Текст книги "Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)"

Глава шестнадцатая
Крах социализма

Однако […] здоровье [советского образа жизни] зависит от одной существенной предпосылки: не должно возникать (как это случилось даже с церковью) черной биржи власти. Если и в Россию проникнет европейское соединение власти и денег, то коммунизм в России обречен, страна же и, возможно, даже партия – нет.

Вальтер Беньямин (Benjamin, 1979, р. 195–196)

Официальная коммунистическая доктрина больше не является единственной советской идеологией. Новые веяния – своеобразный сплав различных образов мышления и систем отсчета – пронизали общество, партию и даже партийное руководство. <…> Косный и догматический “марксизм-ленинизм” более не удовлетворяет насущные нужды режима.

М. Левин (Kerblay, 1983, p. XXVI)

Основой модернизации является научно-технический прогресс. <…> Пустые разговоры здесь не помогут – нам нужны знания и квалифицированные работники. Сегодня Китай примерно на двадцать лет отстает от ведущих мировых держав в развитии науки, техники и образования <…> Япония начала внедрять научно-технические достижения уже в эпоху реставрации Мэйдзи. Она была разновидностью модернизации, реализуемой зарождающейся японской буржуазией. Будучи пролетариями, мы обязаны и сумеем добиться еще больших результатов.

Дэн Сяопин. Уважайте знания, уважайте профессионалов (1977)

В 1970‐е годы одна из социалистических стран была особенно озабочена проблемой своей относительной экономической отсталости – во многом благодаря блестящим успехам соседней Японии. Китайский коммунизм нельзя назвать просто разновидностью советского коммунизма, а Китай вовсе не был одним из сателлитов СССР. Во-первых, к моменту победы коммунистической революции население Китая уже значительно превышало население как Советского Союза, так и любой другой страны мира. Даже с поправкой на возможную неточность китайских демографических данных примерно каждый пятый обитатель планеты в то время проживал на территории материкового Китая. (Существовала также довольно многочисленная китайская диаспора в странах Восточной и Юго-Восточной Азии.) Во-вторых, Китай отличала не только исключительная национальная однородность – около 94 % населения страны принадлежали к этнической группе хань, – но и политическая целостность, сохранявшаяся с незначительными перерывами на протяжении двух тысячелетий. Причем почти все это время китайская империя и, вероятно, большинство ее подданных считали Китай центром мира и образцом для всего остального человечества. В противоположность этому практически все страны победившего социализма, начиная с СССР, были культурно отсталыми и периферийными образованиями по сравнению с более передовым центром мировой цивилизации – и сами считали себя таковыми. Ярким примером осознания собственной неполноценности выступала та непримиримость, с какой сталинская Россия подчеркивала интеллектуальную и технологическую независимость от Запада, приписывая себе авторство ведущих изобретений того времени – от телефона до самолета[167]167
  Интеллектуальные и научные достижения России с 1830 по 1930 год действительно значительны и включают ряд крупных технических открытий, которые, однако, не получали широкого распространения из‐за экономической отсталости страны. Но выдающиеся достижения и международное значение отдельных русских ученых лишь подчеркивают общую отсталость России от Запада.


[Закрыть].

По-иному складывалась ситуация в Китае, который с полным правом считал свою классическую культуру, живопись, каллиграфию и общественные институты творческим достижением китайского народа и образцом для всеобщего – включая Японию – подражания. У Китая и китайцев определенно не было ощущения своей интеллектуальной и культурной отсталости по сравнению с другими странами и их гражданами. На протяжении столетий соседние государства не представляли для Китая существенной военной угрозы, а освоение огнестрельного оружия помогло китайцам успешно отражать атаки кочевников. Все это укрепляло чувство национального превосходства, хотя и не защитило империю от экспансии западного империализма. Технологическая слабость Китая, проявившаяся в полной мере только в девятнадцатом веке из‐за очевидного отставания в военной сфере, была обусловлена не столько низким уровнем техники или образования, сколько отличавшими традиционную китайскую цивилизацию самодостаточностью и самоуверенностью. По той же причине Китай не спешил пойти по пути Японии после реставрации Мэйдзи в 1868 году, т. е. развернуть “модернизацию”, целиком и полностью основанную на европейских образцах. Обновление стало возможным только после падения древней китайской империи, хранительницы традиционной культуры, и только путем социальной революции, ставшей одновременно и восстанием против конфуцианской системы.

