Текст книги "Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)"

Трагедия этой политики идентичности, исключающей других, независимо от того, ориентировалась она на создание независимых государств или нет, заключалась в ее неэффективности. Она могла лишь притворяться эффективной. Живущие в Бруклине американцы итальянского происхождения, которые все чаще подчеркивали свои итальянские корни и говорили друг с другом по‐итальянски, извиняясь за недостаточное владение своим “родным языком”[158]158
  Я слышал подобные разговоры в одном нью-йоркском супермаркете. При этом предки собеседников почти наверняка говорили не по‐итальянски, а на неаполитанском, сицилийском или калабрийском диалекте.


[Закрыть], работали на американскую экономику, а ее их итальянское прошлое совершенно не интересовало – разве что для развития небольшого сегмента рынка. Претензии на обладание некоей негритянской, индуистской, русской или женской истиной, непонятной и необъяснимой для чужих, были обречены за рамками организаций, чьей основной задачей было формирование таких взглядов. Исламские фундаменталисты, изучавшие физику, не занимались исламской физикой, а еврейские инженеры не осваивали инженерные науки по‐хасидски. Даже такие культурные националисты, как французы и немцы, поняли, что общение в глобальной деревне требует освоения общемирового языка, подобного средневековой латыни, каким в настоящее время стал английский. Мир, разделенный на гомогенные этнические участки вследствие геноцида, массового изгнания и “этнических чисток”, вновь становился гетерогенным – из‐за миграции людей (наемных рабочих, туристов, бизнесменов, технических специалистов) и стилей жизни; благодаря глобализации экономики. Именно это произошло со странами Центральной Европы, подвергшимися этническим чисткам во время и после Второй мировой войны. Это неизбежно будет происходить снова и снова в нашем урбанизирующемся мире.

Таким образом, политика национальной идентичности и национализм конца века были не столько малоэффективными программами по преодолению проблем двадцатого века, сколько эмоциональной реакцией на эти проблемы. Но тем не менее по мере того, как двадцатое столетие подходило к завершению, отсутствие структур и механизмов, позволявших решать возникшие проблемы, становилось все более очевидным. Национальное государство уже было не в состоянии с ними справляться. Но кому это было под силу?

Со времени учреждения Организации Объединенных Наций в 1945 году ради этой цели было создано множество организаций, и все основывались на предпосылке, что США и СССР будут и впредь согласовывать свои действия в решении общемировых проблем. Но на деле все оказалось по‐другому. Впрочем, в заслугу ООН можно поставить тот факт, что в отличие от своей предшественницы, Лиги Наций, она просуществовала всю вторую половину двадцатого века, причем членство в этой организации означало формальное признание суверенитета входящего в нее государства мировым сообществом. В соответствии со своим устройством ООН располагала только теми полномочиями и ресурсами, которые добровольно передавались ей государствами-членами, и потому не могла проводить независимую политику.

Потребность в глобальной координации действий привела к небывалому росту числа международных организаций в “десятилетия кризиса”. К середине 1980‐х годов в мире насчитывалось 365 межправительственных и не менее 4615 неправительственных международных организаций, т. е. в два с лишним раза больше, чем в начале 1970‐х (Held, 1988, р. 15). Более того, необходимость немедленной координации действий по таким проблемам, как защита окружающей среды, была признана повсеместно. К сожалению, единственно доступная формальная процедура, с помощью которой можно было принять коллективное решение, – международные договоры, по отдельности подписываемые и ратифицируемые суверенными государствами, – оказалась инструментом неоперативным, неудобным и неэффективным, как то показали, например, попытки сохранить природу Антарктики или запретить охоту на китов. В 1980‐е годы иракское правительство отравило газом тысячи собственных граждан, нарушив одну из немногих по‐настоящему общепризнанных международных договоренностей – Женевский протокол 1925 года о запрете химического оружия. Это событие предельно четко продемонстрировало неэффективность современных международных инструментов.

