Текст книги "Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)"

Однако развитие, вне зависимости от того, контролировалось оно государством или нет, не представляло особого интереса для подавляющего большинства жителей стран третьего мира, которые питались тем, что сами выращивали, поскольку даже в странах и колониях, чьи государственные доходы зависели от прибылей, полученных от одной или двух основных экспортных культур – кофе, бананов или какао, они были обычно сосредоточены в нескольких крупных центрах. В части государств Тропической Африки и в большинстве стран Южной и Юго-Западной Азии, а также в Китае население продолжало зарабатывать на жизнь сельским хозяйством. Только в Западном полушарии и на засушливых землях западных исламских стран еще происходил отток сельских жителей в крупные города, превративший за пару десятилетий сельские социумы в городские (см. главу 10). В плодородных и не слишком густонаселенных регионах большей части Африки население прекрасно могло справляться само, если бы ему никто не мешал.

Оно не нуждалось в государстве, которое было обычно слишком слабым, чтобы принести много вреда, однако, если оно становилось чересчур назойливым, его можно было обойти, вернувшись к сельскому натуральному хозяйству. Немногие континенты начинали эпоху своей независимости с подобными преимуществами, которым вскоре, правда, суждено было быть растраченными впустую. Большинство азиатских и исламских крестьян были гораздо беднее, по крайней мере питались они гораздо хуже (в Индии эта бедность сложилась исторически), и угнетение мужчин и женщин в некоторых местах было гораздо более жестоким. Тем не менее довольно большой части населения казалось, что все‐таки лучше не обольщаться речами тех, кто сулил несказанное благосостояние от экономического развития, а держаться от них подальше. Как подсказывал им длительный опыт предков и свой собственный, извне ничего хорошего не приходит. Молчаливые подсчеты предыдущих поколений научили их, что минимизация рисков лучше погони за большой прибылью. Все это, впрочем, не уберегло их от мировой экономической революции, которая достигла даже самых отдаленных и изолированных регионов в виде пластиковых сандалий, бензиновых канистр, дребезжащих грузовиков и, конечно, правительственных офисов с папками документов, но стремилась разделить человечество на людей, работающих в офисах и при их посредстве, и остальное население. В большинстве аграрных стран третьего мира основной водораздел пролегал между прибрежными и внутренними районами, а также между крупными городами и сельской глубинкой[119]119
  Сходное разделение можно было найти в некоторых отсталых регионах социалистических государств, например в советском Казахстане, где местные жители не проявляли никакого желания отказываться от сельского хозяйства и домашнего скота, оставляя индустриализацию и большие города многочисленным русским иммигрантам.


[Закрыть].

Трудность заключалась в том, что, с тех пор как модернизация и управление шли в одной упряжке, внутренними районами развивающихся стран стали управлять прибрежные, глубинкой – большие города, неграмотными – образованные. В законодательном собрании государства, ставшего вскоре независимой Ганой, из 104 депутатов 68 имели образование выше начального. Из 106 членов законодательного собрания Теленганы (Южная Индия) 97 имели среднее или высшее образование, включая 50 аспирантов. В обоих этих регионах подавляющее большинство местных жителей в то время были неграмотными (Hodgkin, 1961, р. 29; Gray, 1970, р. 135). Кроме того, каждому, кто хотел работать в национальном правительстве страны третьего мира, необходимо было не только уметь грамотно писать и читать на языке нужного региона (что было совсем не обязательно в их родной деревне), но также достаточно хорошо владеть одним из нескольких иностранных языков (английским, французским, испанским, арабским, мандаринским наречием китайского) или, по крайней мере, региональным lingua franca, которым новые правительства стремились сделать письменные “национальные” языки (суахили, бахаса, пиджин). Единственным исключением являлись те регионы Латинской Америки, где официальные языки (испанский и португальский) совпадали с разговорным языком большинства населения. Из всех кандидатов на государственную службу в Хайдарабаде (Индия) на всеобщих выборах 1967 года только трое (из тридцати четырех) не говорили по‐английски(Bernstorff, 1970, p. 146).

