Текст книги "Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)"

Однако, хотя США и не могли навязать свои политико-экономические планы странам Европы в их внутренней политике, они были достаточно сильны, чтобы определять их внешнюю политику. Настроенность альянса против СССР, как и его военные планы, определялась политикой США. Германия была перевооружена, стремление Европы к нейтралитету подавлялось твердой рукой, и единственная попытка западных стран включиться в мировую политику независимо от США, а именно Суэцкая англо-французская война против Египта в 1956 году, была прекращена под давлением США. Самое большее, что могло позволить себе союзническое или зависимое государство, – это отказаться от полной интеграции в военный союз, не выходя из него (как сделал генерал де Голль).

По мере того как эпоха “холодной войны” приближалась к концу, становилось все более очевидным несоответствие между преимущественно военным и поэтому политическим доминированием Вашингтона в Европе и постепенно сокращающимся экономическим превосходством США. Центр тяжести мировой экономики теперь перемещался от США к европейской и японской экономике, которая, как считали США, была ими спасена и восстановлена (см. главу 9). Поток долларов, вытекавший из США, столь скудный в 1947 году, постепенно нарастал, особенно увеличившись в 1960‐е годы благодаря склонности Америки к дефицитному вложению огромных денег в глобальную военную деятельность (особенно после начала в 1965 году Вьетнамской войны) наряду с осуществлением самой амбициозной программы социального обеспечения в истории США. Доллар, краеугольный камень послевоенной мировой экономики, творцом и гарантом которого выступали Соединенные Штаты, стал сдавать свои позиции. Теоретически подкрепляемый золотыми слитками Форт-Нокса, в котором хранилось почти три четверти мировых золотых резервов, на практике он держался на потоках бумаг и бухгалтерских отчетов. Но поскольку стабильность доллара была обеспечена привязкой к определенному количеству золота, осторожные европейцы во главе со сверхосторожными французами предпочитали обменивать потенциально обесценившуюся бумагу на благородный металл. Поэтому золото потоком лилось из Форт-Нокса, и цена его поднималась по мере роста спроса. С 1960‐х годов стабильность доллара, а вместе с ней и мировой платежной системы была основана уже не на собственных резервах США, а зависела от готовности центральных европейских банков (под давлением США) не обменивать свои доллары на золото, но вместо этого объединиться в “золотой пул”, действовавший в 1961–1968 годах для стабилизации рыночных цен на золото. Однако такое положение продлилось недолго. В 1968 году “золотой пул”, к тому времени уже опустошенный, прекратил свое существование. Фактически с конвертируемостью доллара было покончено. Формально от нее отказались в августе 1971 года, после чего стабильность международной системы платежей была нарушена, а контроль над ней со стороны американской или любой другой экономики стал невозможен.

После окончания “холодной войны” от американской экономической гегемонии осталось так мало, что даже военная гегемония не могла больше финансироваться только из внутренних ресурсов страны. “Война в заливе” против Ирака в 1991 году, которую вели главным образом США, была оплачена, добровольно или под нажимом, другими странами, поддерживавшими Вашингтон. Это был редкий случай войны, когда ведущая держава действительно извлекла из нее пользу. К счастью для всех, кто в ней участвовал, за исключением бедных жителей Ирака, она закончилась в считаные дни.

Какое‐то время в начале 1960‐х годов казалось, что архитекторы “холодной войны” делают неуверенные шаги в направлении здравого смысла. Опасный период с 1947 года до драматических событий Корейской войны (1950–1953) закончился, не взорвав мировую обстановку, так же как и сейсмические сдвиги, поколебавшие советский блок после смерти Сталина (1953), особенно в середине 1950‐х годов. Страны Западной Европы стали замечать, что им не только не приходится преодолевать социальный кризис, но что неожиданно наступила эпоха всеобщего благосостояния (более подробно это будет обсуждаться в следующей главе). На старом профессиональном дипломатическом жаргоне уменьшение напряженности называлось разрядкой. Теперь это слово стало общеупотребительным.