Тем не менее в распоряжении человечества оставались еще два способа осуществления скоординированных действий, и в десятилетия кризиса они приобрели особую популярность. Во-первых, не очень большие национальные государства добровольно отказывались от части своих полномочий в пользу наднациональных структур, ибо больше не находили достаточно сил для самостоятельных действий. Европейское экономическое сообщество (в 1980‐е годы переименованное в Европейское сообщество, а в 1990‐е – в Европейский союз), удвоив число своих членов в 1970‐е годы, в 1990‐е расширилось еще более, укрепляя при этом свою власть над входящими в него государствами. Бесспорный характер этой двойной экспансии вызвал лавину протеста, причем как со стороны правительств стран – членов Евросоюза, так и со стороны общественного мнения в этих странах. Могущество Сообщества/Союза объяснялось тем фактом, что его брюссельское руководство, никем не избираемое, было способно к независимым политическим инициативам и практически свободно от демократического давления снизу. Контроль над ним осуществлялся только косвенно, через периодические встречи и переговоры избранных представителей стран-участниц. Именно по этой причине Европейскому союзу удалось стать эффективным орудием наднациональной власти, которое лишь в отдельных случаях ограничивало вето.

Второй инструмент международной политики был так же, если не лучше, защищен от вмешательства национальных государств и демократических институтов. Речь идет об учрежденных после Второй мировой войны международных финансовых институтах, а именно о Международном валютном фонде и Всемирном банке (см. выше). Опираясь на поддержку олигархии развитых капиталистических стран, весьма неопределенно окрещенной “большой семеркой”, в “кризисные десятилетия” эти структуры укрепили свое влияние. Это довольно легко объяснимо: неконтролируемые колебания международной торговли, долговой кризис в странах третьего мира и, после 1989‐го, распад экономической системы советского блока поставили большое число стран в зависимость от внешних кредитов. Предоставление же внешних кредитов все сильнее увязывалось с готовностью местных властей строить свою политику в соответствии с замыслами международного банковского капитала. Триумф неолиберальной идеологии в 1980‐е годы воплотился в политику массовой приватизации и неограниченного рынка, навязываемую слабым странам независимо от того, насколько она подходила для решения их экономических проблем (типичен в этом смысле пример постсоветской России). Любопытно, но, к сожалению, совершенно бессмысленно размышлять о том, что бы сказали Дж. М. Кейнс и Гарри Декстер Уайт по поводу трансформации институтов, созданных ими для совершенно иных целей – в частности, для обеспечения полной занятости в своих странах.

Тем не менее эти международные структуры были эффективны, по крайней мере для навязывания бедным странам политики богатых. В конце века еще рано было рассуждать о том, что стало ее следствием и какое влияние на ход истории она еще окажет.

Двум регионам предстояло проверить на себе эту политику. Первым из них стала территория бывшего Советского Союза и связанных с ним экономических систем Европы и Азии, лежавших в руинах после падения коммунистической системы. Вторым оказался пороховой погреб третьего мира. В следующей главе мы увидим, что начиная с 1950‐х годов именно здесь складывался самый значительный очаг политической нестабильности в мире.

Глава пятнадцатая
Третий мир и революция

В январе 1974 года эфиопский генерал Белета Абебе, совершавший инспекционную поездку, сделал остановку в солдатских казармах Годе. <…> Наутро во дворец поступило невероятное донесение: генерал арестован солдатами, которые насильно кормят его продуктами из солдатского пайка. Еда настолько непригодна, что генерал рискует отравиться и умереть. Император [Эфиопии] выслал вертолет с десантниками, которые освободили генерала и доставили его в госпиталь.

Рышард Капущинский. Император (Kapúszínski, 1983, p. 20)

Мы перестреляли [на учебной университетской ферме] столько коров, сколько смогли. Но пока мы занимались этим, крестьянки стали причитать: зачем убиваете бедных животных, что они вам сделали? Когда начались эти рыдания, мы прекратили убивать, но около восьмидесяти коров, почти четверть, были уже мертвы. Мы хотели перебить всех, но не смогли, потому что женщины нам помешали. Пока мы были там, один парень на лошади поскакал в Айакучо и рассказал там, что произошло. Так что на следующий день обо всем этом сообщали в новостях на радио La Voz. Мы как раз шли обратно, и у некоторых товарищей были транзисторы. Мы слушали, и нам было приятно слышать про себя, вот ведь в чем дело!