Со временем самые отсталые жители наиболее отдаленных районов все больше стали понимать преимущества высшего образования, даже когда сами не могли ими воспользоваться. Знание в буквальном смысле означало силу, и наиболее очевидно это проявлялось в странах, где государство по отношению к своим гражданам оказалось механизмом, выжимавшим их ресурсы и затем распределявшим эти ресурсы среди государственных служащих. Образование означало пост, зачастую гарантированный[120]120
  Так было до середины 1980‐х годов в Бенине, Конго, Гвинее, Сомали, Судане, Руанде, Мали и Центральноафриканской Республике.


[Закрыть], на государственной службе, с перспективами карьерного роста, который давал возможность брать взятки и комиссионные и устраивать на работу родственников и друзей. Какая‐нибудь деревня, скажем, в Центральной Африке, собрав деньги на обучение одного из своих молодых жителей, надеялась на то, что эти средства возвратятся в виде доходов и привилегий для всей деревни, полученных от его пребывания на правительственной должности, которую гарантировало высшее образование. Во всяком случае, преуспевающий гражданский чиновник был самым высокооплачиваемым в популяции. В такой стране, как Уганда, в 1960‐е годы чиновник мог легально получать жалованье в 112 раз больше среднего дохода на душу населения (в Великобритании такое соотношение равнялось 10:1) (UN World Social Situation, 1970, p. 66).

В тех местах, где бедные деревенские жители могли сами пользоваться преимуществами образования или обеспечить им своих детей (как в Латинской Америке, самом современном регионе третьего мира и дальше всех ушедшем от колониализма), желание учиться было фактически всеобщим. “Они все хотят чему‐нибудь учиться, – сказал автору в 1962 году активист чилийской коммунистической партии, работавший среди индейцев племени мапуче, – но я не интеллектуал и не могу дать им школьных знаний, так что я учу их играть в футбол”. Эта жажда знаний во многом объясняет массовое бегство из деревни в город, начиная с 1950‐х годов постепенно опустошавшее сельские регионы Южноамериканского континента. Все исследователи сходятся в том, что притягательность большого города заключалась не только в новых возможностях получить образование и воспитать детей. Там люди могли “стать кем‐то еще”. Конечно, лучшие перспективы открывало образование, но в отсталых аграрных регионах даже такой незначительный навык, как умение управлять грузовиком, мог стать пропуском в лучшую жизнь. Это было главное, чему мог научить мигрант из племени кечуа в Андах своих двоюродных братьев и племянников, приехавших к нему в город в надежде пробить себе дорогу в современном мире: разве не то, что он устроился шофером на скорую помощь, стало основой успеха его семьи (Julca, 1992)?

По-видимому, лишь в начале 1960‐х годов или даже позже сельские жители за пределами Латинской Америки начали считать современные достижения в основном полезными, а не опасными. Но один аспект политики экономического развития ожидаемо мог показаться им привлекательным, поскольку непосредственно касался более чем трех пятых населения, жившего сельским трудом, – земельная реформа. Кстати, в аграрных странах эти два слова, ставшие общим лозунгом политиков, могли означать все что угодно, от разделения больших землевладений и перераспределения их между крестьянами и безземельными рабочими до ликвидации феодальной зависимости, от снижения ренты и различных видов арендных реформ до революционной национализации земли и коллективизации.

Вероятно, никогда эти процессы не происходили более интенсивно, чем в первое десятилетие после окончания Второй мировой войны, поскольку в них был заинтересован широкий спектр политиков. С 1945 по 1950 год почти половина человечества оказалась живущей в странах, где в том или ином виде проходила земельная реформа. Она могла быть коммунистической, как в Восточной Европе и в Китае после 1949 года, стать следствием деколонизации, как в бывшей Британской Индии, или оказаться результатом разгрома Японии, а точнее, американской оккупационной политики, как в Японии, на Тайване и в Корее. Революция 1952 года в Египте распространилась на западный исламский мир: Ирак, Сирия и Алжир последовали примеру Каира. Революция 1952 года в Боливии принесла аграрную реформу в Южную Америку, хотя Мексика со времен революции 1910 года или, точнее, со времени своего возрождения в 1930‐х годах долгое время оставалась лидером земельных преобразований. И все же, несмотря на растущий поток политических деклараций и статистических опросов на эту тему, в Латинской Америке для настоящей аграрной реформы было маловато революций, деколонизаций и проигранных войн, пока революция на Кубе под руководством Фиделя Кастро не внесла этот вопрос в политическую повестку дня.

