Текст книги "Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)"

Практически все страны Азии, Африки и Латинской Америки, включая страны Карибского бассейна, зависели – и осознавали эту зависимость – от событий, происходивших в нескольких государствах Северного полушария. Кроме того, большинство из этих стран за пределами Американского континента находилось в той или иной форме зависимости от колониальных держав. Это относилось даже к тем странам, где у власти оставались местные правительства (как, например, в протекторатах), поскольку было совершенно ясно, что мнение британского или французского представителя при дворе местного эмира, бея, раджи, короля или султана имеет решающее значение. Подобное положение вещей наблюдалось даже в таких формально независимых государствах, как Китай, где иностранцы обладали правами экстерриториальности и контролем за некоторыми главными функциями суверенных государств, например сбором налогов. В этих районах земного шара проблема избавления от иностранного правления должна была обязательно возникнуть. Иначе обстояли дела в Центральной и Южной Америке, почти полностью состоявших из независимых государств, хотя США (но никто более) имели тенденцию обращаться с более мелкими центральноамериканскими государствами фактически как со своими протекторатами, особенно в первой и последней третях двадцатого века.

С 1945 года колониальный мир в столь значительной степени превратился в совокупность номинально суверенных государств, что в ретроспективе может показаться, будто это положение вещей было не только неизбежно, но и являлось предметом желаний колониальных народов. Так почти наверняка происходило в странах, имевших долгую историю государственности, как, например, в великих азиатских империях – Китае, Персии, Османской империи и, возможно, еще в одной-двух странах, в частности в Египте, особенно когда там имелись государствообразующие народы (Staatvolk), такие как китайские хань или иранские мусульмане-шииты. В таких странах враждебное отношение народа к иностранцам можно было легко перевести в политическую плоскость. Неслучайно все три государства – Китай, Турция и Иран – стали сценой важных революций, совершенных коренным населением. Однако подобные случаи были исключением. Чаще сама концепция постоянного территориально-политического образования с четко определенными границами, отделяющими его от других таких же образований, и подчиненного только одному постоянному правительству, т. е. идея независимого суверенного государства, которую мы считаем само собой разумеющейся, казалась местным жителям бессмысленной (даже проживающим в районах постоянного земледелия), если это образование было крупнее деревни. Даже там, где существовали людские сообщества с четко определенными признаками, которые европейцы назвали “племенами”, идею, что они могут быть территориально обособлены от других людей, с которыми они сосуществуют, перемешиваются и делят круг обязанностей, было трудно понять, поскольку она имела мало смысла. В таких регионах единственной основой для подобных независимых государств в двадцатом веке являлись территории, на которые их разделили имперские завоевания и конкуренция, как правило без учета местных структур. Таким образом, постколониальный мир оказался почти полностью разделен границами, проложенными империализмом.

Кроме того, те обитатели стран третьего мира, которые больше всего ненавидели жителей Запада (как носителей всяческих безбожных и подрывных новшеств или просто потому, что сопротивлялись любым переменам в своем образе жизни, от которых, как они предполагали, возможно не без оснований, им станет только хуже), в равной мере являлись и противниками модернизации, в отличие от элиты, убежденной в ее необходимости. Это затрудняло создание общего фронта против империалистов даже в колониальных странах, где все порабощенное население в равной мере испытывало унижение от презрения колонизаторов к низшей расе.