Юный участник движения “Сияющий путь” (Tiempos, 1990, р. 198)

Анализ послевоенных изменений, происходивших в третьем мире, его постепенного раскола и распада, свидетельствует о важном отличии развивающихся стран от стран развитых. Если к началу “холодной войны” развитые страны характеризовала политическая и социальная стабильность, то развивающиеся страны стали всемирным очагом революций – прошлых, настоящих или будущих. Что касается социалистических стран, то скрытые за их непроницаемым фасадом подводные течения сдерживались властью коммунистической партии и угрозой военного вмешательства СССР. С 1950 года (или даты обретения независимости) по сегодняшний день лишь некоторые страны третьего мира сумели избежать революций, или военных путчей с целью подавления, предотвращения или ускорения революций, или каких‐нибудь иных форм вооруженного внутреннего конфликта. Одним из редких исключений на сегодняшний день остается Индия и некоторые (бывшие) колонии под властью престарелых и авторитарных правителей типа доктора Банды в Малави (бывшее британское владение Ньясаленд) или непобедимого (до 1994 года) М. Феликса Уфуэ-Буаньи в Кот-д’Ивуаре. Таким образом, отличительным признаком развивающихся стран следует признать их постоянную социальную и политическую нестабильность.

Нестабильность третьего мира была очевидна и Америке – “стражу” мирового порядка, – которая связывала ее источники с советским режимом. С точки зрения Америки, эта нестабильность как минимум играла на руку СССР в борьбе за мировое господство. И потому почти с самого начала “холодной войны” США боролись с этой угрозой любыми средствами, от экономической помощи третьему миру и идеологической пропаганды до прямого или скрытого военного вмешательства и даже войны, желательно при поддержке дружественной или купленной местной администрации, но можно и без нее. Поэтому страны третьего мира перманентно оставались территорией войны, в то время как развитые капиталистические и социалистические страны вступили в самый продолжительный, начиная с девятнадцатого века, период мира. Приведу цифры, опубликованные еще до распада Советского Союза: в ста или более “крупных войнах, военных действиях и конфликтах” с 1945 по 1983 год, в основном в странах третьего мира, погибло 19 или 20 миллионов человек. В том числе более 9 миллионов – в Восточной Азии; 3,5 миллиона – в Африке; 2,5 миллиона – в Южной Азии; более полумиллиона – на Ближнем Востоке. И это не считая жертв самого кровавого конфликта тех лет – Ирано-иракской войны 1980–1988 годов, которая на тот момент только начиналась. Страны Латинской Америки пострадали несколько меньше (UN World Social Situation, 1985, p. 14). Корейская война (1950–1953), в которой, по различным оценкам, погибло от трех до четырех миллионов человек (это в стране с тридцатимиллионным населением) (Halliday/Cumings, 1988, р. 200–201), и Вьетнамская война (1945–1975) были самыми масштабными конфликтами такого рода, и только в них были открыто задействованы крупные группировки американских войск. В каждой из них погибло около 50 тысяч американцев. Потери со стороны вьетнамцев и других народов Индокитая оценить сложно, однако, по самым скромным подсчетам, погибло не менее двух миллионов человек. Многие “непрямые” антикоммунистические военные конфликты были не менее кровопролитными, особенно в Африке. К примеру, в Мозамбике и Анголе с 1980 по 1988 год в гражданских войнах погибло около полутора миллионов человек (при населении в обеих странах около 23 миллионов), а 12 миллионов остались без крова или страдали от голода (UN Africa, 1989, p. 6).

Революционный потенциал развивающихся стран был очевиден и коммунистическим режимам, хотя бы потому, что лидеры антиколониальных движений нередко считали себя социалистами, вступившими на тот же путь освобождения, прогресса и модернизации, что и Советский Союз. Некоторые европейски образованные руководители даже считали себя последователями Ленина и Маркса; однако в третьем мире в целом (за исключением Монголии, Китая и Вьетнама) коммунистические партии не пользовались особым влиянием и не были ведущей силой национального освобождения. При этом часть новых правительств сумела по достоинству оценить партии ленинского типа и создать на их основе свои партии. Примером может служить, в частности, партия Сунь Ятсена в Китае в начале 1920‐х годов. Некоторые влиятельные коммунистические партии были впоследствии вытеснены с политической арены (как это произошло в Иране и Ираке в 1950‐х) или уничтожены в результате кровавых чисток, как в Индонезии в 1965 году. Здесь в результате инспирированной, как принято считать, коммунистами попытки переворота погибло около полумиллиона членов коммунистической партии или подозреваемых в симпатиях к ней. Возможно, это было крупнейшее в истории политическое избиение инакомыслящих.