Для реформаторов земельная реформа была вопросом политическим (поддержка крестьянами революционных режимов), идеологическим (“вернуть землю крестьянам” и т. п.) и иногда экономическим, хотя большинство революционеров и реформаторов не ожидали слишком многого от простого распределения земли между традиционным крестьянством и малоземельным или вовсе безземельным населением. Действительно, производительность фермерских хозяйств в Боливии и Ираке резко упала сразу же после земельной реформы в этих странах, в 1952 и 1958 годах соответственно. Справедливости ради следует добавить, что там, где опыт крестьян и производительность труда были достаточно высокими, земельная реформа могла быстро высвободить большой производственный потенциал, который скептически настроенные земледельцы до тех пор сдерживали, как произошло в Египте, Японии и наиболее успешно на Тайване (Land Reform, 1968, p. 570–575). Проблема сохранения крестьянства в большом количестве не являлась и не является экономической, поскольку в истории современного мира мощный рост сельскохозяйственного производства соседствует с не менее впечатляющим уменьшением крестьянской прослойки; наиболее резко это проявилось после Второй мировой войны. Земельная реформа продемонстрировала, что крестьянское сельское хозяйство (особенно крупные современные фермерские хозяйства) может быть не менее эффективным, чем традиционное помещичье хозяйство, плантации или неразумные современные попытки вести сельское хозяйство на полупромышленной основе, как, например, создание гигантских государственных ферм в СССР или британская схема производства земляных орехов в Танганьике (теперешней Танзании) после 1945 года. Раньше считалось, что такие культуры, как кофе или даже сахар и каучук, можно выращивать только на плантациях, но теперь ситуация изменилась, даже если плантация в некоторых случаях все еще сохраняет явное преимущество над мелкими и неквалифицированными производителями. И все же главным послевоенным успехом в сельском хозяйстве стран третьего мира стала “зеленая революция”, которую совершили новые селекционные культуры, применявшиеся прогрессивными фермерами, как произошло, например, в Пенджабе.

Однако самый главный экономический аргумент в пользу земельной реформы опирается не на производительность, а на равенство. В целом экономическое развитие имело тенденцию сначала увеличивать, а затем сокращать неравенство в распределении национального дохода в течение длительного периода, хотя экономический спад и упорная вера в свободный рынок в последнее время начали повсеместно опровергать это представление. В конце “золотой эпохи” в развитых западных странах равенства было больше, чем в странах третьего мира. Но в то время как неравенство доходов сильнее всего проявлялось в Латинской Америке, за которой следовала Африка, оно оказалось поразительно низким в ряде азиатских стран, где под надзором или силами американских оккупационных сил была проведена радикальная земельная реформа – в Японии, Южной Корее и на Тайване. (Надо заметить, что ни одна из этих стран не отличалась эгалитаризмом, свойственным социалистической Восточной Европе или, на тот момент, Австралии (Kakwani, 1980)). Анализируя победы индустриализации в этих странах, наблюдатели размышляли, насколько здесь помогли социальные и экономические преимущества возникшей ситуации, так же как очевидцы гораздо более неровного развития экономики Бразилии, всегда в шаге от того, чтобы стать Соединенными Штатами Южного полушария, но никогда не достигавшей этой цели, гадали, до какой степени ее развитие сдерживает резкое неравенство в распределении доходов, неизбежно ограничивающее внутренний промышленный рынок. Вне сомнений, вопиющее социальное неравенство в Латинской Америке было связано с не менее вопиющим отсутствием систематической аграрной реформы во многих ее странах.

