Текст книги "Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)"

Но что же произошло на самом деле? “Холодная война” изменила международную сцену в трех отношениях. Во-первых, она отодвинула на второй план или вообще ликвидировала все прочие виды конфликтов и противостояний, формировавших мировую политику до Второй мировой войны.

Некоторые из них исчезли, когда ушли в прошлое империи “века империи”, а с ними и соперничество колониальных держав за контроль над зависимыми территориями. Другие конфликты прекратились потому, что все “великие державы”, кроме двух, переместились во второй или третий эшелон международной политики и их взаимоотношения имели теперь сугубо локальное значение. Франция и Западная Германия после 1947 года зарыли топор войны не потому, что отпала вероятность нового франко-германского столкновения (французское правительство думало о нем постоянно), а потому, что их совместная принадлежность к лагерю США и гегемония Вашингтона в Западной Европе не давали возможности Германии выйти из‐под контроля. Но даже при таких условиях удивительно, как скоро исчезла из виду главная забота государств после больших войн – забота победителей о восстановлении побежденных и забота побежденных о том, как преодолеть последствия своего поражения. Мало кто на Западе был всерьез озабочен скорым возвращением статуса великих держав Западной Германии и Японии, перевооруженных, хотя и не обладавших еще ядерным оружием, поскольку обе они фактически являлись послушными членами альянса, в котором главенствовали Соединенные Штаты. Даже Советский Союз и его сателлиты, хотя и предупреждали о германской опасности, горький опыт столкновения с которой у них имелся, делали это скорее из пропагандистских целей, чем вследствие реального страха. Москва опасалась не вооруженных сил Германии, а ракет НАТО, размещенных на ее территории. Однако после “холодной войны” могли возникнуть и другие конфликты между государствами.

Во-вторых, “холодная война” заморозила соотношение сил в мире и таким образом стабилизировала по сути своей временное и неустойчивое положение дел. Наиболее ярким примером этого стала Германия. В течение сорока шести лет она оставалась разделенной де-факто, если не де-юре, на несколько секторов: западный, который в 1949 году стал Федеративной Республикой Германии, средний, ставший Германской Демократической Республикой в 1954 году, и восточный, лежащий за Одером и Нейссе. Этот сектор, выслав из него большую часть немецкого населения, поделили между собой Польша и Советский Союз. Благодаря окончанию “холодной войны” и распаду СССР два западных сектора вновь объединились, а аннексированная СССР территория Восточной Пруссии оказалась отрезанной от остальной России Литвой, которая теперь стала независимым государством. Польше же пришлось довольствоваться обещаниями Германии признать границы 1945 года, которым она не верила. Но стабилизация еще не означала мира. За исключением Европы, во времена “холодной войны” в остальных частях света продолжали воевать. В период с 1948 по 1989 год едва ли можно найти хотя бы год без серьезного вооруженного конфликта в мире. Однако все эти конфликты контролировались и подавлялись из страха, что они могут спровоцировать ядерную войну между сверхдержавами. Ирак издавна регулярно покушался на Кувейт – маленький, богатый нефтью британский протекторат на северном побережье Персидского залива, получивший независимость в 1961 году. Эти притязания не приводили к войне, пока Персидский залив являлся горячей точкой в конфронтации двух сверхдержав. До 1989 года было ясно, что СССР – главный поставщик оружия Ираку – мог предотвратить любые региональные авантюры Багдада.

