а не транснациональной. Торговля между странами достигла небывалого уровня. Даже США, которые до Второй мировой войны в значительной степени находились на самообеспечении, с 1950 по 1970 год в четыре раза увеличили свой экспорт, а также начиная с конца 1950‐х годов стали массовым импортером потребительских товаров. В конце 1960‐х годов они даже начали импортировать автомобили (Block, 1977, р. 145). Но, хотя индустриальные страны все охотнее покупали и продавали продукцию друг друга, большая часть их экономической деятельности по‐прежнему была сконцентрирована на родине. В расцвет “золотой эпохи” США экспортировали только около 8 % своего внутреннего валового продукта и, что еще более удивительно, ориентированная на экспорт Япония – лишь немногим больше (Marglin and Schor, p. 43, Table 2.2).

Тем не менее экономика становилась все более транснациональной, особенно начиная с 1960‐х годов, т. е. развивалась система экономической деятельности, для которой государственная территория и государственные границы являются не основными преградами, а лишь осложняющими факторами. Формировалась такая мировая экономика, которая фактически не имеет четких пределов и точно определенной территориальной основы и которая сама задает рамки и пределы экономическим системам даже очень больших и могущественных государств. В начале 1970‐х годов такая транснациональная экономика превратилась в мощную мировую силу. Она продолжала развиваться, во всяком случае быстрее, чем раньше, во время “десятилетий кризиса”, начавшихся после 1973 года. Именно ее появление в значительной степени создало проблемы этих десятилетий. Безусловно, она шла рука об руку с расширяющейся интернационализацией. Между 1965 и 1990 годами мировые объемы продукции, шедшей на экспорт, удвоились (World Development, 1992, p. 235).

Очевидны были три аспекта этой транснационализации: транснациональные фирмы (более известные как транснациональные корпорации), новое международное разделение труда и рост офшорных финансовых потоков. Последнее являлось не только одной из ранних форм транснационализма, но также наглядно демонстрировало, как капиталистическая экономика может уходить от национального и любого другого контроля.

Термин “офшор” возник в 1960‐е годы для описания практики регистрации юридического адреса коммерческого предприятия на некоей, обычно малой и в финансовом отношении богатой территории, позволявшей предпринимателям уклоняться от уплаты налогов и других ограничений, налагаемых на них собственным государством. Это произошло потому, что в каждом серьезном государстве или территории, как бы ни были они привержены свободе получения прибыли, к середине двадцатого столетия сложилась определенная система контроля над легальным бизнесом в интересах населения. Однако путем сложного и хитроумного сочетания юридических лазеек в корпоративном и трудовом законодательстве некоторых малых территорий (Кюрасао, Виргинских островов, Лихтенштейна и т. д.) можно было творить чудеса при составлении балансового отчета фирмы, поскольку “суть офшора заключается в превращении огромного числа юридических лазеек в жизнеспособную и неконтролируемую корпоративную структуру” (Raw, Page and Hodgson, 1972, p. 83). По очевидным причинам к офшорной системе прибегали, в частности, при совершении финансовых сделок, хотя Панама и Либерия долгое время субсидировали своих политиков за счет доходов от регистрации торговых судов других стран, чьи владельцы находили свои законодательства слишком обременительными.

В какой‐то период в 1960‐е годы маленькая хитрость позволила превратить в глобальный офшор такой исторический международный финансовый центр, как лондонский Сити. Произошло это благодаря изобретению евровалюты, главным образом так называемых евродолларов. Доллары, хранящиеся на депозитах в неамериканских банках и невозвращаемые на родину, главным образом для того, чтобы обойти ограничения банковского законодательства США, стали доступным финансовым инструментом. Эти доллары, находящиеся в свободном обращении, накапливались в огромном количестве благодаря росту американских инвестиций за рубежом и огромным политическим и военным расходам американского правительства. Они создали основу для абсолютно неконтролируемого глобального рынка краткосрочных займов, который стремительно рос. Рынок евровалюты вырос примерно с 14 миллионов долларов в 1964 году до 160 миллиардов долларов в 1973 году и почти до 500 миллиардов долларов пять лет спустя, когда этот рынок стал главным механизмом переработки гигантских прибылей от продажи нефти, поскольку перед странами ОПЕК внезапно встала проблема их использования и инвестирования (см. ниже). США были первой страной, оказавшейся во власти мощных потоков свободного капитала, омывавших земной шар и перетекавших из валюты в валюту в поисках быстрой прибыли. Со временем всем правительствам суждено было стать жертвами этих потоков, поскольку они теряли контроль над валютным курсом и мировой денежной массой. К началу 1990‐х годов даже совместные меры, принятые банками крупных государств, не принесли результатов.