Главный вопрос, стоявший перед национально-освободительными движениями среднего класса в таких странах, заключался в том, каким образом завоевать поддержку приверженных старым традициям и не одобряющих нововведений масс, не отказываясь при этом от своей программы модернизации общества. Активист Балгангадхар Тилак (1856–1920) на заре индийского национализма справедливо полагал, что лучший способ завоевать поддержку масс, даже если речь о низшем среднем классе (и не только на его родине в Западной Индии), – защита священных коров, поощрение браков десятилетних девочек и утверждение духовного превосходства древнеиндийской (“арийской”) цивилизации и ее религии над современной западной цивилизацией и ее местными приверженцами. Первая важная фаза национально-освободительного подъема в Индии (с 1905 по 1910 год) в основном проходила именно под такими “местническими” лозунгами. В конце концов Мохандас Карамчанд Ганди (1869–1948) смог поднять многомиллионное деревенское население Индии с помощью тех же призывов к национальной индуистской духовности, однако стараясь не рвать связей с модернизаторами, одним из которых по сути являлся он сам (см. Век империи, главу 13), и избегать антагонизма с индийскими мусульманами, всегда присутствовавшего в воинственном индуистском национализме. Он создал образ политика-святого и образ революции как коллективного акта пассивного неповиновения и даже социальной модернизации (например, упразднения разделения на касты), используя реформистский потенциал, содержащийся в бесконечной изменчивости и всеобъемлющей многозначности индуизма. Его успех превзошел самые смелые надежды (или самые страшные опасения). Тем не менее он сам признавал в конце жизни, перед тем как был убит фанатичным последователем Тилака, одного из лидеров радикального индуизма, что потерпел поражение в своем главном начинании. Согласовать побудительные мотивы, двигавшие массами, с поставленной задачей оказалось невозможно. В конечном итоге к власти в освобожденной Индии пришли те, кто “не пытался возродить старую Индию”, кто “не одобрял и не понимал ее <…> кто смотрел в сторону Запада и был увлечен западным прогрессом” (Nehru, 1936, р. 23–24). В период написания этой книги традиции тилакского антимодернизма, которые теперь представляет воинственная партия “Бхаратия Джаната”, все еще остаются главным центром народной оппозиционности и, как прежде, сеют рознь не только среди простого народа, но и в среде интеллектуалов. Кратковременная попытка Махатмы Ганди сделать индуизм одновременно популистским и обновленческим канула в историю.

Сходная модель возникла и в мусульманском мире, хотя здесь (по крайней мере, до победы революций) модернизаторам всегда приходилось уважать всеобщую набожность народа независимо от собственных убеждений. Однако, в отличие от Индии, попытки придать исламу посыл реформирования или модернизации общества не были направлены на мобилизацию масс.

Ученики Джемаля ад-Дина аль-Афгани (1839–1897) в Иране, Египте и Турции, его последователя Мухаммеда Абдуха (1849–1905) в Египте, Абд аль-Хамида Бен Бадиса (1889–1940) в Алжире распространяли свои идеи не в деревне, а в школах и колледжах, где призыв к сопротивлению европейскому влиянию находил благодарную аудиторию[68]68
  Во Французской Северной Африке на верования сельского населения огромное влияние оказывали суфитские отшельники (марабуты), излюбленный объект обличений реформаторов.


[Закрыть]. Тем не менее подлинные революционеры исламского мира, как мы уже видели (см. главу 5), были не строгими приверженцами ислама, а светскими передовыми деятелями. Такие люди, как Кемаль Ататюрк, сменивший турецкую феску (которая сама являлась нововведением семнадцатого века) на котелок, а арабский алфавит – на латиницу, фактически прервали связи между исламом, государством и правом. И все же, как снова подтверждает недавняя история, мобилизация народа проще всего достигается на основе антимодернистской массовой религиозности (например, исламского фундаментализма). Одним словом, глубокий конфликт разделял модернистов, также являвшихся и националистами (что было абсолютно нетрадиционным сочетанием), и остальной простой народ третьего мира.

Таким образом, антиимпериалистические и антиколониальные движения до 1914 года имели меньшее значение, чем можно было предполагать, исходя из того факта, что за полвека, прошедшие с начала Первой мировой войны, произошла почти полная ликвидация западных и японской колониальных империй. Даже в Латинской Америке в тот период негативное отношение к экономической зависимости в целом и к зависимости от США в частности (США были единственным империалистическим государством, настаивавшим на своем военном присутствии в этом регионе) не было важной составляющей местной политики. Единственной империей, в некоторых регионах столкнувшейся с серьезными проблемами, т. е. с теми, которые нельзя было разрешить с помощью полиции, оказалась Великобритания. К 1914 году она вынуждена была признать автономию колоний, в которых белое население составляло большинство, с 1907 года известных как “доминионы” (Канада, Австралия, Новая Зеландия, Южная Африка), и, кроме того, вынуждена была предоставить автономию (гомруль) всегда причинявшей беспокойство Ирландии. Что до Индии и Египта, то там уже было ясно, что конфликт имперских интересов и местных требований автономии или даже независимости нуждается в политическом разрешении. После 1905 года можно было говорить даже об определенной поддержке массами национально-освободительного движения в этих странах.