Разумеется, развитие внутренней политики государств нельзя было заморозить подобным же образом (за исключением случаев, когда это развитие могло привести к прекращению лояльности государства по отношению к сверхдержаве, союзником которой оно являлось). США не были склонны терпеть коммунистов и их сторонников у власти в Италии, Чили или Гватемале, так же как и СССР не был готов отказаться от своего права посылать войска в “братские” государства, которые пытались выйти из‐под контроля (Венгрия и Чехословакия). Советский Союз более болезненно, чем Соединенные Штаты, относился к разнообразию зависимых от него режимов, хотя имел гораздо меньше возможностей оказывать на них влияние. Еще до 1970 года СССР утратил контроль, который раньше имел над Югославией, Албанией и Китаем. Он вынужден был терпеть индивидуализм лидеров Кубы и Румынии; что же касается стран третьего мира, которые он снабжал оружием и которые разделяли его враждебность к американскому империализму, преследуя подчас совсем иные цели, над ними СССР и вовсе не имел реальной власти. Почти ни одно из этих государств не допускало легального существования местных коммунистических партий. Тем не менее сочетание власти, политического влияния, подкупа и логики биполярности и антиимпериализма поддерживало более или менее стабильное разделение мира. За исключением Китая, ни одно значительное государство не переходило из одного лагеря в другой, разве только в случае внутренней революции, которую сверхдержавы не могли ни инициировать, ни предотвратить, в чем Соединенные Штаты убедились в 1970‐е годы. Даже те союзники США, которые обнаружили, что их собственная политика все более подавляется альянсом (как поняла это Германия после 1969 года в вопросе Ostpolitik), не вышли из создающего им все большие трудности блока. Политически бессильные, нестабильные и незащищенные государства, неспособные выжить в международных джунглях (особенно много их было в регионе между Красным морем и Персидским заливом), кое‐как продолжали существовать. Тень ядерного облака гарантировала выживание не столько либеральным демократиям Западной Европы, сколько режимам наподобие Саудовской Аравии и Кувейта. “Холодная война” была лучшим временем для карликовых государств – лишь после ее окончания стала очевидна разница между решенными проблемами и теми, которые были отложены в долгий ящик.

В-третьих, “холодная война” наводнила мир оружием в количествах, превосходящих всякое воображение. Это явилось естественным результатом сорока лет постоянного наращивания вооружений в индустриальных государствах для защиты от войны, которая могла разразиться каждую минуту; состязания сверхдержав за новых друзей и влияние путем распространения оружия по всему земному шару, не говоря уже о постоянных военных действиях “малой интенсивности” с периодическими вспышками крупных конфликтов. Милитаризованная в значительной степени экономика и огромный влиятельный военно-промышленный комплекс были заинтересованы в продаже своей продукции за рубеж, хотя бы для того, чтобы доказать своим правительствам, что они не только поглощают астрономические военные бюджеты без всякой экономической выгоды, для собственных нужд, но и на что‐то пригодны. Беспрецедентная мода в мире на военные режимы (см. главу 12) породила перспективный рынок, питавшийся не только от щедрот сверхдержав, но и (после резкого взлета цен на нефть) из местных источников – доходов султанов и шейхов стран третьего мира, которые росли с невероятной быстротой. Экспортом оружия занимались все. Социалистические страны и некоторые переживавшие упадок капиталистические государства, как, например, Великобритания, кроме оружия, мало что могли предложить мировому рынку из конкурентоспособных товаров. В торговый оборот вовлекались не только тяжелые виды оружия, которые могли использовать лишь правительства. Эпоха повстанческих войн и терроризма породила массовый спрос на легкие, портативные, но не менее разрушительные и смертоносные виды оружия. Преступный мир больших городов в конце двадцатого века обеспечивал этой продукцией появившийся гражданский рынок. В этой обстановке названия израильского пистолета-пулемета “Узи”, русского автомата Калашникова и чешской взрывчатки “Семтекс” стали словами повседневного обихода.

Таким образом “холодная война” сделалась бесконечной. Малые войны между государствами-клиентами обеих сверхдержав продолжались и после прекращения прежних локальных конфликтов, вопреки желаниям тех, кто некогда их начал и теперь хотел закончить. Повстанцы движения УНИТА в Анголе продолжали воевать против своего правительства и после того, как ЮАР и Куба вывели свои войска из этой несчастной страны, а США и ООН отказали им в поддержке, признав легитимность противоположной стороны. У них не было перебоев с оружием. Республика Сомали, сначала получавшая оружие от русских, когда император Эфиопии поддерживал Соединенные Штаты, а затем от американцев, когда революционная Эфиопия перешла на сторону Москвы, после окончания “холодной войны” представляла собой охваченную голодом территорию. На ней ожесточенно воевали друг с другом враждующие кланы, у которых не было ничего, кроме неограниченного запаса винтовок, амуниции, мин и военной техники. Когда США и ООН начали поставлять туда продовольствие и предприняли попытки прекратить войну, это оказалось гораздо труднее, чем наводнить страну огнестрельным оружием. В Афганистане США в массовом масштабе поставляли антикоммунистически настроенным повстанцам переносные зенитные комплексы “Стрингер” и гранатометы, рассчитывая поколебать советское господство в воздухе. Когда русские вывели войска из Афганистана, война продолжалась, как будто ничего не произошло, за исключением того, что в отсутствие самолетов племена могли теперь использовать в своих интересах “Стрингеры”, которые они продавали с выгодой на международном рынке оружия. В отчаянии США предлагали выкупить их обратно по 100 тысяч долларов за штуку, однако не преуспели в этом (International Gerald Tribune, p. 24, 5/7/93; Repubblica, 6/4/94). Как воскликнул ученик гётевского чародея, “Die ich rief die Geister, werd’ ich nun nicht los”[81]81
  “Я не могу избавиться от вызванных мною духов” (нем.).