Впервые оно появилось в конце 1950‐х годов, когда в результате серии кадровых перестановок в советском руководстве, произошедших после смерти Сталина, к власти в СССР пришел Н. С. Хрущев (1958–1964). Этот выдающийся самородок, веривший в реформы и мирное сосуществование, который, кстати, вернул людей из сталинских концлагерей, несколько лет господствовал на международной арене. Возможно, он был единственным бывшим крестьянским мальчиком, пришедшим к руководству великой державой. Однако разрядка должна была сначала преодолеть сложившуюся ситуацию, когда казалось, что существует некий магический заговор противостояния между Хрущевым с его склонностью к позерству и импульсивным решениям и Джоном Кеннеди (1960–1963) (самым переоцененным американским президентом двадцатого столетия) с его “политикой жестов”. Таким образом, двумя сверхдержавами руководили два склонных к риску политика в тот период (о котором тяжело вспоминать), когда капиталистический Запад увидел, что его экономика проигрывает в сравнении с экономикой коммунистических стран, в 1950‐е годы развивавшейся быстрее западной экономики. Разве яркий триумф советских спутников и космонавтов не продемонстрировал техническое превосходство СССР над США? (Которое, правда, оказалось недолговечным.) Разве, ко всеобщему удивлению, коммунизму не удалось одержать победу на Кубе, находящейся всего в нескольких десятках миль от Флориды (см. главу 15)?

С другой стороны, СССР в то время был обеспокоен не только двусмысленными, а зачастую и откровенно агрессивными заявлениями Вашингтона, но и глубоким разладом с Китаем, который теперь обвинял Москву в попустительстве капитализму, вынуждая миролюбивого Хрущева к более жесткой позиции по отношению к Западу. В то же время набирающая темп деколонизация стран третьего мира и произошедшие там революции (см. главы 7, 12 и 15), казалось, были на руку Советам. Таким образом, раздраженные и самоуверенные США противостояли самоуверенному и раздраженному Советскому Союзу.

Результатами этого этапа взаимных угроз и балансирования на грани войны оказались относительная стабилизация международной обстановки, негласная договоренность двух сверхдержав не запугивать друг друга и остальной мир и даже символическое налаживание телефонной “горячей линии” (1963), соединившей Белый дом с Кремлем. После строительства Берлинской стены (1961) была ликвидирована последняя неопределенность в пограничном размежевании между Восточной и Западной Европой. США признали коммунистическую Кубу у самых своих берегов. Слабые очаги освободительной и повстанческой войны, зажженные Кубинской революцией в Латинской Америке и деколонизацией в Африке, не превратились в лесные пожары, а постепенно угасли (см. главу 15). Кеннеди был убит в 1963 году, Хрущев смещен в 1964 году советской политической элитой, предпочитавшей менее оригинальный подход к политике. В 1960‐е и начале 1970‐х годов было сделано несколько серьезных шагов к ограничению ядерного оружия и контролю над ним: договоры о запрещении испытаний ядерного оружия, попытки остановить его распространение (предпринятые теми, кто уже имел ядерное оружие или никогда не предполагал его получить, но отнюдь не теми, кто создавал свои новые ядерные арсеналы, как, например, Китай, Франция и Израиль). Между СССР и США был заключен договор об ограничении стратегических вооружений. Торговля между США и СССР, так долго зажатая политическим давлением, в конце 1960-х – начале 1970‐х годов вышла на новый уровень. Перспективы казались вполне благоприятными.

Но на деле все вышло иначе. В середине 1970‐х годов мир вступил в период, названный “второй холодной войной” (см. главу 15). Его начало совпало с временем кардинальных изменений в мировой экономике и длительным кризисом, тянувшимся в течение двух десятилетий начиная с 1973 года и достигшим наивысшей точки в начале 1980‐х годов (глава 14). Поначалу участники соревнования сверхдержав не придавали большого значения этим изменениям экономического климата, кроме разве что внезапного резкого скачка цен на энергоносители, вызванного удачными манипуляциями картеля нефтедобывающих стран (ОПЕК) (что, казалось, подтверждало ослабление международного влияния США). Обе сверхдержавы испытывали законную радость по поводу стабильности своих экономик. США были гораздо менее подвержены новому экономическому спаду, чем Европа. СССР (кого боги хотят погубить, делают самодовольными) считал, что все идет так, как было задумано. Леонид Брежнев, преемник Хрущева, в течение двадцати лет руководивший страной в эпоху, позже названную советскими реформаторами “эпохой застоя”, имел, казалось, определенные основания для оптимизма, не в последнюю очередь потому, что нефтяной кризис 1973 года в четыре раза увеличил рыночную стоимость гигантских запасов нефти и природного газа, открытых в Советском Союзе с середины 1960‐х годов.