Советский Союз на протяжении десятилетий осторожно относился к революционным, радикальным и либеральным движениям в странах третьего мира, поскольку в общем не собирался расширять сферу своего влияния за пределы Восточной Европы на Западе и Китая (который он не мог полностью контролировать) на Востоке. Отношение к развивающимся странам не изменилось и при Хрущеве (1956–1964), когда в результате революций (в которых коммунистические партии не принимали активного участия) к власти пришли новые руководители, как, например, на Кубе (1959) или в Алжире (1962). В ходе деколонизации во главе многих африканских государств оказались национальные лидеры, считавшие себя по меньшей мере антиимпериалистами, социалистами и друзьями Советского Союза, особенно в тех случаях, когда СССР оказывал им техническую и другую помощь, не запятнанную связью с колониальным прошлым. К таким политикам можно отнести Кваме Нкруму в Гане, Секу Туре в Гвинее, Модибо Кейта в Мали и легендарного Патриса Лумумбу в Бельгийском Конго: трагическая гибель сделала последнего героем и мучеником всего третьего мира. СССР даже переименовал учрежденный в 1960 году для студентов развивающихся стран Университет дружбы народов в Университет дружбы народов имени Патриса Лумумбы. Москва симпатизировала новым режимам и помогала им, быстро распростившись, впрочем, с чрезмерным оптимизмом. В бывшем Бельгийском Конго СССР оказал вооруженную поддержку сторонникам Лумумбы в гражданской войне (последовавшей за поспешным предоставлением независимости этой огромной колонии) против ставленников США и Бельгии. В результате в страну были введены военные силы ООН, что равно не понравилось обеим сверхдержавам. Так что ничего хорошего из этого не вышло[159]159
  Известный польский журналист, находясь в провинции, контролируемой войсками Лумумбы, дал исчерпывающую картину трагической анархии, воцарившейся в бывшем Бельгийском Конго (Kapuśziński, 1990).


[Закрыть].

Когда один из новых режимов, а именно режим Фиделя Кастро на Кубе, официально провозгласил себя коммунистическим, СССР, к всеобщему изумлению, все‐таки взял его под свою защиту, стараясь, однако, избежать ухудшения советско-американских отношений. Тем не менее до середины 1970‐х годов не было подтверждений тому, что Советский Союз планировал расширить границы коммунистического мира революционным путем. И даже после этого он, судя по свидетельствам, просто пользовался благоприятной ситуацией, в создании которой не участвовал. Как, возможно, помнят читатели постарше, Хрущев надеялся, что в будущем капитализм отомрет из‐за своей неспособности конкурировать с экономически более развитым социализмом.

Действительно, когда в 1960 году Китай начал оспаривать лидерство СССР в международном коммунистическом движении (прежде на это осмеливались только марксисты-диссиденты), опекаемые Москвой коммунистические партии третьего мира по‐прежнему проводили сдержанную политику. Капитализм, раз уж он существует, не считался врагом; врагом являлись докапиталистические и патриархальные отношения, а также (американский) империализм, который их поддерживал. Предпочтение отдавалось не вооруженной борьбе, а созданию широкого народного или национального фронта, в котором “национальная” буржуазия или мелкобуржуазные элементы выступят союзниками левых сил. В целом стратегия Москвы в отношении стран третьего мира продолжала традиции Коминтерна 1930‐х годов, несмотря на все обвинения в предательстве идеалов Великой Октябрьской революции (см. главу 5). Такая стратегия, возмущавшая сторонников вооруженного восстания, в ряде случаев казалась удачной, как, например, в Бразилии и Индонезии в начале 1960‐х или в Чили в 1970‐е годы. Неслучайно также, что эта “удачная” политика терпела полный крах перед лицом военных переворотов и последующего террора, как это произошло в Бразилии после 1964 года, в Индонезии в 1965‐м и в Чили в 1973 году.