[Закрыть].

Окончание “холодной войны” внезапно уничтожило опоры, поддерживавшие весь международный порядок, а также в определенной степени (которая до сих пор неясна) и внутренние политические системы государств земного шара. После ее окончания в мире воцарился беспорядок и частичный развал, поскольку нечем было заменить эти опоры. Недолгое время тешившая умы американских политиков идея, что прежняя биполярная мировая система может быть заменена новым мировым порядком, опирающимся на единственную оставшуюся сверхдержаву, которая теперь выглядела сильней, чем когда‐либо раньше, очень скоро обнаружила свою несостоятельность. К миру, существовавшему до эпохи “холодной войны”, не могло быть возврата – слишком многое изменилось и слишком многое исчезло. Все межевые столбы рухнули, все карты должны были быть составлены заново. Политикам и экономистам, привыкшим к мировому порядку определенного типа, было трудно или даже невозможно понять природу проблем другого, изменившегося мира. В 1947 году США признали необходимость незамедлительной всеобъемлющей программы по восстановлению экономики стран Западной Европы, поскольку предполагаемые враги европейцев – коммунизм и СССР – были легко определимы. Экономические и политические последствия распада Советского Союза и социалистического блока в Восточной Европе оказались гораздо более драматичны, чем трудности, переживаемые Западной Европой, и могли быть чреваты еще более серьезными последствиями. Они были достаточно предсказуемы и даже очевидны в конце 1980‐х годов, но ни одна из процветающих экономик капитализма не осознала, что приближающийся кризис коммунистического блока несет мировую опасность и требует срочного и масштабного реагирования, поскольку его политические последствия были неясны. За исключением, возможно, Западной Германии, остальные страны реагировали на ситуацию очень вяло, однако и Германия недооценивала и вряд ли понимала природу новых проблем, что продемонстрировали трудности, возникшие во время присоединения бывшей ГДР.

Последствия окончания “холодной войны” в любом случае были бы огромны, даже если бы не совпали с серьезным кризисом мировой капиталистической экономики и распадом Советского Союза и его блока. Поскольку история изучает то, что произошло, а не то, что могло произойти, если бы обстоятельства сложились иначе, нет нужды рассматривать возможность другого сценария. Оказалось, что окончание “холодной войны” завершило не конкретный международный конфликт, а целую эпоху, и не только для Восточной Европы, но и для всего мира. Есть исторические моменты, которые даже их современники могут признать вехами, обозначающими конец эпохи. 1990‐е годы, безусловно, стали такой поворотной точкой. Однако, хотя всем было очевидно, что прежняя эра закончилась, перспективы на будущее были совершенно непредсказуемы.

Лишь одно обстоятельство казалось бесспорным в череде этих неопределенностей: исключительные, беспрецедентные, фундаментальные изменения, которым мировая экономика и, следовательно, человечество подверглись в период с начала “холодной войны”. Они, возможно, займут гораздо более важное место в исторических книгах, написанных в третьем тысячелетии, чем Корейская война, Берлинский и Кубинский кризисы, а также размещение “крылатых” ракет в Европе. К этим изменениям мы теперь обратимся.

Глава девятая
Золотые годы

Именно за последние сорок лет в Модене произошел резкий скачок вперед. Эпоха после объединения Италии вылилась в долгие годы ожидания или медленных и временных изменений, прежде чем преобразования начали происходить с молниеносной скоростью. Теперь люди могут наслаждаться уровнем жизни, ранее доступным лишь немногочисленной элите.