Однако, если оставить в стороне экономику, двум взаимосвязанным событиям суждено было нарушить равновесие между сверхдержавами. Первым стало очевидное поражение и дестабилизация США, впутавшихся в серьезную войну. Вьетнамская война деморализовала и расколола нацию, наблюдавшую по телевизору сцены массовых беспорядков и антивоенные демонстрации, подорвала репутацию американского президента, привела к очевидному для всего мира поражению и отступлению после десяти лет войны (1965–1975). Что еще более существенно, эта война продемонстрировала изоляцию Соединенных Штатов, поскольку ни один из их европейских союзников не послал даже номинального контингента войск для поддержки американских сил. Почему США решили ввязаться в войну, в которой они были обречены на поражение, о чем их предупреждали не только союзники, но и нейтральные государства, и даже СССР[78]78
  “Если хотите, то идите и воюйте во вьетнамских джунглях. Французы воевали там семь лет и все же вынуждены были уйти. Может быть, американцы смогут продержаться немного дольше, но в конце концов им тоже придется уйти”, – Хрущев Дину Раску в 1961 году (Beschloss, 1991, p. 649).


[Закрыть], постичь почти невозможно, разве что вспомнив о том густом тумане непонимания, неразберихи и паранойи, через который главные действующие лица “холодной войны” прокладывали свой путь.

И если Вьетнама было недостаточно, чтобы продемонстрировать изоляцию США, то “война Судного дня” (1973) между Израилем, которому США позволили стать своим ближайшим союзником на Ближнем Востоке, и вооруженными силами Египта и Сирии, поддерживаемыми Советским Союзом, показала это с еще большей очевидностью. Когда попавший в затруднительное положение Израиль, которому не хватало самолетов и боеприпасов, обратился к США с просьбой о срочной помощи, европейские союзники, за единственным исключением – Португалии (последнего оплота довоенного фашизма), отказались даже разрешить американским военным самолетам использовать американские базы на их территории. (Снаряды отправляли в Израиль через Азорские острова.) Штаты считали – непонятно, правда, почему, – что на карту поставлены их жизненно важные интересы. Государственный секретарь Генри Киссинджер даже объявил состояние ядерной готовности, впервые со времени Кубинского ракетного кризиса, – поступок, по своему откровенному лицемерию характерный для этого талантливого и циничного политика (президент Ричард Никсон занимался в эти дни тем, что тщетно старался предотвратить импичмент). Однако все это не поколебало союзников США, которые были гораздо более заинтересованы в поставках нефти с Ближнего Востока, чем в помощи какой‐то региональной авантюре американцев, которую Вашингтон совершенно неубедительно называл очень важной акцией в борьбе против мирового коммунизма. С помощью ОПЕК ближневосточные арабские государства сделали все возможное, чтобы затруднить поставки в Израиль, сократив продажу нефти и угрожая нефтяным эмбарго. Занимаясь этим, они обнаружили, что могут многократно взвинчивать мировые цены на нефть. Да и министерства иностранных дел по всему миру не могли не заметить, что всесильным Соединенным Штатам не удалось этому воспрепятствовать.

Войны во Вьетнаме и на Ближнем Востоке ослабили США, хотя и не изменили мировой баланс сил между сверхдержавами и природу их конфронтации в различных очагах “холодной войны”. Тем не менее между 1974 и 1979 годами по земному шару прокатилась новая волна революций (см. главу 15). Этот третий цикл политических сдвигов в истории “короткого двадцатого века” действительно выглядел так, будто общий баланс сил начал меняться не в пользу Соединенных Штатов. Несколько режимов в Африке, Азии и Латинской Америке встали на сторону Советов и предоставили Советскому Союзу военные и, что очень важно, военно-морские базы за пределами его территории. Именно совпадение по времени этой третьей волны революций с публичным поражением и отступлением США и породило “вторую холодную войну”. Кроме того, сыграли свою роль оптимизм и самодовольство брежневского СССР в 1970‐е годы. Эта фаза “холодной войны” сочетала в себе локальные войны в странах третьего мира, в которых косвенно участвовали США (которые больше не повторяли ошибок Вьетнама и не использовали собственные войска), и небывалое ускорение гонки ядерных вооружений, причем второе становилось гораздо более безрассудным, чем первое.