То, что фирмы, расположенные в одной стране, но работавшие в нескольких государствах, должны расширять свою деятельность, было вполне естественно. Такие “многонациональные” корпорации не были новостью. Американские структуры подобного типа увеличили свои иностранные филиалы с 7,5 тысячи в 1950 году до более 23 тысяч в 1966 году, главным образом в Западной Европе и Западном полушарии (Spero, 1977, р. 92). За ними последовали фирмы из других стран. Немецкая химическая корпорация Hoechst, например, создала 117 предприятий в 45 странах (почти все после 1950 года) (Fröbel, Heinrichs, Kreye, 1986, Tabelle IIIA, p. 281 ff). Новизна заключалась только в масштабах деятельности этих транснациональных объединений. К началу 1980‐х годов американские транснациональные корпорации обеспечивали более чем три четверти экспорта своей страны и почти половину ее импорта; кроме того, подобные корпорации (как британские, так и иностранные) покрывали более чем 80 % британского экспорта (UN Transnational, 1988, p. 90).

С одной стороны, эти цифры как будто бы не относятся к делу, поскольку главной функцией подобных корпораций являлось “расширение рынков за пределы государственных границ”, т. е. стремление к независимости от государства и его территории. Многое из того, что статистика (которая все еще в основном собирается в разных странах отдельно) считает экспортом или импортом, на самом деле представляет собой внутренний товарооборот в рамках транснационального объединения. В качестве примера можно привести компанию General Motors, осуществлявшую свою деятельность в сорока странах. Все это, естественно, способствовало концентрации капитала – тенденции, известной еще со времен Карла Маркса. К 1960 году было уже подсчитано, что торговые сделки 200 крупнейших фирм несоциалистического лагеря составляли 17 % валового национального продукта этих стран, а к 1984 году они, как предполагалось, должны были достичь 26 %[84]84
  Такие оценки следует использовать с осторожностью, а лучше всего определять по ним лишь порядок величин.


[Закрыть]. Большинство таких транснациональных корпораций размещались в зажиточных “развитых” государствах. Например, 85 % из 200 лидеров базировались в США, Японии, Великобритании и Германии, а фирмы из одиннадцати других стран осваивали оставшиеся рынки. Однако несмотря на то, что связи этих гигантов с их собственными правительствами были довольно тесными, к концу “золотой эпохи” такие компании едва ли можно было отождествлять с конкретным правительством или государством (по‐видимому, исключение составляли японские и некоторые военные корпорации). Больше не являлось аксиомой утверждение магната из Детройта, впоследствии ставшего американским министром: “Что хорошо для General Motors, хорошо для США”. Да и как это могло соответствовать действительности, когда операции таких компаний в родной стране были лишь операциями на одном из сотни рынков, как, например, в случае Mobil Oil, или на одном из ста семидесяти рынков, как в случае Daimler Benz? Логика бизнеса заставляла международные нефтяные фирмы рассчитывать свою стратегию и политику в отношении собственной страны точно таким же способом, как в отношении Саудовской Аравии или Венесуэлы, а именно с точки зрения прибылей и убытков, с одной стороны, и соотношения власти компании и правительства – с другой.

Тенденция коммерческих организаций – и отнюдь не только немногих гигантов рынка – осуществлять свои сделки, освободившись от контроля государства, стала еще более явной, когда промышленное производство сначала медленно, а затем все быстрее стало перемещаться из европейских и североамериканских стран, зачинателей индустриализации и капиталистического развития, на другие территории. Но развитые страны оставались генераторами роста в “золотую эпоху”. В середине 1950‐х годов они продавали друг другу около трех пятых своего промышленного экспорта, в начале 1970‐х – три четверти. Но затем положение дел стало меняться. Развитые государства по‐прежнему наращивали экспорт своих товаров, но, что более важно, страны третьего мира в значительных масштабах начали экспортировать свою промышленную продукцию в развитые государства. По мере того как традиционные виды экспорта отсталых регионов приходили в упадок (за исключением природного топлива – после революции, произведенной ОПЕК), им пришлось рывкообразно, но очень быстро индустриализовать свою экономику. С 1970 по 1983 год доля стран третьего мира в мировом промышленном экспорте, до этого постоянно находившаяся на уровне 5 %, увеличилась более чем в два раза (Fröbel et al., 1986, p. 200).