Дж. Муцциоли (Muzzioli, 1993, p. 323)

Голодного, но здравомыслящего человека нельзя убедить потратить свой последний доллар ни на что, кроме еды. Но сытого, хорошо одетого, имеющего хорошее жилище и благополучного в других отношениях человека можно склонить к покупке электробритвы или электрической зубной щетки. Наряду с ценами и затратами предметом менеджмента становится и потребительский спрос.

Дж. Гэлбрейт. Новое индустриальное государство. (Galbraith, 1967, p. 24)

Большинство людей поступает так же, как поступают историки: лишь по прошествии некоторого времени они начинают осознавать характер собственного опыта. В течение 1950‐х годов многие люди, преимущественно жители все более процветающих развитых стран, убедились в том, что условия их жизни действительно резко улучшились, особенно по сравнению с периодом до начала Второй мировой войны. Британские консерваторы победили на выборах 1959 года под лозунгом “Никогда еще мы не жили так хорошо”, что, кстати, вполне соответствовало действительности. Но только в тревожные 1970‐е годы, когда быстрый рост благосостояния закончился, в преддверии еще более тревожных 1980‐х, специалисты (сначала в основном экономисты) стали понимать, что мир, в частности мир развитого капитализма, пережил исключительный период в своей истории, возможно единственный в своем роде. Они стали искать термины для его описания: французы назвали этот период “тридцать славных лет” (les trente glorieuses années), англичане и американцы – “золотой век длиной в двадцать пять лет” (quarter-century Golden Age) (Marglin and Shor, 1990). Блеск этого золота казался еще более ярким на фоне последовавших затем унылых и мрачных “кризисных десятилетий”.

Существовало несколько причин, почему на осознание исключительной природы “золотой эпохи” понадобилось так много времени. В США, после Второй мировой войны доминировавших в мировой экономике, революционность “золотой эпохи” не была особенно заметна. Здесь просто продолжился экономический подъем военных лет, ставших, о чем мы уже говорили, на редкость благоприятными для этой страны. Ей не было нанесено никакого ущерба, ее валовой национальный продукт увеличился на две трети (Van der Wee, 1987, p. 30), так что к концу войны объем производства в США составлял почти две трети мирового промышленного производства. Именно благодаря росту и развитию американской экономики ее подъем в “золотые годы” был не так заметен, как в других странах, начинавших с гораздо более скромных показателей. В период между 1950 и 1973 годами экономика США развивалась гораздо медленнее, чем экономика любой другой промышленно развитой страны, и что более важно, ее рост не превышал значений самых динамичных лет предыдущего периода ее развития. Во всех других промышленно развитых странах, включая даже медлительную Великобританию, “золотая эпоха” побила все предыдущие рекорды (Maddison, 1987, р. 650). Фактически в экономическом и технологическом отношении для США это был скорее откат назад, чем движение вперед. Разрыв в производительности труда между ними и другими странами сокращался, и если в 1950 году США имели валовой внутренний продукт на душу населения вдвое больший, чем Франция и Германия, в пять раз больший, чем Япония, и более чем в два раза превышавший показатели Великобритании, теперь другие государства стали быстро догонять их, что продолжалось в 1970‐е и 1980‐е годы.

Для европейских стран и Японии главной задачей стало восстановление после войны, и в первые годы после ее окончания они измеряли свой успех лишь тем, насколько смогли приблизиться к своей цели, сравнивая результаты с прошлым, а не устремляясь в будущее. В некоммунистических государствах восстановление, кроме того, означало избавление от страха социальной революции и прихода коммунистов, имевших за плечами опыт Сопротивления. И хотя большинство стран (за исключением Германии и Японии) к 1950 году возвратились к своему довоенному уровню, эйфории мешало начало “холодной войны” и наличие влиятельных коммунистических партий во Франции и Италии. Во всяком случае, потребовалось определенное время, чтобы повышение материального благосостояния стало ощутимым. В Великобритании это произошло только в середине 1950‐х годов. До этого ни один политик не мог выиграть выборы под теми лозунгами, которые принесли победу Гарольду Макмиллану. Даже в столь процветающем регионе, как итальянская Эмилия-Романья, преимущества “общества изобилия” приобрели всеобщий характер только в начале 1960‐х годов (Francia, Muzzioli, 1984, p. 327–329). Кроме того, основное благо “общества изобилия”, а именно всеобщая занятость, стало повсеместным лишь в 1960‐е годы, когда средний уровень безработицы в Западной Европе снизился до 1,5 %. В 1950‐е годы в Италии безработица все еще составляла почти 8 %. Одним словом, только в 1960‐е годы Европа стала воспринимать достигнутое процветание как нечто само собой разумеющееся. К тому времени авторитетные специалисты начали предполагать, что экономика теперь постоянно будет наращивать темпы. “Нет никаких причин сомневаться в том, что основные тенденции роста, обнаружившиеся в 1960‐е годы, сохранятся также в начале и середине 1970‐х годов, – говорилось в отчете ООН за 1972 год, – не предвидится никаких факторов и влияний, которые смогли бы кардинально изменить внешние условия развития европейской экономики”. Организация экономического сотрудничества и развития (ОЭСР) – клуб передовых капиталистических стран – в начале 1960‐х годов сделала прогноз будущего экономического роста. К началу 1970‐х годов ожидалось, что в среднесрочной перспективе он превысит 5 % (Glyn, Hughes, Lipietz, Singh, 1990, p. 39). Однако этим предсказаниям не суждено было сбыться.