Поскольку ситуация в Европе столь очевидно стабилизировалась (ее не поколебали ни революция в Португалии, ни конец режима Франко в Испании) и все границы были четко определены, обе сверхдержавы фактически перенесли свое противоборство в страны третьего мира. Разрядка в Европе позволила Соединенным Штатам под руководством Никсона (1968–1974) и Киссинджера одержать две важные победы: изгнать Советы из Египта и, что было гораздо важнее, неофициально втянуть Китай в антисоветский блок. Однако новая волна революций, направленных на свержение консервативных режимов, мировым защитником которых провозгласили себя США, вновь предоставила СССР шанс перехватить инициативу. Когда рухнувшая португальская империя в Африке (Ангола, Мозамбик, Гвинея-Бисау и Острова Зеленого Мыса) перешла под власть коммунистов, а революция, свергнувшая императора Эфиопии, сориентировалась на восток, когда быстро растущий советский военно-морской флот получил новые базы по обе стороны Индийского океана, когда был свергнут шах Ирана, настроение, близкое к истерии, охватило американский народ и правительство. Чем еще, кроме поразительного невежества в топографии Азии, можно объяснить тогда всерьез заявленную позицию Америки, согласно которой ввод советских войск в Афганистан являлся первым этапом броска Советов к берегам Индийского океана и Персидского залива?[79]79
  Предположение, что никарагуанские сандинисты представляют военную угрозу для США, поскольку способны за несколько дней совершить на грузовиках марш-бросок к техасской границе, – еще один весьма характерный пример геополитики на уровне средней школы.


[Закрыть]

Необоснованная самоуверенность Советов подогревала эти настроения. Задолго до того, как американские пропагандисты объяснили (задним числом), как Соединенные Штаты сумели выиграть “холодную войну”, подорвав силы своего врага, брежневский режим начал сам разрушать себя, ринувшись в программу перевооружения, увеличивавшую оборонные расходы на 4–5 % в год (в реальном выражении) в течение двадцати лет с 1964 года. Эта гонка была бессмысленной, хотя и приносила удовлетворение Советскому Союзу, поскольку он получил возможность утверждать, что к 1971 году достиг паритета с США в размещении ракет, а к 1976 году даже превзошел их на 25 % (при этом СССР намного отставал от Америки по числу боеголовок). Даже небольшого советского ядерного арсенала оказалось достаточно, чтобы сдерживать США во время Кубинского кризиса, теперь же обе стороны имели возможность превратить территорию противника в руины. Систематические попытки Советов обеспечить присутствие своего военно-морского флота во всех океанах (или, точнее, под их поверхностью, поскольку его главную мощь составляли ядерные подводные лодки) были не слишком разумны в стратегическом отношении, но по крайней мере обоснованны – как политический жест сверхдержавы, желавшей демонстрировать миру свою мощь. Однако сам факт, что СССР больше не соглашался на прежнее разграничение сфер мирового влияния, американские сторонники “холодной войны” расценивали как явное доказательство того, что превосходству Запада скоро придет конец, если только оно не будет подтверждено демонстрацией силы. Об этом говорила и все увеличивающаяся самоуверенность, приведшая Москву к отходу от постхрущевской политики осторожности в международных делах.