Китайский коммунизм носил в одно и то же время социальный и, если так можно выразиться, национальный характер. Социальным топливом, питавшим коммунистическую революцию, была чрезвычайная бедность китайского народа. Причем бедствовали как рабочие крупных портовых городов Центрального и Южного Китая, жившие в анклавах “иностранного владычества” и достаточно развитой промышленности – в Шанхае, Кантоне и Гонконге, так и крестьяне, составлявшие около 90 % населения страны. Крестьянам приходилось еще труднее, чем промышленным рабочим, среднедушевой уровень потребления которых был в 2,5 раза выше. Западному читателю сложно представить себе всю глубину нищеты тогдашнего Китая. Так, на момент коммунистической революции, по данным 1952 года, средний китаец жил в основном на полкило риса в день и потреблял восемьдесят граммов чая ежегодно. Новая пара обуви покупалась один раз в пять лет (China Statistics, 1989, Tables 3.1, 15.2, 15.5).

Националистический компонент китайского коммунизма стимулировался в первую очередь интеллектуалами из высшего и среднего слоя, из среды которых вышла большая часть руководителей Китая двадцатого века, а также распространенным среди рядовых китайцев убеждением в том, что ни стране в целом, ни отдельным ее жителям “варвары-иностранцы” ничего хорошего не принесут. И поскольку с середины девятнадцатого века Китай атаковали, завоевывали, делили и эксплуатировали все иностранные государства, которым только удавалось до него добраться, в подобных предположениях была изрядная доля истины. Массовые антиимпериалистические движения националистического толка возникали в стране и раньше; в частности, можно упомянуть так называемое “боксерское восстание” 1900 года. Но только сопротивление японской агрессии превратило китайских коммунистов из маленькой группки агитаторов, какими они являлись в 1930‐е годы, в лидеров и представителей всего китайского народа. А борьба коммунистов против угнетения китайских бедняков делала их призывы к национальному освобождению и возрождению предельно убедительными для масс, в особенности для крестьянства.

В этом состояло их преимущество перед конкурирующей (и более старой) партией Гоминьдан, которая попыталась собрать единую и мощную Китайскую Республику из рассыпавшихся в 1911 году обломков китайской империи, находившихся под властью военных правителей. Краткосрочные задачи двух партий не исключали друг друга; политической базой обеих выступали по преимуществу промышленно развитые города китайского юга (где республика расположила свою новую столицу); их руководство формировалось из представителей одной и той же образованной элиты с преобладанием среднего класса в одной партии и рабочих и крестьян – в другой. Например, в обеих партиях был примерно одинаковый процент выходцев из феодальной и чиновничьей знати, элиты императорского Китая, хотя у коммунистов было чуть больше лидеров, получивших образование западного типа (North/Pool, 1966, р. 378–382). Обе организации вышли из антимонархических волнений 1900‐х годов; обе были усилены так называемым “Движением четвертого мая”, развернувшимся после 1919 года в среде пекинских студентов и преподавателей. Лидер Гоминьдана Сунь Ятсен, патриот, демократ и социалист, искал совета и поддержки у Советской России – единственной на тот момент революционной и антиимпериалистической державы в мире. Большевистская однопартийная система лучше подходила для целей Сунь Ятсена, чем западная многопартийная демократия. Фактически именно благодаря этой смычке с СССР коммунистическое движение смогло превратиться в значительную политическую силу; сначала оно стало составной частью официального националистического фронта, а после смерти Сунь Ятсена в 1925 году смогло принять участие в крупном северном наступлении, в ходе которого Республика включила в свой состав половину ранее не контролируемых территорий. Впрочем, преемнику Сунь Ятсена Чан Кайши (1887–1975) так и не удалось взять под свой контроль весь Китай, хотя в 1927 году он разорвал отношения с русскими и разгромил коммунистическое движение, которое в то время в основном поддерживалось немногочисленным рабочим классом.

После этого коммунистам пришлось обратиться за поддержкой к крестьянам. Они развернули партизанскую войну против Гоминьдана, которая в целом оказалась не слишком успешной – прежде всего из‐за разногласий внутри самой компартии и непонимания Москвой китайских реалий. В 1934 году, совершив так называемый “Великий поход”, их войска были вынуждены отступить в отдаленные области Северо-Западного Китая. Благодаря этим событиям Мао Цзэдун, давний сторонник опоры на деревню, сделался неоспоримым лидером коммунистической партии; при этом, правда, коммунисты ни на шаг не приблизились к власти. Более того, перед японским вторжением 1937 года правительству Гоминьдана удалось взять под свой контроль почти всю территорию Китая.