Теперь уже очевидно, что “золотая эпоха” имела место в основном в развитых капиталистических странах, доля которых в мировом производстве в эти десятилетия составляла около трех четвертей, а доля промышленного экспорта – более 80 % (OECD, Impact, 1979, р. 18–19). Еще одной причиной такого длительного непонимания специфики этих десятилетий являлось то, что в 1950‐е годы быстрый экономический подъем, казалось, происходил во всем мире и не зависел от экономических условий. Поначалу даже создалось впечатление, что преимущество здесь у недавно разросшегося социалистического лагеря. СССР в 1950‐е годы развивался более быстрыми темпами, чем любое западное государство, а развитие экономики стран Восточной Европы происходило почти с такой же скоростью (быстрее в ранее отсталых странах, медленнее в более промышленно развитых странах). Однако коммунистическая Восточная Германия по темпам развития отставала от некоммунистической Западной Германии. Несмотря на то, что развитие стран восточного блока в 1960‐е годы замедлилось, ВВП на душу населения в течение всей “золотой эпохи” здесь рос несколько быстрее (в СССР не так быстро), чем в развитых капиталистических странах (IMF, 1990, р. 65). И все же в 1960‐е годы уже было ясно, что капитализм постепенно опережает социализм.

Тем не менее “золотая эпоха” стала всемирным явлением, хотя большая часть населения земного шара никогда не знала, что такое изобилие. Это были жители стран, о бедности и отсталости которых эксперты ООН дипломатично говорили с помощью различных эвфемизмов. Несмотря на это, темпы роста населения стран третьего мира были впечатляющи: число жителей Африки, Восточной и Южной Азии с 1950 по 1980 год выросло более чем в два раза, а в Латинской Америке этот показатель был еще выше (World Resources, 1986, р. 11). В 1970‐е и 1980‐е годы мир опять столкнулся с массовым голодом, классический образ которого – детей, умирающих от истощения в экзотических странах, – можно было после ужина наблюдать по любому каналу западного телевидения. В “золотую эпоху” массового голода не было, кроме тех случаев, когда он становился следствием войн или политической глупости, как, например, произошло в Китае (см. ниже). По мере роста населения ожидаемая продолжительность жизни увеличилась в среднем на семь лет (а если сравнивать конец 1960‐х годов с концом 1930‐х, то даже на семнадцать) (Morawetz, 1977, p. 48). Это означает, что производство продуктов питания росло быстрее, чем численность населения, что имело место не только в развитых странах, но и во всех основных регионах неиндустриального мира. В 1950‐е годы его ежегодный прирост составлял более 1 % на душу населения во всех регионах развивающегося мира, за исключением Латинской Америки, где этот рост тоже имел место, хотя и был более медленным. В 1960‐е годы все еще наблюдался рост производства во всех частях неиндустриального мира (опять же за исключением стран Латинской Америки), хотя темпы его снизились. Тем не менее увеличение совокупного производства продуктов питания в отсталых странах как в 1950‐е, так и в 1960‐е годы происходило быстрее, чем в развитых странах.