И все же сторонники социальных революций с верой и надеждой взирали на третий мир. В нем проживало подавляющее большинство человечества. Он казался всемирным вулканом, готовым к извержению, сейсмическим полем, чьи толчки предупреждают о грядущем землетрясении. Даже известный социолог Дэниел Белл (Bell, 1960), провозгласивший “конец идеологии” для стабильного, либерального, капиталистического Запада “золотой эпохи”, признавал, что в странах третьего мира мессианская и революционная традиция еще жива. На развивающиеся страны с надеждой смотрели не только старые революционеры закалки 1917 года или романтики, презирающие пошлое благополучие 1950‐х. Все партии левого фланга, включая интеллигентов-либералов и умеренных социал-демократов, нуждались в чем‐то большем, чем борьба за социальное законодательство или реальный рост заработной платы. Страны третьего мира сумели сохранить свои идеалы; а партиям, принадлежащим к великой традиции Просвещения, идеалы нужны не меньше, чем практическая экономическая политика. Без идеалов они неспособны выжить. Как иначе объяснить страстное стремление помогать третьему миру, исходящее от Скандинавских стран, этой цитадели развития без революций, Нидерландов или (протестантского) Всемирного совета церквей – современного эквивалента миссионерского движения девятнадцатого века? В конце двадцатого века именно стремление к идеалам заставляло европейских либералов помогать революционерам третьего мира.

К изумлению как противников, так и сторонников революции, после 1945 года главным видом революционной борьбы в третьем мире, т. е.

практически повсеместно, становится партизанская война. В составленную в середине 1970‐х годов “Хронологию крупнейших партизанских войн”, состоявшихся после завершения Второй мировой, были включены тридцать две партизанские войны. Только три из них разразились в Европе – гражданская война в Греции в конце 1940‐х годов, борьба Кипра против английского владычества в 1950‐е и конфликт в Северной Ирландии, начавшийся в 1969‐м (Laqueur, 1977, р. 442). Все остальные имели место за пределами Европы и Северной Америки. И список этих войн можно легко продолжить. Впрочем, не все революции начинались с повстанческих движений. Практиковались и государственные перевороты под руководством партий левого толка. Роль таких переворотов совершенно недооценивали в Европе вплоть до драматических событий 1974 года в Португалии, хотя в исламском мире подобные кризисы были в порядке вещей и вовсе не считались редкостью в странах Латинской Америки. Революцию в Боливии в 1952 году совершили шахтеры и перешедшие на их сторону военные, а радикальные реформы в Перу в конце 1960–1970‐х осуществил военный режим. Сохранили свой революционный потенциал и традиционные массовые акции протеста, как это показали Иранская революция 1979 года и события в Восточной Европе. И тем не менее в конце двадцатого века в центре внимания по праву оказалась именно партизанская война. Партизанская борьба пропагандировалась и идеологами левого фланга, критически настроенными по отношению к политике Советского Союза. Партизанское движение поддерживал Мао Цзэдун (после разрыва с Советским Союзом) и после 1959 года Фидель Кастро – или, скорее, его соратник, странствующий революционер Че Гевара (1928–1967). Со своей стороны, вьетнамские коммунисты, с наибольшим размахом и успехом использовавшие партизанскую войну и завоевавшие всеобщее уважение своей победой над французскими и мощными американскими силами, не приветствовали участия своих сторонников в идеологических междоусобицах левого фланга.

В 1950‐е годы в третьем мире шло множество партизанских войн, в основном в тех странах, где бывшие колониальные державы или местные колонисты по какой‐либо причине противились мирной деколонизации. В их число входили Малайя, Кения (движение “Мау-мау”), Кипр в распадающейся Британской империи, а также Алжир и Вьетнам с их гораздо более кровопролитными конфликтами – в распадающейся Французской империи. Было, впрочем, еще одно малочисленное повстанческое движение, более скромное, чем малайское (Thomas, 1971, р. 1040), нетипичное, но неожиданно успешное. О его успехах сообщали первые полосы газет всего мира. Речь идет о революции, победившей на Кубе 1 января 1959 года. Фидель Кастро (р. 1927) был достаточно типичной политической фигурой для Латинской Америки: сильный, харизматичный молодой человек из хорошей землевладельческой семьи, с неопределенной политической программой, но готовый личным примером подтвердить свою верность борьбе с тиранией. Даже его лозунги (“Родина или смерть”, первоначально “Свобода или смерть”, и “Мы победим”) напоминают лозунги более раннего периода антиколониальной борьбы: броские, но неопределенные. Начало политической карьеры Кастро известно плохо – мы знаем только о его принадлежности к вооруженным студенческим группам Гаванского университета.