Истерика Вашингтона, безусловно, не имела под собой никаких оснований. В реальном выражении мощь США, в отличие от их престижа, по‐прежнему значительно превосходила мощь СССР. Что касается экономики и технического уровня этих двух лагерей, то превосходство Запада (и Японии) было бесспорно. Советы, грубые и неповоротливые, с помощью титанических усилий могли попытаться выстроить экономику образца 1890‐х годов в любой точке мира (см. Jowitt, 1991, р. 78). Но что с того, что СССР к середине 1980‐х годов производил на 80 % больше стали, в два раза больше чугуна и в пять раз больше тракторов, чем США, если он не был в состоянии создать современную экономику, зависящую от наличия микрочипов и программного обеспечения (см. главу 16)? Не имелось совершенно никаких свидетельств или просто вероятности того, что СССР хочет войны (за исключением, возможно, войны с Китаем), не говоря уже о планах военного нападения на Запад. Невероятные сценарии ядерной атаки, разрабатывавшиеся в 1980‐е годы яростными сторонниками “холодной войны” и официальной пропагандой, были ею и порождены. Но они убедили Советы, что упреждающий ядерный удар Запада по СССР возможен или даже (как казалось им в 1983 году) уже близок (Walker, 1993, chapter 11), а также положили начало массовому европейскому движению за мир и против ядерных вооружений в период “холодной войны” и кампании против размещения в Европе ракет среднего радиуса действия.

Историки двадцать первого века, далекие от непосредственных впечатлений 1970‐х и 1980‐х годов, будут озадачены очевидным безумием этого обострения военной лихорадки, апокалиптической риторикой и зачастую весьма странной международной политикой Соединенных Штатов, особенно в первые годы правления президента Рейгана (1980–1988). Им придется понять всю глубину переживаний, вызванных поражением, бессилием и публичным позором, терзавших американский политический истеблишмент в 1970‐е годы. Они еще усугубились из‐за деградации института президентской власти в годы правления Ричарда Никсона (1968–1974), вынужденного уйти в отставку из‐за грязного скандала, после чего к руководству страной пришли два его довольно серых преемника.

Обострению этого комплекса неполноценности способствовал унизительный эпизод с американскими дипломатами, взятыми в заложники в революционном Иране, а также коммунистическая революция в небольших государствах Центральной Америки и второй нефтяной кризис, спровоцированный ОПЕК.

Политику Рональда Рейгана, избранного президентом в 1980 году, можно рассматривать только как попытку стереть пятно пережитого позора путем демонстрации неоспоримого превосходства и неуязвимости США, если нужно – с помощью применения военной мощи против легко уязвимых целей. Примерами такой политики могут служить вторжение на Гренаду (1983) – маленький остров в Карибском море, массированное морское и воздушное нападение на Ливию (1986) и еще более масштабное и бессмысленное вторжение в Панаму (1989). Возможно, именно благодаря своему голливудскому прошлому Рейган понимал настроение своего народа и глубину ран, нанесенных его самолюбию. В конечном счете эти раны удалось залечить только благодаря неожиданному, беспрецедентному и окончательному крушению главного противника, которое сделало США единственной сверхдержавой в мире. И все же даже в войне 1991 года против Ирака можно увидеть запоздалую месть за переживания 1973 и 1979 годов, когда величайшая держава мира не смогла противостоять консорциуму слабых государств третьего мира, угрожавшему прекратить ей поставки нефти.

Таким образом, крестовый поход против “империи зла”, которому (по крайней мере публично) администрация Рейгана посвящала свои усилия, для США являлся попыткой терапии, а не стремлением пересмотреть мировой баланс сил. Последнее фактически уже было тихо сделано в конце 1970‐х годов, когда блок НАТО (под руководством американского президента-демократа, социал-демократического канцлера Германии и лейбористского премьер-министра Великобритании) приступил к собственному перевооружению. Левые правительства молодых африканских государств с самого начала контролировались США, особенно успешно в Центральной и Южной Африке, где США могли действовать совместно с грозным режимом апартеида (в ЮАР). Менее успешными были действия США на Африканском Роге. (В обоих этих регионах русские получали неоценимую помощь кубинского экспедиционного корпуса, которая подтверждала верность Фиделя Кастро идее революции в странах третьего мира, а также его альянс с СССР.) Сторонники Рейгана внесли в “холодную войну” вклад иного рода.