Неравенство между различными регионами отсталого мира в 1970‐е годы сделало бесполезными подобные глобальные подсчеты. К тому времени некоторые регионы, такие как Дальний Восток и Латинская Америка, с успехом обеспечивали пищей свое растущее население, тогда как Африка каждый год отставала более чем на 1 %. В 1980‐е годы производство продуктов питания на душу населения в отсталых странах вообще не увеличивалось. Исключение составляли Южная и Восточная Азия, хотя даже здесь имелись страны, где по сравнению с 1970‐ми годами производство продуктов питания на душу населения сократилось (Бангладеш, Шри-Ланка, Филиппины). Некоторые регионы находились ниже собственного уровня 1970‐х годов или даже продолжали падать, особенно Африка, Центральная Америка и Ближний Восток (Van der Wee, 1987, p. 106; FAO, 1989, Annex, Table 2, p. 113–115).

В то же время проблема развитых стран мира заключалась в том, что они производили так много продовольствия, что не знали, как поступать с излишками. В 1980‐е годы было решено значительно сократить производство или продавать (как это сделало Европейское сообщество) свои горы масла и молочные реки по демпинговым ценам, подрывая тем самым производство в отсталых странах. На островах Карибского моря голландский сыр стал дешевле, чем в Нидерландах. Как ни странно, контраст между переизбытком пищи с одной стороны и множеством голодающих с другой, так возмущавший мир во время Великой депрессии 1930‐х годов, в конце двадцатого века не вызывал никакого протеста. Таково было одно из последствий растущего размежевания между миром богатых и миром бедных, которое становилось все более явным начиная с 1960‐х годов.

Индустриализация утверждалась повсюду – и в капиталистическом обществе, и в социалистическом, и в странах третьего мира. Яркими примерами промышленной революции на Западе стали Испания и Финляндия. В лагере “реального социализма” (см. главу 13) в таких прежде аграрных странах, как Болгария и Румыния, появилась крупная промышленность. “Новые индустриальные страны” третьего мира достигли блестящих успехов в развитии уже после окончания “золотой эпохи”, но число стран, занимающихся преимущественно сельским хозяйством, резко сократилось повсюду уже в тот период. К концу 1980‐х годов не более пятнадцати государств оплачивали половину или более собственного импорта из средств, полученных от экспорта сельскохозяйственной продукции. За одним исключением (Новая Зеландия), все они находились в Тропической Африке и Латинской Америке (FAO, 1989, Annex, Table 11, p. 149–151).

Итак, мировая экономика бурно развивалась. Уже в конце 1950‐х годов стало ясно, что ничего подобного раньше не происходило. С начала 1950‐х по начало 1970‐х годов мировой выпуск товарной продукции увеличился в четыре раза и, что гораздо более впечатляюще, в десять раз выросли объемы мировой торговли. Как мы видели, рост мирового сельскохозяйственного производства также происходил довольно быстро, хотя и не так впечатляюще. Он осуществлялся не столько за счет освоения новых земель (как в основном было раньше), сколько благодаря подъему производительности. Между 1950–1952 и 1980–1982 годами урожайность зерновых с гектара увеличилась почти в два раза, а в Северной Америке, Западной Европе и Восточной Азии более чем удвоилась. За это же время мировой рыбный промысел утроился, однако затем снова сократился (World Resources, 1986, p. 47, 142).

Один побочный результат этого небывало бурного роста производства пока еще был мало заметен, хотя в ретроспективе выглядел угрожающе: загрязнение окружающей среды и ухудшение экологии. В “золотую эпоху” эта проблема волновала разве что любителей дикой природы и других защитников человеческих и природных редкостей, поскольку преобладающая прогрессистская идеология принимала как данность растущую власть человека над природой – собственно, так измерялся прогресс человечества. Индустриализация в социалистических странах по этой причине была особенно слепа к экологическим последствиям создания довольно архаичной промышленной системы, основанной на железе и дыме. Но и на Западе афоризм коммерсантов девятнадцатого века “Где грязь, там и деньги” (т. е. загрязнение окружающей среды означает прибыль) по‐прежнему звучал убедительно, особенно для строителей дорог и торговцев недвижимостью, которые вновь обнаружили, какие небывалые прибыли можно в период бума получать от беспроигрышной спекуляции. Нужно было всего лишь дождаться, когда стоимость правильно выбранной площадки для строительства взлетит до заоблачных высот. Одно удобно расположенное здание теперь делало человека мультимиллионером фактически без всяких затрат, поскольку он мог взять ссуду под залог своего будущего строительства и еще одну, если его стоимость (достроенного или нет, занятого или пустующего) продолжала расти. В конечном итоге, как обычно, все закончилось крахом – “золотая эпоха” завершилась так же, как и любой предыдущий бум, крахом в сфере банковских операций с недвижимостью, – но до этого столичные центры, большие и малые, разрастались по всему миру, нарушая архитектуру средневековых городов (как произошло, например, в Вустере в Великобритании и в испанских колониальных столицах, таких как Лима в Перу). Поскольку правительства Востока и Запада, поняв, что поточными методами можно осуществлять строительство быстро и дешево, наводнили городские окраины монстрами многоэтажных зданий, 1960‐е годы запомнятся как самые разрушительные десятилетия в истории урбанизации человечества.

