Текст книги "Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)"

Новый курс Дэн Сяопина стал в высшей степени откровенным публичным признанием того, что структура “реального социализма” нуждается в радикальных переменах. Впрочем, к началу 1980‐х стало ясно, что кризис переживают все социалистические страны. Темпы роста советской экономики неуклонно снижались от пятилетки к пятилетке, начиная с 1970 года.

Ухудшились практически все основные экономические показатели: ВВП, промышленное и сельскохозяйственное производство, объем инвестиций, производительность труда, доход на душу населения. Советская экономика если и не регрессировала, то продвигалась вперед чрезвычайно медленно. Доля СССР в международной торговле промышленными товарами, и раньше не особенно высокая, также сокращалась. Если в 1960‐е годы Советский Союз в основном экспортировал промышленное оборудование, транспортные средства, металл и изделия из него, то в 1985 году 53 % советского экспорта составляли энергоносители, т. е. нефть и газ. Напротив, почти 60 % импорта приходилось на машины и оборудование, металлы, продукты промышленного производства (СССР, 1987, р. 15–17, 32–33). Советский Союз становился чем‐то вроде “энергетического придатка” более развитых стран – в основном собственных сателлитов в Восточной Европе, в особенности Чехословакии и Германской Демократической Республики. В СССР у этих стран был неограниченный и нетребовательный рынок сбыта, причем для сохранения такого положения им не нужно было исправлять собственные недостатки[171]171
  “Экономисты того времени считали, что советский рынок неисчерпаем, а Советский Союз сможет обеспечить необходимое количество энергии и сырья для непрерывного экономического роста” (Rosati/Mizsei, 1989, р. 10).


[Закрыть].

Однако в 1970‐е начали ухудшаться не только экономические показатели социалистических стран. Прекратилось совершенствование и базовых социальных показателей – в частности, продолжительности жизни. Именно это сильнее всего подорвало веру в социализм, поскольку способность этой социальной системы улучшать жизнь простых людей, поддерживая социальную справедливость, лишь косвенно зависела от умения социализма создавать материальные ценности. Замирание ожидаемой средней продолжительности жизни в СССР, Польше и Венгрии на протяжении последних двадцати лет перед падением коммунизма (а в некоторые годы этот показатель даже снижался) стало поводом для серьезного беспокойства, ибо в большинстве других стран, включая Кубу и коммунистические страны Азии, люди жили все дольше и дольше. Если в 1969 году продолжительность жизни в Австрии, Финляндии и Польше была одинаковой и составляла в среднем 70,1 года, то в 1989 году поляки жили на четыре года меньше, чем австрийцы и финны. В такой ситуации демографы пытались говорить об оздоровлении нации, но, к сожалению, причиной этого “оздоровления” являлась лишь смерть людей, которые в капиталистических странах могли бы выжить (Riley, 1991). Подобные тенденции с тревогой отмечали сторонники реформ в СССР и других социалистических странах (World Bank Atlas, 1990, p. 6–9; World Tables, 1991, passim).

Еще одним симптомом упадка социализма стало частое употребление термина “номенклатура”, который, по‐видимому, проник на Запад благодаря статьям и книгам диссидентов. До этого времени партийные “кадры”, которые составляли основу командной системы коммунистических стран, за границей воспринимались с уважением и невольным восхищением, хотя репрессированные коммунистическими режимами диссиденты, например троцкисты в СССР и Милован Джилас в Югославии (Djilas, 1957), предупреждали об опасности вырождения номенклатуры в коррумпированную бюрократию. В 1950‐е и даже в 1960‐е годы в западной, и особенно американской, прессе преобладало убеждение, что секретом распространения коммунизма по всему миру являлись четкие и слаженные действия коммунистических партий и их монолитных, самоотверженных “кадров”, которые неукоснительно (а порой и жестко) проводили в жизнь “линию партии” (Fainsod, 1956; Brzezinski, 1962; Duverger, 1972).