И все же Гоминьдану не удалось завоевать по‐настоящему массовую популярность среди китайцев. Отказавшись от проекта революционного переустройства общества, который одновременно был проектом модернизации и духовного возрождения, эта партия начала заметно проигрывать коммунистам. Чан Кайши так и не стал еще одним Ататюрком, который был лидером обновленческой, антиимпериалистической, националистической революции, дружил с молодой советской республикой и использовал местных коммунистов в своих целях, после чего отвернулся от них, хотя и не так резко, как китайский руководитель. Подобно Ататюрку, Чан Кайши тоже опирался на вооруженные силы; но его армия была достаточно равнодушна к национальной или революционной идее, ибо набираемым в нее солдатам винтовка и военная форма просто казались лучшим способом выжить во времена междоусобиц. Военачальники Чан Кайши знали – как и Мао Цзэдун, – что в эпоху перемен “винтовка рождает власть”, а вместе с ней – выгоду и богатство. Режим Чан Кайши опирался в основном на городской средний класс и на состоятельных китайцев, живущих за границей; но 90 % граждан Китая проживали в деревне, а городов здесь было не так уж много. Огромной страной управляли (если ею вообще можно было управлять) местная знать и люди, облеченные властью, – от местных военных начальников с их вооруженными отрядами до помещиков и чиновников, оставшихся от имперской системы управления, с которыми Гоминьдан смог договориться. После нападения Японии на Китай гоминьдановцы почти сразу уступили японцам стратегически важные портовые города, на которые, собственно, и опиралась власть Чан Кайши. А в непокоренной части страны его администрация вела себя как коррумпированный военно-помещичий режим, неспособный эффективно противостоять японскому вторжению. Напротив, коммунисты возглавили массовое сопротивление захватчикам на оккупированных территориях. И потому в 1949 году, когда коммунисты пришли к власти, без труда одолев Гоминьдан в короткой гражданской войне, их встретили как законных правителей Китая, истинных наследников императорской власти, воцарившихся после сорока лет “междуцарствия”. Рядовые китайцы благосклонно приняли новый режим еще и потому, что он формировался на основе партии марксистско-ленинского типа, способной создать дисциплинированную общенациональную структуру, которая могла доносить все решения столицы до самой глухой деревни огромной страны. Именно этого люди ждали от настоящей империи. Так что, по‐видимому, главным вкладом ленинского большевизма в дело переустройства мира стала организация, а не идеология.

Но, разумеется, новая власть представляла собой не просто возрожденную империю, хотя коммунисты сумели удачно использовать опыт тысячелетней китайской традиции, которая, с одной стороны, предопределяла отношение простых китайцев к любому правительству, наделенному “мандатом неба”, а с другой – диктовала китайским чиновникам четкое видение их обязанностей. Едва ли в какой‐либо другой коммунистической стране в ходе политических дебатов могли ссылаться на беседу, которую вели между собой верноподданный мандарин и император Цзяцзин в шестнадцатом веке[168]168
  См. статью “Хай Жуй критикует императора” в “Жэнъминь жибао” за 1959 год. Тот же самый автор (У Хань) в 1960 году написал либретто для классической пекинской оперы “Разжалование Хай Жуя”, с которой через несколько лет начнется “культурная революция” (Leys, р. 30, 34).


[Закрыть]. Как раз об этом в 1950‐е годы писал искушенный знаток Китая – корреспондент лондонской газеты Times, предположивший, что в двадцать первом веке единственной коммунистической страной в мире останется Китай. В то время подобное заявление шокировало многих, включая автора этих строк. Но для большинства китайцев коммунистическая революция прежде всего означала реставрацию – восстановление мира, порядка, благосостояния, административной преемственности, величия огромной империи и древней цивилизации.