Первая мировая война породила череду событий, серьезно поколебавших структуру мирового колониализма, разрушивших две империи (Австро-Венгерскую и Османскую, владения которых поделили главным образом Великобритания и Франция) и на некоторое время выбивших почву из‐под ног третьей империи, России (которая, правда, через несколько лет вернула себе свои азиатские владения). Перегрузки, испытанные во время войны зависимыми странами, ресурсы которых требовались Великобритании, инициировали волнения в этих странах. Влияние Октябрьской революции и всеобщего крушения старых режимов, сопровождавшегося обретением фактической независимости двадцатью шестью южными графствами Ирландии (1921), впервые заставил империи почувствовать свою уязвимость. В конце войны египетская партия “Вафд” под руководством Саада Заглула, вдохновленная идеями президента Вильсона, впервые потребовала полной независимости для Египта. Три года борьбы (1919–1922) вынудили Великобританию превратить этот протекторат в полунезависимое государство под британским контролем – модель, которую Великобритания также использовала для управления всеми, кроме одной, азиатскими территориями, перешедшими к ней от Османской империи, а именно Ираком и Трансиорданией (исключением стала Палестина, где англичане осуществляли прямое правление, тщетно пытаясь согласовать обязательства, выданные ими во время войны евреям-сионистам за их антигерманскую позицию, с обещаниями, данными арабам за их поддержку в войне с турками).

Более трудной задачей для Великобритании оказалось найти простую схему сохранения контроля над своей самой большой колонией, где лозунг самоуправления (“сварадж”), впервые выдвинутый Индийским национальным конгрессом в 1906 году, теперь перешел в требование полной независимости. Годы революций (1918–1922) изменили политику национально-освободительного движения на этом субконтиненте, отчасти из‐за того, что против британцев поднялось мусульманское население Индии, отчасти вследствие кровавой истерии, в которую впал один британский генерал в бурном 1919 году, приказав расстрелять безоружную толпу, когда было убито несколько сотен людей (Армитсарская резня), но главным образом благодаря волне рабочих забастовок в сочетании с кампанией гражданского неповиновения, начатой Ганди и все более радикальным Индийским национальным конгрессом. На какое‐то время освободительное движение охватили почти мессианские настроения: Ганди провозгласил, что сварадж будет обеспечен к концу 1921 года. Правительство не пыталось умалить тот факт, что “сложившаяся ситуация вызывает большое беспокойство”, поскольку города были парализованы из-за гражданского неповиновения, в сельской местности на обширных пространствах Северной Индии, Бенгалии, Ориссы и Ассама происходили волнения, а “значительная часть мусульманского населения по всей стране было озлоблена и ожесточена” (Cmd 1586, 1922, р. 13). С этого времени Индия периодически становилась неуправляемой. Возможно, именно нежелание многих лидеров Конгресса, включая Ганди, ввергнуть свою страну в пучину жестоких стихийных восстаний и убежденность большинства лидеров национально-освободительного движения в том, что Великобритания действительно выступает за проведение реформ в Индии, спасли британского наместника – раджу. После того как Ганди в начале 1922 года прекратил кампанию гражданского неповиновения, мотивируя это тем, что она привела к массовому убийству полицейских в одной из деревень, можно было с уверенностью утверждать, что британское правление в Индии зависело только от его политики сдержанности – гораздо больше, чем от полиции и армии.