Таким образом, новое международное разделение труда начало разрушать старое. Во второй половине 1960‐х годов немецкая фирма Volkswagen создала заводы по выпуску автомобилей в Аргентине, Бразилии (три завода), Канаде, Эквадоре, Египте, Мексике, Нигерии, Перу, Южной Африке и Югославии. Новые отрасли промышленности, созданные в странах третьего мира, снабжали не только разросшиеся местные рынки, но и мировой рынок. Они могли делать это как с помощью экспорта продукции, производимой местной промышленностью (например, текстиля, большая часть производств которого к 1970 году уже переместилась из развитых стран в развивающиеся), так и благодаря включению молодых государств в транснациональный процесс промышленного производства.

Это явилось решающим новшеством “золотой эпохи”, правда, своего расцвета оно достигло несколько позже. Ничего подобного не могло бы произойти, если бы не революция на транспорте и в коммуникациях, в результате которой стало возможно и экономически привлекательно делить производство одного товара между, скажем, Хьюстоном, Сингапуром и Таиландом, доставляя полуфабрикаты по воздуху из одного из этих центров к другому и осуществляя централизованный контроль над всем процессом производства с помощью современных информационных технологий. Главные производители электроники включились в процесс глобализации с середины 1960‐х годов. Производственные процессы теперь осуществлялись не в гигантских ангарах единого предприятия, а по всему земному шару. Некоторые из фирм предпочитали экстерриториальные “зоны свободного производства” или офшорные заводы, которые в это время начали распространяться главным образом в бедных странах, где работали в основном молодые женщины за мизерную плату, и это стало еще одним из способов избежать контроля государства. Один из первых таких центров, город Манаус, расположенный глубоко в джунглях Амазонки, производил текстиль, игрушки, бумажные изделия и электронные часы для американских, голландских и японских фирм.

Все это привело к весьма парадоксальным изменениям в политической структуре мировой экономики. Когда ее операционной единицей стал земной шар, экономические системы национальных государств начали отступать под давлением возникших офшорных центров, в большинстве своем расположенных в небольших или совсем крошечных карликовых государствах, число которых заметно увеличилось после краха старых колониальных империй. К концу “короткого двадцатого века”, по сведениям Всемирного банка, в мире существовала 71 экономическая система с населением менее 2,5 миллиона (18 из них имело население менее 100 тысяч), т. е. две пятых от числа всех политических образований, официально имеющих собственную экономику (World Development, 1992). До начала Второй мировой войны столь незначительные единицы считались экономическими курьезами, неспособными претендовать на статус государств[85]85
  Только в начале 1990‐х годов древние карликовые государства Европы – Андорру, Лихтенштейн, Монако, Сан-Марино – стали рассматривать как потенциальных членов ООН.


[Закрыть]. Разумеется, тогда, как и теперь, они не были в состоянии защищать свою независимость в международных джунглях, однако в “золотую эпоху” стало ясно, что такие государства могут быть не менее, а иногда и более процветающими, чем большие национальные экономические системы, оказывая услуги непосредственно мировой экономике. Отсюда преуспевание новых городов-государств (Гонконг, Сингапур) – расцвет такой формы государственного устройства последний раз наблюдался в Средние века; превращение небольших монархий Персидского залива в главных участников мирового инвестиционного рынка (Кувейт) и множество офшорных прибежищ от законов государства.

Подобная ситуация способствовала увеличению этнических националистических движений в конце двадцатого века, снабдив их неубедительными аргументами в пользу жизнеспособности, например, независимой Корсики или Канарских островов. Неубедительными, потому что единственным видом независимости, достигнутым в результате такого отделения территории, было сугубо политическое отделение от национального государства, с которым эти территории первоначально были связаны. Экономически отделение должно было почти наверняка сделать их более зависимыми от транснациональных корпораций, поскольку самым подходящим миром для таких гигантов является мир, населенный карликовыми государствами или вообще лишенный государственности.