Крестьянство в странах третьего мира, безусловно, приветствовало земельную реформу, по крайней мере пока она не выливалась в колхозы или кооперативы, как это обычно происходило в коммунистических странах. Однако для сторонников модернизации смысл реформы был иным, чем для крестьян, которых не интересовали макроэкономические проблемы, которые видели национальную политику иначе, чем городские реформаторы, и требовали себе землю не из общих принципов, а для конкретных нужд. Так, радикальная земельная реформа, проведенная правительством генералов-реформистов в Перу в 1969 году, которая одним ударом разрушила систему больших земельных поместий (гасиенд), потерпела поражение именно по этой причине. Для высокогорных индейских племен, находившихся в неустойчивом сосуществовании с обширными скотоводческими ранчо в Андах, поставляя для них рабочую силу, эта реформа просто означала возвращение к отнятым у них землевладельцами общинным землям и пастбищам, границы которых они безошибочно помнили веками и с потерей которых никогда не смирялись (Hobsbawm, 1974). Они не были заинтересованы в сохранении прежних предприятий как производственных единиц (теперь перешедших в коллективную собственность), в кооперативных экспериментах и других аграрных нововведениях, выходящих за рамки традиционной взаимопомощи внутри своих сообществ. После этой реформы общины вернулись к захвату земель кооперативных владений (совладельцами которых они теперь являлись), как будто ничего не изменилось в конфликте между землевладельцами и общиной (и в межобщинных земельных спорах) (Gómez Rodriguez, p. 242–255). В том, что их интересовало по‐настоящему, ничего нового не произошло. Наиболее близкой к идеалу крестьянина, вероятно, была мексиканская земельная реформа 1930‐х годов, которая отдала общинную землю в неотчуждаемое владение деревенским общинам, позволив им управлять ею, как они захотят, и предполагая, что они будут жить натуральным хозяйством. Это был огромный политический успех, но экономически он не имел отношения к последующему аграрному развитию Мексики.

Неудивительно, что десятки постколониальных государств, возникших после Второй мировой войны, вместе с большинством стран Латинской Америки, тоже относившихся к регионам, зависимым от старого имперского и индустриального мира, вскоре оказались объединены под именем “третьего мира” – предполагают, что этот термин был придуман в 1952 году (Harris, 1987, р. 18) для разграничения с “первым миром” развитых капиталистических стран и “вторым миром” коммунистических государств. Несмотря на очевидную абсурдность, объединение Египта и Габона, Индии и Папуа – Новой Гвинеи как государств одного типа имело определенный смысл, поскольку все они были бедными (по сравнению с “развитыми” странами)[121]121
  За редчайшими исключениями, в частности Аргентины, которая так и не оправилась от упадка и краха Британской империи, которой была обязана своим процветанием, так как до 1929 года снабжала ее продуктами питания.


[Закрыть], зависимыми, во всех были правительства, стремившиеся “развиваться”. Однако ни одно из этих правительств после Великой депрессии и Второй мировой войны не верило, что мировой капиталистический рынок (т. е. предложенная экономистами доктрина “сравнительного преимущества”) и стихийное частное предпринимательство на их родине приведут к этому развитию. Кроме того, когда земной шар опутала железная паутина “холодной войны”, страны, у кого была хоть какая‐то свобода выбора, стремились избежать присоединения к одной из двух противоборствующих политических систем, т. е. остаться в стороне от третьей мировой войны, которой все страшились.