Человечество не то что не тревожилось о состоянии природы – казалось, у него были основания для самоуспокоения. Антисанитария девятнадцатого века отступила перед технологиями двадцатого века и экологической сознательностью. Разве простой запрет угольных каминов в Лондоне в 1953 году мгновенно не рассеял густой туман, столь знакомый по романам Чарльза Диккенса, постоянно создававший непроницаемую завесу над городом? Разве несколько лет спустя не вернулся лосось в когда‐то опустевшую Темзу? На смену громадным дымящим заводам, прежде обозначавшим собою “индустрию”, пришли куда более чистые, миниатюрные и тихие фабрики за чертой города. Аэропорт заменил железнодорожную станцию в качестве здания, символизирующего транспорт. По мере того как пустела сельская местность, представители среднего класса, переселяясь в покинутые деревни и усадьбы, чувствовали себя ближе к природе, чем когда‐либо раньше.

Однако нельзя отрицать, что воздействие человеческой деятельности на природу не только в промышленных городах, но и в сельской местности резко усилилось начиная с середины двадцатого века. В большой степени это произошло из‐за многократного увеличения использования ископаемого топлива (каменного угля, нефти, природного газа и т. д.), перспективы истощения которого заботили специалистов уже с середины девятнадцатого века. Новые месторождения находили быстрее, чем использовали. Неудивительно, что общее потребление энергии стремительно выросло (в США оно фактически утроилось с 1950 по 1973 год) (Rostow, 1978, р. 256; Table III, р. 58). Одна из причин, почему “золотая эпоха” стала по‐настоящему золотой, состояла в том, что в 1950–1973 годах цена барреля саудовской нефти в среднем была меньше двух долларов, что делало энергоносители до смешного дешевыми, причем стоимость их постоянно снижалась. По иронии судьбы, лишь после 1973 года, когда картель стран – экспортеров нефти резко ограничил использование автомобильного транспорта, экологи обратили серьезное внимание на последствия бурного роста числа транспортных средств, работающих на бензине, от которых небо больших городов в тех частях света, где использовалось большое количество транспорта, в частности в Америке, заволакивали темные тучи. Основным источником тревоги по понятным причинам являлся смог. Вызывало тревогу также и то, что количество выбросов двуокиси углерода, повышающих температуру атмосферы, в период с 1950 по 1973 год выросло почти втрое, т. е. концентрация этого газа в атмосфере увеличивалась почти на 1 % в год (World Resources, Table 11.1, p. 318; 11.4, p. 319; Smil, 1990, p. 4, Fig. 2). Кривая производства хлорфторуглеродов – соединений, влияющих на озоновый слой, – росла почти вертикально. В конце войны они использовались в очень небольших количествах, однако к 1974 году в атмосферу выбрасывалось более 300 тысяч тонн двуокиси углерода и более 400 тысяч тонн хлорфторуглеродов (World Resources, Table 11.3, p. 319). Естественно, львиная доля этих загрязнений приходилась на богатые западные страны, однако в ходе необычайно грязной индустриализации в СССР выбросы двуокиси углерода были почти такими же, как и в США, причем их количество в 1985 году почти в пять раз превышало уровень 1950 года. (США по этим показателям на душу населения далеко опережали остальные страны.) Только Великобритания в этот период реально снизила количество вредных выбросов, приходящееся на одного жителя (Smil, 1990, Table 1, p. 15).