Затем Кастро готовит восстание против правительства генерала Фульхенсио Батисты (типичного для Кубы беспринципного политика, начавшего карьеру в звании сержанта с участия в военном перевороте 1933 года), который повторно пришел к власти в 1952 году и отменил конституцию. Кастро был сторонником активных действий: в его “послужном списке” нападение на военные казармы в 1953 году, тюрьма, изгнание и, наконец, руководство повстанческой высадкой на Кубу. Повстанцы со второй попытки закрепились в горах самой отдаленной провинции. И эта плохо подготовленная, рискованная операция удалась. Впрочем, военное сопротивление партизанам оказалось весьма незначительным. Че Гевара, аргентинский врач и талантливый организатор, отправился завоевывать всю оставшуюся территорию Кубы всего со 148 сторонниками. К концу войны их стало 300. В декабре 1958 года отрядам под командованием Кастро удалось захватить первый город с населением около 1000 человек (Thomas, 1971, р. 997, 1020, 1024). Самое большее, на что Кастро оказался способен в 1958 году – хотя и это немало, – это доказать, что нерегулярной армии по силам контролировать большую “освобожденную территорию” и защищать ее от атак деморализованных правительственных войск. Основной причиной победы Кастро стала слабость режима Батисты. У этого режима не было настоящих союзников, кроме движимых личной выгодой, а его лидер был развращен коррупцией. Диктатура рухнула, как только оппозиция всех политических классов, от демократической буржуазии до коммунистов, объединилась и все агенты диктатора, его солдаты, полицейские и палачи, поняли, что его время вышло. Кастро доказал это, и вполне естественно, что его сторонники перехватили власть. Так пал слабый режим, практически не имевший защитников. Победа повстанческой армии искренне воспринималась большинством кубинцев как начало эпохи освобождения и безграничных возможностей, которые воплотит молодой командующий. Наверное, ни у одного политического лидера двадцатого века (а двадцатый век видел немало боготворимых массами вождей) не бывало таких благодарных и верных слушателей, как у этого высокого, бородатого, рассеянного человека в мятой униформе, который мог часами делиться своими путаными мыслями с внимательной и снисходительной аудиторией (включая автора этих строк). Революция наконец‐то переживалась как всеобщий праздник. Что будет дальше? Наверное, что‐то хорошее.

Неудивительно, что латиноамериканские повстанцы 1950‐х годов взяли на вооружение не только риторику борцов за независимость, от Боливара до кубинца Хосе Марти, но и лозунги антиимпериалистической и социал-революционной традиции партий левого фланга. Они выступали как за “аграрную реформу”, какой бы смысл в это понятие ни вкладывался (см. выше), так и (во всяком случае, косвенно) против США. Сказанное особенно справедливо для беднейших стран Центральной Америки, которые “так далеко от Бога и так близко от США”, как выразился однажды мексиканский диктатор Порфирио Диас. Впрочем, при всем своем радикализме, ни Кастро, ни его соратники не были коммунистами и (за исключением двоих) не проявляли какой‐либо симпатии к марксизму. И действительно, Коммунистическая партия Кубы, единственная, не считая чилийской, крупная коммунистическая партия Латинской Америки, не сочувствовала Кастро, пока некоторые коммунисты не присоединились к нему на последнем этапе борьбы. В целом отношения между Кастро и коммунистами были достаточно натянутыми. Американские дипломаты и политики постоянно спорили, является ли движение Кастро прокоммунистическим (если да, то ЦРУ, свергнувшее прокоммунистическое правительство в Гватемале в 1954 году, знало, что делать), – и решили, что не является.

И все‐таки сближение Кастро с коммунистами оказалось неизбежным. Во-первых, коммунизм был общей социал-революционной идеологией потенциальных сторонников вооруженных восстаний. Второй причиной стала яростная антикоммунистическая политика США времен сенатора Маккарти, побудившая повстанцев Латинской Америки, и без того ненавидевших империализм, еще более благосклонно отнестись к Марксу. “Холодная война” довершила дело. И коль скоро новый режим враждовал с США (а это было неизбежно, в частности из‐за угрозы американским инвестициям, вложенным в кубинскую экономику), он мог с полной уверенностью рассчитывать на симпатию и поддержку со стороны главного противника американцев. К тому же предложенная Кастро управленческая методика, а именно неофициальные выступления перед миллионами слушателей, совершенно не годилась для руководства даже такой маленькой страной, как Куба, в течение сколько‐нибудь длительного времени. Даже популизм нуждается в организации. Коммунистическая партия оказалась единственной партией на стороне революционеров, способной эту организацию обеспечить. Кастро и коммунисты нуждались друг в друге, и это соединило их. Впрочем, к марту 1960 года, гораздо раньше, чем Кастро решил, что Куба станет социалистической, а сам он – коммунистом, хотя и на свой лад, США уже считали его коммунистом, а ЦРУ получило приказ свергнуть его режим (Thomas, 1971, р. 1271). В 1961 году в заливе Свиней американская разведка предприняла неудачную попытку сделать это. Но коммунистическая Куба выстояла – в семидесяти километрах от Флориды, ослабленная экономической блокадой США и все более зависимая от СССР.