С другой стороны, термин “номенклатура”, до 1980 года остававшийся исключительной принадлежностью советского административного жаргона, довольно точно характеризовал уязвимые места партийной бюрократии эпохи Брежнева – низкую компетенцию в сочетании с коррупцией. И действительно, со временем становилось все более очевидным, что в Советском Союзе главными рычагами управления выступают блат, кумовство и взяточничество.

После “Пражской весны” социалистические страны Восточной Европы, за исключением Венгрии, отказались от серьезных экономических реформ. Что касается немногочисленных попыток вернуться к экономике командного типа в ее сталинской форме (как в Румынии Чаушеску) или в маоистской форме, когда волюнтаризм и моральный подъем заменяли экономический расчет (как на Кубе Кастро), то чем меньше о них будет сказано, тем лучше. Позже реформаторы назовут годы правления Брежнева “эпохой застоя” – в основном потому, что в это время прекратились всякие попытки серьезных экономических преобразований. Покупать зерно за границей было гораздо легче, чем налаживать работу внутреннего рынка. “Смазывать” ржавые шестеренки советской экономики с помощью повсеместных взяток было проще, чем “прочищать” систему, не говоря уже о ее замене. Кто мог знать, каким окажется далекое будущее? А в краткосрочной перспективе казалось более важным угодить потребителю или, во всяком случае, сдерживать его недовольство. Вероятно, поэтому в первой половине 1970‐х условия жизни большинства советских граждан заметно улучшились.

Между двумя мировыми войнами СССР был практически выключен из глобальной экономики, а значит, Великая депрессия на него не повлияла. Во второй половине двадцатого века европейские социалистические страны гораздо активнее участвовали в мировых экономических процессах и поэтому в полной мере ощутили на себе кризис 1970‐х годов. Насмешка истории состоит в том, что настоящими жертвами кризиса глобальной капиталистической экономики, сменившего “золотую эпоху” процветания, стали страны “развитого социализма” и СССР, а также некоторые государства третьего мира. А развитые рыночные страны, хотя и испытали некоторые потрясения, до начала 1990‐х годов переживали кризис без особых потерь. Так, на экономический рост Германии и Японии кризис почти не повлиял. И напротив, “реальный социализм” вынужден был заниматься не только собственными системными проблемами, все менее разрешимыми, но и проблемами меняющейся и нестабильной мировой экономики, в которую он стремительно начал интегрироваться. Все вышесказанное удачно иллюстрирует международный нефтяной кризис 1973 года, радикально изменивший цены на энергоносители. Тогда под давлением всемирного картеля производителей нефти в лице ОПЕК (Организация стран-экспортеров нефти) цена на нефть (на тот момент довольно низкая и к тому же в послевоенный период неуклонно снижающаяся) выросла в четыре раза, а в конце 1970‐х, после Иранской революции, – еще в три раза. На самом деле размах этих колебаний был еще драматичнее: если в 1970‐х средняя цена на нефть составляла 2 доллара 53 цента за баррель, то в конце 1980‐х тот же баррель стоил уже 41 доллар.

У нефтяного кризиса было два явно благоприятных последствия. Нефтедобывающие страны, видное место среди которых занимал СССР, фактически начали превращать свои нефтяные запасы в золото. Это было похоже на гарантированный выигрыш в еженедельной лотерее – миллионы текли в страну без всяких усилий. В итоге экономические реформы откладывались, а Советский Союз получил возможность расплачиваться с капиталистическими странами за быстро растущий импорт промышленных товаров. С 1970 по 1980 год доля энергоносителей в советском экспорте в развитые страны выросла с 19 до 32 % (СССР, 1987, р. 32). По оценкам некоторых исследователей, именно внезапно свалившееся богатство в середине 1970‐х годов подвигло брежневский режим к более активному соперничеству с США на международной арене (в то время как третий мир захлестнула новая волна революций) и к самоубийственной гонке вооружений (Maksimenko, 1991).