Этот вклад был не столько практическим, сколько идеологическим, – это часть общей реакции Запада на трудности эпохи тревог и неуверенности, в которую мир вступил после окончания “золотой эпохи” (см. главу 14). Долгий период правления центристских и умеренно социал-демократических правительств закончился после того, как экономическая и социальная политика “золотой эпохи”, казалось, потерпела неудачу. Около 1980 года к власти в целом ряде стран пришли правые правительства, являвшиеся сторонниками крайних форм эгоизма в бизнесе и принципов неограниченной свободы предпринимательства. Среди них самыми заметными стали Рейган, а также самоуверенная и грозная миссис Тэтчер в Великобритании (1979–1990). Для этих новых правых опиравшийся на государственную поддержку социальный капитализм 1950‐х и 1960‐х годов, после 1973 года больше не подкрепленный экономическими успехами, всегда казался разновидностью того самого социализма (названного экономистом и идеологом фон Хайеком “дорогой к рабству”), конечным продуктом которого они считали СССР. “Холодная война” Рейгана была направлена не только против заморской “империи зла”, но и против наследия Франклина Д. Рузвельта в самих Соединенных Штатах, т. е. против “государства всеобщего благоденствия”, как и любого другого навязчивого государства. Ее врагом в той же мере, что и коммунизм, являлся либерализм (“это слово на букву «л»”, как для большего эффекта его именовали в президентских предвыборных кампаниях).

Поскольку крах Советского Союза пришелся как раз на окончание эпохи Рейгана, американские публицисты, естественно, начали утверждать, что он рухнул в результате активной кампании США, которые выиграли “холодную войну”, полностью разгромив своего врага. Не следует принимать всерьез версию этих крестоносцев 1980‐х годов. Нет никаких признаков, что правительство США ожидало или предвидело приближающийся распад Советского Союза или было так или иначе готово к нему, когда он произошел. Когда американская администрация действительно надеялась оказать давление на советскую экономику, собственная разведка информировала ее (ошибочно), что экономическое положение Советского Союза вполне благополучно и позволяет выдержать гонку вооружений. В начале 1980‐х годов считалось (также ошибочно), что СССР по‐прежнему развивает наступление по всему миру. Сам же президент Рейган, какие бы речи ни писали ему его спичрайтеры и что бы ни подсказывал ему не всегда ясный рассудок, действительно верил в возможность сосуществования США и СССР, но сосуществования, основой которого являлся вовсе не ядерный баланс сил в бессмысленной гонке вооружений. Он мечтал о мире без ядерного оружия. Точно такого же мнения придерживался и новый генеральный секретарь Коммунистической партии Советского Союза Михаил Сергеевич Горбачев, что выяснилось во время их странной, эмоциональной встречи, проходившей в 1986 году в арктическом сумраке осенней Исландии.

“Холодная война” закончилась, когда одна или даже обе сверхдержавы осознали зловещую абсурдность гонки ядерных вооружений и когда каждая признала искренность желания противника положить ей конец. Возможно, советскому лидеру было проще взять на себя эту инициативу, чем американскому, поскольку “холодная война” никогда не рассматривалась Москвой как крестовый поход, какой ее видели в Вашингтоне, где приходилось считаться с бурно выражаемым общественным мнением. С другой стороны, именно эта причина мешала советскому лидеру убедить Запад в том, что он действительно собирается сделать то, что говорит. Поэтому мир столь многим обязан Михаилу Горбачеву, который не только взял эту инициативу на себя, но смог в одиночку убедить американское правительство и остальной Запад в твердости своих намерений. Однако не стоит недооценивать и вклад президента Рейгана, простодушный идеализм которого преодолел мощное противодействие идеологов, фанатиков, карьеристов и профессиональных военных. Практическое прекращение “холодной войны” было оформлено на двух встречах на высшем уровне – в Рейкьявике (1986) и Вашингтоне (1987).

Стало ли окончание “холодной войны” причиной распада советской системы? Два этих события исторически отделены друг от друга, хотя, безусловно, связаны между собой. Советский тип социализма претендовал на то, чтобы стать мировой альтернативой капиталистической системе. Поскольку капитализм так и не рухнул и не выказывал никаких признаков разрушения (хотя кто знает, что могло бы случиться, если бы все социалистические страны и должники из числа стран третьего мира в 1981 году одновременно перестали платить свои долги Западу), перспективы социализма в качестве мировой альтернативы зависели исключительно от его способности конкурировать с мировой капиталистической экономикой, реформированной после Великой депрессии и Второй мировой войны и сделавшей большой шаг вперед в 1970‐е годы в результате постиндустриальной революции в сфере коммуникаций и информационных технологий. Уже после 1960 года стало очевидно, что социализм все сильнее отстает в этой гонке. Он перестал быть конкурентоспособным. Поскольку соревнование двух политических, военных и идеологических сверхдержав приняло форму конфронтации, это отставание стало разрушительным для СССР.