В течение нескольких лет после коммунистической революции казалось, что ожидания большинства китайцев будут воплощены в жизнь. С 1949 по 1956 год урожай зерновых вырос более чем на 70 % (China Statistics, 1989, p. 165); скорее всего, это произошло потому, что китайским крестьянам пока не слишком мешали. Хотя вмешательство Китая в Корейскую войну (1950–1952) вызвало в мире серьезную тревогу, способность китайцев нанести поражение, а потом сдерживать наступление мощных американских сил выступила бесспорным показателем национального подъема. В начале 1950‐х годов был осуществлен переход к планированию в различных сферах экономики. Однако очень скоро непогрешимый “великий кормчий” вверг молодую Народную Республику в два десятилетия серьезных испытаний. Начавшееся в 1956 году быстрое ухудшение отношений Китая с Советским Союзом привело в 1960 году к громкому разрыву между двумя странами. В результате Москва прекратила оказывать Китаю техническую и любую другую помощь. Однако это скорее усугубило страдания китайского народа, чем стало их причиной. Определяющими стали три фактора: форсированная коллективизация сельского хозяйства в 1955–1957 годах; политика “Большого скачка” в промышленности, начатая в 1958 году, и последовавший вслед за этим чудовищный голод 1959–1961 годов (возможно, самый массовый голод двадцатого века)[169]169
  По официальным данным, население Китая в 1959 году составляло 672,07 миллиона человек. Учитывая естественный прирост населения за предыдущие семь лет, а это по меньшей мере двадцать человек на каждую тысячу ежегодно (или, строго говоря, 21,7 на каждую тысячу), можно было предположить, что население Китая к 1961 году достигнет 699 миллионов. Но на деле к данному моменту оно составило только 658,59 миллиона, т. е. на сорок миллионов меньше, чем ожидалось (China Statistics, 1989, Tables Т3.1 и Т3.2).


[Закрыть]; и наконец, десятилетие “культурной революции”, завершившееся со смертью Мао в 1976 году.

Считается, что ответственность за все эти “катаклизмы” в основном лежит на Мао. Его политика нередко вызывала недовольство руководства партии, а иногда – например, в отношении “Большого скачка” – и открытое неприятие оппозиции, которое удалось победить только путем “культурной революции”. И все же нельзя понять логику его действий, не разобравшись в особенностях китайского коммунизма, глашатаем которого провозгласил себя Мао. В отличие от русского коммунизма, китайский коммунизм практически не имел прямого отношения к Марксу и марксизму. Это “послеоктябрьское” движение шло к Марксу через Ленина или, точнее, через сталинский “марксизм-ленинизм”. В познании марксизма сам Мао в основном опирался на сталинский “Краткий курс истории ВКП(б)”, изданный в 1939 году. За “марксистско-ленинской” оболочкой скрывался исконно китайский утопизм, особенно ярко проявившийся во взглядах самого лидера китайской революции, который получил традиционное китайское образование и впервые побывал за границей, только став главой государства. Разумеется, этот утопизм перекликался с марксизмом, поскольку у всех социально-революционных утопий есть что‐то общее, а Мао вполне искренне принимал те аспекты учения Маркса и Ленина, которые подтверждали его точку зрения, и использовал их для доказательства собственной правоты. В целом же представление Мао об идеальном обществе, объединенном тотальным консенсусом, в котором “конечной целью является полное самоотречение индивида и его абсолютное растворение в коллективе”, этот своеобразный “коллективистский мистицизм”, совершенно противоречило классическому марксизму, для которого, по крайней мере в теории, конечной целью выступало полное освобождение и самореализация индивида (Schwartz, 1966). Характерный для Мао акцент на духовном преображении человека ради лучшего общества, хотя и напоминает ленинскую, а затем и сталинскую веру в сознательность и волюнтаризм, звучит гораздо более настойчиво. При всем своем доверии к политическим действиям и решениям Ленин прекрасно понимал, что обстоятельства часто налагают жесткие ограничения на человеческие планы, и даже Сталин сознавал, что его власть небеспредельна. Безумие “Большого скачка” недоступно пониманию, если не знать о непоколебимой вере Мао во всемогущество “субъективных сил”, в то, что люди, когда захотят, действительно могут сокрушать горы и штурмовать небеса. Пусть эксперты рассуждают о возможном и невозможном; революционный порыв преодолевает любые преграды, а сознание преображает материю. Поэтому роль “коммуниста” не просто важнее роли “эксперта” – это альтернатива ей. Всеобщая волна энтузиазма приведет к мгновенной индустриализации Китая уже в 1958 году; страна через века совершит скачок в будущее, где коммунистическое общество начнет функционировать немедленно. Одной из характерных черт преобразований, проводимых Мао, стало появление во дворах бесчисленных плавильных печей, которые позволили Китаю всего за год удвоить производство стали и даже утроить его к 1960 году – прежде чем в 1962 году данный показатель обвалился до уровня, на котором он находился до “Большого скачка”. Другой особенностью стало создание 24 тысяч “народных коммун” – новых крестьянских хозяйств, организованных в 1958 году всего за два месяца. Народные коммуны были целиком и полностью коммунистическим институтом. Ибо коллективизации подверглись не только все аспекты крестьянской жизни, включая семейный быт – в частности, появились общественные ясли, освободившие женщин от домашних дел и ухода за детьми, так что стало можно отправлять их на полевые работы. Было предусмотрено бесплатное распределение шести важнейших услуг, заменивших зарплату и денежный доход, включавших обеспечение продуктами, медицинское обслуживание, образование, похороны, посещение парикмахерской и кинотеатра. Впрочем, система не прижилась. Довольно скоро от нее пришлось отказаться из‐за пассивного сопротивления крестьян, хотя, прежде чем это случилось, новая политика вкупе с силами природы (как во время сталинской коллективизации) успела вызвать массовый голод 1960–1961 годов.