Это не означает, что “неприсоединившиеся” страны были в равной мере оппозиционны по отношению к обеим противоборствующим сторонам во время “холодной войны”. Вдохновителями и сторонниками движения (обычно называемого “Бандунгским”, поскольку его первая международная конференция проходила в 1955 году в Бандунге в Индонезии) были радикальные революционеры из бывших колоний – Джавахарлал Неру в Индии, Сукарно в Индонезии, полковник Гамаль Абдель Насер в Египте и отколовшийся от советского лагеря коммунист Тито в Югославии. Все эти государства, как и многие бывшие колониальные режимы, были социалистическими или заявляли об этом, но шли своим собственным (т. е. несоветским) путем, включая королевский буддистский социализм в Камбодже. Все они испытывали определенные симпатии к Советскому Союзу или как минимум были готовы принять от него экономическую и военную помощь, что неудивительно, поскольку Соединенные Штаты после того, как мир разделился, сразу же отказались от своих прежних антиколониальных традиций и явно искали сторонников среди наиболее консервативных режимов третьего мира: Ирака (до революции 1958 года), Турции, Пакистана и шахского Ирана, которые вошли в блок СЕНТО (Central Treaty Organization); Пакистана, Филиппин и Таиланда, входивших в СЕАТО (South-East Asia Treaty Organization). Обе эти организации (ни одна из которых не имела большого веса) были предназначены для дополнения антисоветской военной системы, чьей главной опорой являлся блок НАТО. Когда афроазиатская группа неприсоединившихся государств стала трехконтинентальной после революции на Кубе в 1959 году, неудивительно, что в ее состав вошли те латиноамериканские республики, которые меньше всего симпатизировали северному “большому брату”. Тем не менее, в отличие от сторонников США в третьем мире, которые на деле могли присоединиться к системе западного альянса, некоммунистические бандунгские государства не стремились быть втянутыми в противостояние мировых сверхдержав, поскольку, как доказали Корейская и Вьетнамская войны и ракетный кризис на Кубе, в таких конфликтах они неизбежно оказывались на линии фронта. Чем стабильнее становились европейские границы между двумя этими лагерями, тем больше была вероятность того, что, если ружьям суждено будет выстрелить, а бомбам – быть сброшенными, произойдет это где‐нибудь в азиатских горах или в африканской саванне.

Однако, хотя конфронтация сверхдержав и влияла на межгосударственные отношения по всему миру и до некоторой степени стабилизировала их, полностью она их не контролировала. На земном шаре имелись два региона, в которых собственные зоны напряженности стран третьего мира, по существу не связанные с “холодной войной”, создавали постоянные условия для конфликтов, периодически выливавшихся в военные действия. Это были Ближний Восток и северная часть Индийского субконтинента. (Неслучайно оба эти региона являлись наследниками имперских схем государственного размежевания.) Вторую зону конфликтов было проще оградить от мировой “холодной войны”, несмотря на попытки Пакистана втянуть в нее США, которые терпели неудачу вплоть до начала Афганской войны 1980‐х годов (см. главы 8 и 16). В результате Запад мало что знал и еще меньше помнит теперь о трех региональных войнах: о войне между Индией и Китаем 1962 года из‐за плохо демаркированной границы между двумя этими странами, в которой победил Китай, а также об Индо-пакистанской войне 1965 года, умело выигранной Индией, и о втором индо-пакистанском конфликте 1971 года, возникшем в результате отделения Восточного Пакистана (Бангладеш), которое поддерживала Индия. В этих конфликтах США и СССР пытались соблюдать доброжелательный нейтралитет и оставаться посредниками. Ситуация на Ближнем Востоке не являлась локальной, поскольку в нее напрямую были вовлечены несколько союзников Америки: Израиль, Турция и шахский Иран. Кроме того, как доказал непрерывный ряд военных и гражданских революций – начиная с Египта в 1952 году, за которым в 1950–1960‐е годы последовали Ирак и Сирия, в 1960–1970‐е – юг Аравийского полуострова, а затем и Иран в 1979 году, – этот регион был и остается социально нестабильным.