СССР и США подвергли свои экономические системы слишком большим перегрузкам и деформациям в процессе масштабной и крайне дорогостоящей гонки вооружений, однако мировая капиталистическая система смогла справиться с тремя триллионами долларов долгов – главным образом на военные расходы, – в которых в 1980‐е годы завязли США, до этого являвшиеся самым большим государством-кредитором. В то же время груз военных расходов СССР в восьмидесятые взять на себя никто не смог, а они составляли гораздо большую долю в производстве (почти 25 %) по сравнению с 7 % от огромного валового национального продукта США. Благодаря историческому везению и проводимой Соединенными Штатами политике экономика зависимых от них стран постепенно стала столь процветающей, что начала превосходить их собственную. К концу 1970‐х годов производство в странах Европейского сообщества и Японии, вместе взятых, на 60 % превышало производство в США. И наоборот, союзники Советского Союза и зависимые от него государства так и не встали на ноги. Они оставались источником ежегодной утечки десятков миллиардов из советского бюджета. Москва надеялась, что отсталые страны мира, в географическом и демографическом отношении составлявшие 80 % земного шара, после того как в них произойдут революции, перевесят мировое господство капитализма. Однако они не имели развитой экономики. В технической области, где превосходство Запада стремительно увеличивалось, они вообще не выдерживали конкуренции. Одним словом, “холодная война” с самого начала была войной неравных противников.

Но социализм погубило не противостояние капитализму и олицетворявшей его сверхдержаве. Скорее всего, причиной этого стало сочетание все более очевидных и разрушительных дефектов социалистической экономики и все ускорявшегося вторжения в нее гораздо более передовой, влиятельной и динамичной мировой капиталистической экономики. Идеологи “холодной войны” считали капитализм и социализм, т. е. “свободный мир” и “тоталитаризм”, двумя краями непреодолимой пропасти и отвергали любую попытку преодолеть эту пропасть, но если не брать в расчет возможность взаимного самоубийства в ядерной войне, именно эта пропасть и гарантировала выживание слабейшего соперника. Скрытая за железным занавесом, даже малоэффективная и ослабленная, планируемая сверху, командная экономика все же была жизнеспособной (может быть, она постепенно ослабевала, однако не выказывала никаких признаков скорого коллапса)[80]80
  Возьмем крайний случай – маленькую горную коммунистическую Республику Албанию, бедную и отсталую, но жизнеспособную на протяжении примерно тридцати лет, когда она была фактически отрезана от остального мира. Лишь после того как стены, ограждавшие ее от мировой экономики, были снесены, она рухнула, превратившись в груду экономического мусора.


[Закрыть]. Именно взаимодействие экономических систем социалистического типа с мировой капиталистической экономикой, начавшееся в 1960‐е годы, расшатало социализм. Когда в 1970‐е годы социалистические лидеры решили воспользоваться открывшимися перед ними возможностями мирового рынка (высокими ценами на нефть, доступными внешними займами и т. д.) вместо того, чтобы решать трудную проблему реформирования своей экономической системы, они сами вырыли себе яму (см. главу 16). Парадокс “холодной войны” заключался в том, что Советский Союз был побежден и в конце концов уничтожен не конфронтацией, а разрядкой.

Тем не менее в одном вашингтонские апологеты “холодной войны” не ошибались. Реальная “холодная война”, что мы легко можем видеть в ретроспективе, закончилась вашингтонской встречей на высшем уровне в 1987 году. Однако в мировом масштабе ее нельзя было признать законченной, пока СССР не перестал быть сверхдержавой или державой вообще. Не так просто отменить сорокалетний период страхов, подозрений и выращивания военно-промышленных монстров. Колеса военной машины продолжали крутиться с обеих сторон. Подверженные профессиональной паранойе, секретные службы продолжали считать каждое действие противоположной стороны коварным ходом, направленным на усыпление бдительности противника. И лишь после крушения советской империи в 1989 году, распада и исчезновения самого СССР в 1989–1991 годах стало невозможно притворяться и верить в то, что ничего не изменилось.