Второе внешне благоприятное последствие нефтяного кризиса заключалось в том, что у стран-миллиардеров из ОПЕК (часто обладавших небольшим населением) появилось значительное количество “свободных” нефтедолларов. Международная банковская система превращала их в займы и ссуды, доступные всем желающим. Немногие развивающиеся страны устояли тогда перед соблазном позаимствовать миллионы, которые сами просились в карманы; именно это обстоятельство в начале 1980‐х вызвало общемировой кризис неплатежей. Для обратившихся к внешним займам социалистических стран – в частности, для Польши и Венгрии – эти деньги казались благом, позволявшим одновременно инвестировать в промышленность и повышать уровень жизни своих граждан.

Но из‐за этого социалистические страны острее ощутили последствия мирового кризиса 1980‐х годов: их экономическим системам, в частности польской экономике, просто недоставало гибкости для эффективного использования хлынувших ресурсов. Показательно, что из‐за роста цен потребление нефти в Западной Европе в 1973–1985 годах сократилось на 40 %, а в СССР и Восточной Европе – только на 20 % (Köllö, 1990, р. 39). Другими примерами нерационального использования энергии стало резкое увеличение себестоимости производства нефти в СССР, а также истощение нефтяных месторождений в Румынии. В начале 1980‐х Восточную Европу охватил энергетический кризис. Это, в свою очередь, привело к нехватке продуктов питания и промышленных товаров – за исключением тех стран, которые, подобно Венгрии, продолжали заимствовать деньги, ускоряя инфляцию и снижая фактическую заработную плату. Так европейские страны “реального социализма” встретили последнее десятилетие своего существования. Единственным более или менее эффективным средством борьбы с кризисом виделся возврат к традиционной сталинской системе централизованного планирования, по крайней мере там, где такое планирование еще существовало (в Венгрии и Польше, например, оно уже практически не применялось). В 1981–1984 годах это принесло временное облегчение. Внешний долг социалистических стран уменьшился на 35–70 % – за исключением все тех же Венгрии и Польши. Это породило иллюзию, что прежний экономический рост может вернуться без осуществления коренных реформ. Это в свою очередь “привело к «большому скачку назад», к долговому кризису и дальнейшему ухудшению экономического положения” (Köllö, р. 41). И именно тогда СССР возглавил Михаил Сергеевич Горбачев.

Обратимся теперь к политике стран “реального социализма”, поскольку именно политике, как высокой, так и уличной, суждено было в 1989–1991 годах привести к падению коммунизма в СССР и странах Восточной Европы.

С политической точки зрения Восточная Европа всегда являлась ахиллесовой пятой советской системы, а Польша и в меньшей степени Венгрия были ее самым уязвимым местом. Как мы уже видели, после “Пражской весны” большинство европейских коммунистических режимов утратили доверие своих граждан[172]172
  Исключение составляли только менее развитые части Балканского полуострова, в частности Албания, южная часть Югославии и Болгария. Здесь коммунистические партии выиграли первые многопартийные выборы после 1989 года. Однако даже тут слабость коммунистической системы вскоре стала очевидной.


[Закрыть]. Порядок держался на принуждении, за которым стояла угроза советского военного вмешательства, или, в лучшем случае (как, например, в Венгрии), на большем материальном благополучии и минимуме свобод, поддерживать которые со временем стало невозможно из‐за экономического спада. При этом, за единственным исключением, ни в одной из этих стран никакая организованная политическая или иная публичная оппозиция была просто невозможна. И только в Польше благодаря сочетанию трех факторов такая возможность была реализована. Во-первых, общественное мнение Польши объединяло не только неприятие существующей власти, но и антирусский, антисемитский, католический национализм. Во-вторых, церковь сохранила свою независимую от власти организацию по всей стране. Наконец, в‐третьих, с середины 1950‐х годов рабочий класс регулярно демонстрировал свою политическую мощь, организуя масштабные забастовки. В таких условиях режим предпочитал сохранять терпимость или даже идти на уступки – в 1970 году коммунистический лидер страны даже ушел в отставку, – пока оппозиция не приобрела организованный характер; однако поле для политического маневра у коммунистов угрожающе сузилось. Уже с середины 1970‐х им противостояло организованное рабочее движение, поддерживаемое искушенными в политике интеллектуалами, в основном бывшими марксистами, и все более напористая польская церковь, которую вдохновило состоявшееся в 1978 году избрание польского кардинала первым в истории папой-славянином.