В каком‐то отношении вера Мао в способность преобразования усилием воли основывалась на его вере в “народ”, который готов обновиться и затем, с присущими китайцам умом и прозорливостью, принять творческое участие в великом марше в будущее. Эта вера в целом была романтической верой художника; впрочем, по мнению специалистов, художника не очень хорошего. (“Это лучше картин Гитлера, но хуже картин Черчилля” – так отозвался о творчестве Мао британский ориенталист Артур Уэйли.) Эта же вера заставила Мао, несмотря на скептицизм других коммунистических лидеров, в 1956–1957 годах призвать старую интеллигенцию к участию в кампании “ста цветов”; вождь решил, что под влиянием революции и, возможно, вдохновляясь его личным примером, интеллектуалы уже успели переродиться. (“Пусть расцветают сто цветов, пусть соперничают сто школ”.) Когда, в полном соответствии с предвидением более трезвых товарищей, стало очевидно, что освобождение мысли отнюдь не привело к единодушному восславлению нового порядка, это укрепило врожденное недоверие Мао к интеллигенции. Оно блестяще отразилось в десятилетии “культурной революции”, когда высшее образование практически прекратило свое существование, а интеллектуалов принудительно отправляли на “трудовое перевоспитание” в деревню[170]170
  В 1970 году общее количество студентов во всех китайских “учреждениях высшего образования” составляло 48 тысяч человек; в технических вузах обучались 23 тысячи студентов (1969), а в педагогических – 15 тысяч (1969). Отсутствие каких‐либо сведений об аспирантских программах, скорее всего, говорит об отсутствии таковых. В 1970 году к изучению естественных наук приступили 4260 студентов, а социальных наук – 90 студентов. И это в стране с населением в 830 миллионов человек (China Statistics, Tables Т17.4, Т17.8, Т17.10).


[Закрыть]. Зато вера Мао в крестьян, призванных решать все производственные проблемы “Большого скачка” на основе “соревнования всех школ” (т. е. школ местного крестьянского опыта), ничуть не пострадала. Ведь Мао – причем подтверждение этой мысли он также черпал из диалектики Маркса – был совершенно убежден в необходимости борьбы, конфликта и постоянных противоречий. Китайский лидер считал их не только имманентными существованию, но и способными предотвратить возврат Китая к прежней социальной модели, для которой принципы неизменности и гармонии стали источником слабости. Следовательно, революцию и сам коммунизм нужно было спасать от вырождения путем постоянного возобновления борьбы. И потому революция должна была длиться вечно.

Особенность маоистской политики заключалась в “сочетании крайних форм вестернизации и частичного возвращения к традиционным моделям”. Традиционной являлась прежде всего структура власти – ведь в Китайской империи (по крайней мере, в периоды сильной, а значит, и легитимной императорской власти) естественными считались безграничное могущество правителя и столь же безграничная покорность подданных (Hu, 1966, р. 241). Тот факт, что 84 % крестьянских хозяйств безмолвно подверглись коллективизации в течение одного только 1956 года, причем без эксцессов, присущих коллективизации в СССР, говорит сам за себя. Для китайских лидеров, как и для советских коммунистов, первейшим приоритетом выступала индустриализация. Убийственная абсурдность “Большого скачка” была обусловлена в первую очередь убеждением нового китайского (и советского) режима в том, что сельское хозяйство способно одновременно обеспечивать промышленное перевооружение и поддерживать себя, причем без каких‐либо капиталовложений со стороны государства. На практике это означало замену “материальных” стимулов на “моральные”, что с поправкой на китайскую действительность выливалось в замену технологий (которых не было) на практически безграничное количество мускульной силы (которая имелась в достатке). В то же время деревня со времен освободительной войны оставалась главной опорой созданной Мао системы, причем в отличие от СССР “Большой скачок” сполна затронул и ее. Вопреки советскому опыту, в маоистском Китае не наблюдалось массовой урбанизации. Лишь в 1980‐е годы доля сельского населения снизилась до 80 %.