Трудно представить себе революцию, способную сильнее вдохновить левых на Западе и в развитых странах в конце десятилетия глобального консерватизма; революцию, которая была бы лучшей рекламой партизанской войны. У кубинской революции и вправду было для этого все: романтика и яростные бои в горах под началом студенческих вожаков с их юношеским бескорыстием – самым старшим из них едва за тридцать; народное ликование в тропическом раю, пульсирующем в ритме румбы. Более того, такую революцию могли приветствовать все революционеры левых убеждений.

И действительно, кубинскую революцию поддержали многие критики проводимой СССР политики мирного сосуществования с капиталистическими странами. Пример Кастро вдохновил воинствующих интеллектуалов Латинской Америки, где пальцы всегда на курке и в чести бескорыстная храбрость, особенно вкупе с пафосными жестами. С Кубы искры восстания перекинулись на весь континент. Его вдохновлял Че Гевара, вождь панамериканской революции, мечтавший о “втором, третьем, четвертом Вьетнаме”. А нужную идеологию выработал блестящий молодой француз (кто же еще?): он систематизировал мысль о том, что в странах, созревших для революции, достаточно импортировать небольшие группы вооруженных повстанцев в подходящие горы, где они создадут “очаги” (focos) массового освободительного движения (Debray, 1965).

По всей Латинской Америке в порыве энтузиазма молодые люди вставали под знамена Кастро, Троцкого или Мао Цзэдуна, чтобы принять участие в обреченных на поражение восстаниях. За исключением Центральной Америки и Колумбии, где повстанцы могли рассчитывать на поддержку крестьян, большая часть таких восстаний терпела поражение практически сразу. На поле боя оставались тела знаменитых революционеров – самого Че Гевары в Боливии, такого же харизматичного красавца, мятежного священника Камило Торреса в Колумбии – и множества безымянных. Стратегия повстанцев была на редкость непродуманной, особенно с учетом того, что при благоприятных условиях успешные и продолжительные партизанские войны во многих странах Латинской Америки все‐таки были возможны. Примером тому является движение ФАРК (Вооруженные революционные силы Колумбии), действующее с 1964 года, а также маоистская группировка “Сияющий путь” в Перу в 1980‐е годы.

Впрочем, повстанческие движения в большинстве своем не были крестьянскими – ФАРК скорее редкое исключение. На пространствах третьего мира в основном сражались молодые интеллектуалы, как правило, выходцы из среднего класса. К ним присоединялись студенты, сыновья и (реже) дочери нарождающейся сельской буржуазии. В этом отношении ничего не изменилось даже после того, как по инициативе революционных партий в Аргентине, Бразилии, Уругвае, а также в Европе с конца 1960‐х годов[160]160
  Самым заметным исключением из этого правила являются активисты так называемых “повстанческих движений гетто”, таких как Временная ИРА (Ирландская республиканская армия) в Ольстере, недолго просуществовавшее движение “Черные пантеры” в Соединенных Штатах и палестинские партизаны, родившиеся в лагерях беженцев. В большинстве своем эти повстанческие движения пополнялись с улицы, а не со школьной скамьи, особенно в тех странах, где в гетто почти нет представителей среднего класса.


[Закрыть] партизанская война переместилась из сельской местности в город. В городе легче осуществить террористическую акцию, чем в сельской местности, где вся надежда на поддержку крестьян. Большой город анонимен, там можно купить оружие и даже заручиться поддержкой некоторых представителей среднего класса. Этим группам “городских партизан” (или “террористов”) было проще осуществлять заметные публичные акции, совершать громкие убийства (например, убийство адмирала Карреро Бланко, официального преемника Франко, баскской группировкой ЭТА в 1973 году или убийство итальянского премьер-министра Альдо Моро “красными бригадами” в 1978‐м), не говоря уже о налетах с целью достать средства для революционной деятельности.