В 1980 году триумф профсоюзного движения “Солидарность”, превратившегося в настоящую общенациональную оппозицию, опирающуюся на массовые забастовки, показал две вещи: коммунистическая власть в Польше исчерпала себя, но свергнуть ее одной агитацией не удастся. В 1981 году церковь и государство, не предавая это гласности, договорились о предотвращении угрозы военного вмешательства СССР (которого серьезно опасались); в результате в стране на несколько лет было введено военное положение, сохранявшее легитимность в глазах и коммунистического руководства, и общества. Порядок довольно легко удалось восстановить, но правительство, по‐прежнему беспомощное перед лицом экономических проблем, ничего не сумело предложить оппозиции, а следовательно, и обществу. Вопрос стоял так: либо в ситуацию все же вмешаются русские, либо режиму довольно скоро придется отказаться от ключевого элемента коммунистического правления – однопартийной системы. Но по мере того как другие коммунистические правительства Восточной Европы с тревогой наблюдали за развитием событий в Польше, тщетно пытаясь не допустить появления в своих странах оппозиции польского образца, становилось все более ясно, что СССР был уже не готов к интервенции.

В 1985 году генеральным секретарем Коммунистический партии Советского Союза стал убежденный сторонник реформ Михаил Горбачев. Это не было случайностью. Прежний генеральный секретарь и глава КГБ Юрий Андропов (1914–1984) в 1983 году фактически порвал с брежневским наследием, но из‐за его болезни и смерти реформы пришлось отложить на два года. Все коммунистические правительства, как внутри, так и за пределами советской орбиты, прекрасно понимали, что близятся радикальные перемены. При этом никто, включая и нового генерального секретаря, не знал, к чему эти новации могут привести.

Эпоха застоя, предмет резкой критики со стороны Горбачева, стала для советской элиты периодом бурного политического и культурного брожения. Речь идет не только о немногочисленной советской “верхушке”, принимавшей реальные политические решения; сюда можно отнести довольно большую часть образованного и технически подготовленного среднего класса, а также различных специалистов, приводивших в движение экономику страны: ученых, техническую интеллигенцию, различного рода экспертов и руководителей предприятий. Сам Горбачев в какой‐то мере принадлежал к этому новому поколению образованных “кадров”: он получил юридическое образование, тогда как классический путь наверх в сталинскую эпоху (а часто и позже) вел от заводского станка – через диплом инженера или агронома – в партийный аппарат. Масштабы этого незримого брожения не стоит оценивать по числу появившихся тогда диссидентов, которых было максимум несколько сотен. Запрещенная или теперь полулегальная (благодаря бесстрашным главным редакторам “толстых журналов”, таких как “Новый мир”) критика и самокритика заполнила культурное пространство брежневского СССР, включая важные сферы партийной и государственной жизни – например, службы безопасности и внешней политики. Без этого внутреннего брожения призыв Горбачева к гласности не вызвал бы столь быстрого и широкого отклика.