Как бы ни шокировали нас крайности правления Мао, под началом которого бесчеловечность и обскурантизм сочетались с сюрреалистическими глупостями откровенной мании величия, не стоит забывать о том, что по сравнению с прозябающими в нищете странами третьего мира дела в Китае обстояли не так уж плохо. Под занавес эпохи Мао душевые показатели потребления продуктов китайцами (в калориях) даже несколько превышали среднеарифметический мировой уровень. Эти цифры были выше, чем в четырнадцати странах Латинской Америки и в тридцати восьми африканских странах. На азиатском фоне Китай также смотрелся неплохо, опережая почти все страны Южной и Юго-Восточной Азии, за исключением Малайзии и Сингапура (Taylor/Jodice, 1983, Table 4.4). Средняя продолжительность жизни возросла с 35 лет в 1949 году до 68 в 1982‐м во многом благодаря значительному (не считая периода великого голода) падению уровня смертности (Liu, 1986, р. 323–324). Поскольку население Китая (даже с поправкой на голод) с 1949 по 1976 год увеличилось примерно с 540 до 950 миллионов человек, очевидно, что китайской экономике удавалось прокормить растущее население, причем даже несколько лучше, чем в начале 1950‐х годов, и чуть‐чуть улучшить его снабжение одеждой (China Statistics, Table Т15.1). Система образования (включая начальную ступень) значительно пострадала как из‐за голода, сократившего посещаемость учебных заведений на 25 миллионов человек, так и от эксцессов “культурной революции”, снизившей ее еще на 15 миллионов. Тем не менее в год смерти Мао в начальной школе училось в шесть раз больше детей, чем в год его прихода к власти, т. е. 96 % всех детей страны по сравнению с 50 % в 1952‐м. Хотя в 1987 году более четверти населения старше двенадцати лет оставалось неграмотным или “полуграмотным” – для женщин этот показатель составлял 38 %, – не будем забывать, что китайская письменность исключительно сложна, и ожидать, что ею овладеет значительная часть родившихся до 1949 года (34 % населения) не стоило (China Statistics, p. 69, 70–72, 695). Словом, если западным скептикам достижения этого периода и не казались убедительными (хотя многим, напротив, не хватало скептицизма), победы Мао должны были высоко оценить индийские или индонезийские наблюдатели, а также большинство изолированных от мира китайских крестьян, чьи ожидания не отличались от ожиданий их отцов.

Тем не менее бесспорно то, что после революции отношения Китая с другими странами значительно осложнились. В особенности это касается его капиталистических соседей. Хотя в годы правления Мао (1960–1975) ВНП на душу населения рос весьма впечатляющими темпами, Китай все же отставал от Японии, Гонконга, Южной Кореи и Тайваня, с которыми не могли не сравнивать свою страну китайские аналитики. В целом же высокий на первый взгляд китайский ВНП не превышал ВНП Канады, уступал ВНП Италии и составлял всего четверть ВНП Японии (Taylor/Jordice, Tables 3.5, 3.6). Катастрофический ломаный курс, которым “великий кормчий” вел страну начиная с середины 1950‐х годов, удавалось сохранять лишь потому, что в 1965 году Мао при поддержке военных поддержал анархическое движение “красных охранников” – хунвейбинов, натравив их на сомневающихся партийных руководителей и интеллектуалов. На какой‐то период “великая культурная революция” парализовала Китай; так продолжалось до тех пор, пока Мао с помощью армии не восстановил порядок и прежнюю систему партийного контроля. Впрочем, к тому моменту Мао доживал последние дни, а реальная поддержка его курса была не слишком велика. В итоге маоизм не пережил смерти своего основателя, наступившей в 1976 году, и последовавшего за нею ареста “банды четырех” – группы ультрамаоистов, возглавляемых вдовой “великого кормчего” Цзян Цин. Пришедший на смену Мао прагматичный Дэн Сяопин немедленно провозгласил новый политический курс.