Эти региональные конфликты не имели существенной связи с “холодной войной”: СССР одним из первых признал Израиль, который впоследствии стал главным союзником США, а арабские и другие исламские государства, как правого, так и левого толка, одинаково боролись с коммунизмом у себя на родине. Главной подрывной силой являлся Израиль, где еврейские поселенцы построили более обширное еврейское государство, чем то было предусмотрено планом, разработанным под руководством Великобритании (изгнав при этом 700 тысяч палестинцев нееврейского происхождения, что, вероятно, было больше, чем все израильское население в 1948 году) (Calvocoressi, 1989, p. 215). По этой причине раз в десятилетие Израилю приходилось воевать с арабами (1948, 1956, 1967, 1973, 1982). В ходе этих войн (их можно сравнить с войнами, которые в восемнадцатом веке вел прусский король Фридрих II для укрепления своей власти над Силезией, отнятой им у соседней Австрии) Израиль превратился в грозную военную державу в своем регионе и овладел ядерным оружием, но не смог создать государственную основу отношений с соседними странами, не говоря уже о постоянно озлобленных палестинцах внутри его собственных разросшихся границ или членах палестинскойдиаспоры на Ближнем Востоке. Крушение СССР отодвинуло Ближний Восток с передовой линии “холодной войны” на второй план, но не сделало его менее взрывоопасным.

Напряженность в этом регионе сохранялась также благодаря трем менее значительным “горячим точкам”: Восточному Средиземноморью, Персидскому заливу и пограничному региону между Турцией, Ираном, Ираком и Сирией, где свою национальную независимость тщетно пытались завоевать курды, следуя опрометчивому совету президента Вильсона, данному в 1918 году. Не найдя постоянного сторонника среди могущественных держав, они испортили отношения со всеми своими соседями, которые применяли против них все доступные средства, включая ядовитые газы (в 1980‐х годах), однако с переменным успехом, поскольку курды всегда славились своими умелыми боевыми действиями в горных районах. Западное Средиземноморье оставалось относительно спокойным регионом, поскольку и Греция, и Турция являлись членами НАТО, хотя конфликт между ними привел к турецкому вторжению на Кипр, который в 1974 году был поделен на две части. С другой стороны, ирано-иракскому соперничеству в Персидском заливе суждено было привести к жестокой восьмилетней войне (1980–1988 годы) между Ираком и революционным Ираном и, после окончания “холодной войны”, к вооруженному конфликту между США и их союзниками и Ираком в 1991 году.

Однако один регион третьего мира оставался вдалеке как от местных, так и от глобальных международных конфликтов (до Кубинской революции). Это была Латинская Америка. За исключением маленьких материковых государств (Гайаны, Белиза (Британского Гондураса) и некоторых мелких островов Карибского моря), страны этого континента уже давно освободились от колониальной зависимости. В культурном и языковом отношении их население тяготело к Западу, поскольку большинство жителей этих стран были католиками и, за исключением некоторых областей Анд и континентальной Центральной Америки, говорили на европейских языках или понимали их. Унаследовав сложную расовую иерархию от иберийских завоевателей, этот регион перенял у них и традицию смешанных браков. Здесь было мало подлинно белых, за исключением южной оконечности континента – Аргентины, Уругвая, южных районов Бразилии, заселенных эмигрантами из Европы, где почти не было туземцев. В обоих случаях успех и социальный статус уравновешивали расовое происхождение. В Мексике на президентский пост еще в 1861 году был избран индеец Бенито Хуарес. Во время написания этой книги в Аргентине на президентский пост был избран иммигрант – мусульманин ливанского происхождения, а в Перу – иммигрант из Японии. В США подобное было бы невозможно. До наших дней Латинская Америка все еще остается вне порочного круга этнической политики и национализма, которые оказывают разрушительное действие на другие континенты.

Кроме того, когда бóльшая часть этого континента ясно осознала, что находится в неоколониальной зависимости от одной из господствующих держав, США оказались достаточно дальновидны, чтобы не отправлять вооруженные корабли и морскую пехоту против наиболее крупных государств, хотя без колебаний проделывали это с маленькими, да и правительства от Рио-Гранде до мыса Горн прекрасно понимали, что лучше быть на стороне Вашингтона. Организация американских государств (ОАГ), основанная в 1948 году, со штаб-квартирой в Вашингтоне, была не тем органом, который стал бы выражать несогласие с США. Когда на Кубе произошла революция, ОАГ исключила ее из своих рядов.