Но не следует путать чаяния политической и интеллектуальной элиты с ожиданиями большинства. В отличие от жителей коммунистических стран Восточной Европы, советские люди не знали и не могли знать никакой другой власти, и потому коммунистический режим казался им легитимным и вполне приемлемым. Коммунизм могли сравнивать разве что с немецкой оккупацией 1941–1944 годов, в которой трудно было найти что‐то хорошее. В 1990 году в памяти каждого жителя Венгрии старше шестидесяти еще живы были воспоминания о прежних временах, в то время как жителю СССР, чтобы помнить об этом, надо было дожить почти до 90 лет. Государственный строй Советского Союза не менялся со времен Гражданской войны, а политический режим характеризовался практически непрерывной преемственностью власти. Исключение составляли только территории на западной границе, присоединенные (или повторно обретенные) СССР в 1939–1940 годах. Это было что‐то вроде прежней царской империи при новом управлении. Именно поэтому вплоть до конца 1980‐х годов СССР почти не сталкивался с политическим сепаратизмом. Сепаратистские тенденции отмечались только в Прибалтийских республиках, которые с 1918 по 1941 год были независимыми государствами, на Западной Украине, до 1918 года входившей в империю Габсбургов, и, возможно, в Молдавии (бывшей Бессарабии), с 1918 по 1940 год принадлежавшей Румынии. Но даже в Прибалтике откровенных диссидентов было ненамного больше, чем в России (Lieven, 1993).

В довершение всего советский режим не просто вырос и укоренился на местной почве – со временем даже в партию, поначалу гораздо сильнее представленную великороссами, стало вступать почти столько же жителей Прибалтийских и Закавказских республик, – но сам народ каким‐то неведомым образом приспосабливался к режиму, по мере того как режим приспосабливался к нему. Как писал сатирик-диссидент Зиновьев, “новый советский человек” действительно появился, пусть даже он (или она, если имелась в виду женщина, что маловероятно) соответствовал своему официальному образу не больше, чем все остальное в СССР. Он или она чувствовали себя в системе довольно уверенно (Zinoviev, 1979). Система обеспечивала гарантированное трудоустройство и полный комплекс социальных услуг – скромный, но доступный. Советский человек жил в социально и экономически эгалитарном обществе и обладал по крайней мере одним из приписываемых социализму преимуществ – “правом на лень”, упоминавшимся Полем Лафаргом (Lafargue, 1883). Более того, большинству советских людей брежневская эпоха казалась не “застоем”, а наилучшим временем в их жизни, жизни их родителей и даже дедушек и бабушек.

Неудивительно поэтому, что реформаторы столкнулись не только с противодействием бюрократии, но и с сопротивлением многих простых людей. С характерным для представителя элиты раздражением один из сторонников реформ писал:

Наша система породила людей, материально зависимых от общества, которые больше стремятся получать, а не отдавать. К этому привела политика так называемого эгалитаризма <…> пропитавшая советское общество насквозь. <…> Тот факт, что наше общество разделено на два класса – тех, кто принимает решения и распределяет, и тех, кто подчиняется и получает, является огромным тормозом общественного развития. Homo soveticus одновременно является и балластом, и препятствием. С одной стороны, он противится реформам, а с другой стороны, выступает в роли основы существующей системы (Afanassiev, р. 13–14).

С социально-политической точки зрения СССР был стабильным государством. Отчасти эта стабильность была обусловлена изоляцией от внешнего мира, основанной на страхе и цензуре, но дело было не только в этом. Случайно ли то, что в СССР не было студенческих волнений, подобных волнениям 1968 года в Польше, Чехословакии и Венгрии? И что даже после прихода Горбачева к власти реформаторское движение почти не затронуло молодежь? (Исключение составляли только Прибалтийские республики.) Что это было скорее “восстание тридцати– и сорокалетних”, т. е. поколения, появившегося на свет после Второй мировой войны, но до начала комфортного брежневского “оцепенения”? Требование перемен никоим образом не шло снизу.

Оно, как и следовало ожидать, пришло “сверху”. Пока по‐прежнему неясно, каким образом убежденному и искреннему стороннику реформ удалось 15 марта 1985 года занять пост главы КПСС, который в свое время занимал Сталин. Подробности тех событий мы узнаем не раньше, чем последние страницы советского периода окончательно станут достоянием истории и перестанут быть поводом для обвинений и самооправданий. Впрочем, здесь важны не столько тонкости кремлевской политики, сколько те два условия, благодаря которым у власти оказался такой человек, как Горбачев. Во-первых, убежденных сторонников социализма крайне возмущало разложение партийного руководства, характерное для эпохи Брежнева. А коммунистическая партия, даже вырождающаяся, не могла существовать без искренних лидеров-социалистов; точно так же невозможно представить себе католическую церковь без епископов и кардиналов, выступающих носителями настоящей веры. Во-вторых, образованные и технически компетентные слои, приводившие в движение советскую экономику, прекрасно понимали, что без радикальных, фундаментальных изменений систему ожидает неизбежный крах. Кризис назревал не только из‐за низкой эффективности и негибкости системы, но и потому, что слабеющая экономика была уже не в силах удовлетворять все потребности военной сверхдержавы. Уровень военных расходов дошел до опасной отметки уже в 1980 году, когда впервые за много лет советские вооруженные силы приняли непосредственное участие в войне. Пытаясь обеспечить хотя бы минимум стабильности в соседнем Афганистане, Советский Союз ввел свои войска на территорию этого государства, которым с 1978 года руководили местные коммунисты. Народно-демократическая партия Афганистана состояла из двух враждующих фракций, каждая из которых восстановила против себя местных землевладельцев, мусульманское духовенство и других сторонников прежнего порядка такими “нечестивыми” мерами, как земельная реформа и предоставление гражданских и политических прав женщинам. С начала 1950‐х годов и с молчаливого согласия Запада Афганистан тихо пребывал в советской сфере влияния. Однако ввод советских войск на его земли США сочли серьезным выпадом в отношении “свободного мира”. Американцы наладили бесперебойное снабжение мусульманских фундаменталистов деньгами и оружием через Пакистан. Как и ожидалось, афганские власти при поддержке советской армии без особого труда взяли под контроль крупные города, но СССР это стоило очень дорого. Афганистан превратился – как и рассчитывали некоторые американские политики – в советский Вьетнам.

У нового советского лидера, желающего преобразований, был единственный вариант действий: ему надо было как можно скорее покончить с “холодной войной” и прекратить конфронтацию с Соединенными Штатами, которая обескровливала экономику. Именно это стало ближайшей целью Горбачева и его величайшим достижением, ибо ему достаточно быстро удалось убедить недоверчивые правительства Запада в мирном характере советских намерений. В результате Горбачев приобрел на Западе огромную и стойкую популярность, резко контрастирующую с нарастающим в СССР недовольством его политикой, жертвой которого он пал в 1991 году. Но если один человек мог положить конец четырем десятилетиям “холодной войны”, то таким человеком, несомненно, стал Горбачев.

С начала 1950‐х годов экономисты коммунистических стран пытались сделать плановую экономику более рациональной и гибкой, вводя рыночное ценообразование и расчет прибыли и убытков на предприятиях. Таким путем, в частности, шли сторонники реформ в Венгрии. Если бы не ввод советских войск в Чехословакию в 1968 году, чешские реформаторы пошли бы еще дальше. И чехи, и венгры надеялись, что эти меры в свою очередь подтолкнут либерализацию и демократизацию политической системы. Горбачев разделял подобную точку зрения[173]173
  Еще до своего избрания генеральным секретарем Горбачев открыто признавал, что разделяет весьма “широкую”, фактически социал-демократическую, позицию Итальянской коммунистической партии (Montagni, 1989, р. 85).


[Закрыть], рассчитывая установить (или восстановить) более совершенный социализм, чем “реально существующий”. Едва ли можно предположить, что какой‐либо влиятельный реформатор в СССР предполагал на этом этапе отказ от социализма – хотя бы потому, что это было непрактично с политической точки зрения. Однако в других странах профессиональные экономисты, связанные с реформами, постепенно приходили к выводу, что система, недостатки которой с 1980‐х годов широко обсуждались внутри общества, реформированию изнутри не поддается[174]174
  Самые интересные исследования по этому вопросу принадлежат перу венгерского автора Яноша Корнаи. См., в частности, его работу “Экономика дефицита”: Janos Kornai, Economics of Shortage (Amsterdam, 1980).


[Закрыть].