Эта убежденность имела под собой почву. Хотя в Великобритании существовал мощный блок консерваторов-империалистов (несгибаемых, твердолобых и крайне консервативных), представителем которого стал Уинстон Черчилль, у британского правящего класса после 1919 года фактически создалось мнение, что некая форма самоуправления в Индии, сходная со “статусом доминиона”, в конечном итоге неизбежна и будущее Великобритании в Индии зависит от того, сможет ли она найти общий язык с индийской элитой, включая борцов за независимость. Конец абсолютного британского господства в Индии был теперь только вопросом времени. Поскольку Индия была ядром всей Британской империи, будущее этой империи как единого целого теперь казалось неопределенным, за исключением колониальной Африки и разбросанных в Тихом океане и Карибском море островов, где британский патернализм все еще правил безоговорочно. Никогда такое количество территорий земного шара не находилось под формальным или неформальным контролем Великобритании, как в период между Первой и Второй мировыми войнами, но никогда еще британские лидеры не чувствовали меньшей уверенности в своей способности удержать имперскую власть. Главным образом именно поэтому, когда положение стало совсем неустойчивым, Британия в целом не сопротивлялась деколонизации. По этой же причине другие империи, особенно французская и голландская, после окончания Второй мировой войны защищали свои колониальные позиции с оружием в руках. Но их империи не были расшатаны Первой мировой войной. Главной головной болью французов было то, что они еще не совсем завершили завоевание Марокко, однако воинственные берберы с Атласских гор являлись в большей степени военной, а не политической проблемой, по сути гораздо менее острой, чем в испанском Марокко, где горский интеллектуал Абд аль-Керим в 1923 году провозгласил “республику Риф”. Получив горячую поддержку французских коммунистов и других левых сил, Абд аль-Керим все же потерпел поражение в 1926 году от французов, после чего горцы-берберы вернулись к своим привычным занятиям – участию в заграничных военных походах в составе французской и испанской колониальных армий и сопротивлению любому виду централизованной власти у себя на родине. Прогрессивное антиколониальное движение во французских исламских колониях и во Французском Индокитае возникло лишь через много лет после Первой мировой войны, если не считать его весьма умеренного предвестника в Тунисе.

Годы революций расшатали главным образом Британскую империю, но Великая депрессия 1929–1933 годов ослабила все зависимые государства, поскольку для этих стран эпоха империализма практически была периодом почти непрерывного развития, не остановленного даже Первой мировой войной, от которой большинство из них осталось в стороне. Конечно, многие жители этих стран еще не были серьезно вовлечены в расширяющуюся мировую экономику или не чувствовали, что участвуют в ней каким‐то новым образом, да и какое значение имело для бедных мужчин и женщин, испокон века пахавших и таскавших тяжести, в каком именно мировом контексте они это делают? Тем не менее империалистическая экономика внесла значительные изменения в жизнь простых людей, особенно в регионах, ориентированных на экспорт первичной продукции. Иногда эти изменения находили свое отражение в политике, которую проводили местные или иностранные правители. Так, когда с 1900‐х по 1930‐е годы перуанские гасиенды стали превращаться в прибрежные сахарные фабрики или в коммерческие овечьи ранчо в высокогорье и ручеек рабочих-индейцев, хлынувший на побережье и в большие города, стал потоком, новые идеи проникли в самые глухие районы страны. В начале 1930‐х годов в Хуасиканче, одной из самых отдаленных общин, расположенной на высоте 3700 метров над уровнем моря на неприступных склонах Анд, уже обсуждался вопрос, какая из двух действующих в Перу национал-радикальных партий сможет лучше представлять ее интересы (Smith, 1989, р. 175). Но в большинстве случаев никто, кроме местных жителей в регионах, затронутых этими изменениями, не знал и не беспокоился о них.

Что, например, означало для экономик, в которых деньги почти не использовались или использовались только для определенных целей, включение в экономику, где деньги являлись универсальным средством обмена, как это произошло в Индо-Тихоокеанском регионе? Значение товаров, услуг и сделок между людьми трансформировалось, соответственно изменились и нравственные ценности общества, и, конечно, формы социального распределения. Среди крестьян, занимавшихся выращиванием риса в Негри-Сембилане (Малайзия), наследование велось по женской линии и принадлежавшая им земля обрабатывалась главным образом женщинами. Однако новые участки земли, расчищенные в джунглях мужчинами, на которых выращивались не основные культуры, а фрукты и овощи, могли переходить в наследственное владение мужчин. С распространением каучука, гораздо более доходного, чем рис, баланс власти между полами изменился, поскольку наследование по мужской линии обрело твердую почву. Это, в свою очередь, усилило позиции патриархально настроенных ортодоксальных исламистов, любыми средствами старавшихся привнести традиции ислама в свод местных правовых норм, не говоря уже о местном правителе и его родне, еще одном ручейке наследования по мужской линии в местном озере женского наследования (Firth, 1954). В зависимых странах происходило множество таких изменений и преобразований в сообществах людей, прямой контакт которых с внешним миром был минимален. Его могли осуществлять, например, китайские торговцы, которые в прошлом были крестьянами или ремесленниками-эмигрантами из южных провинций, где местные обычаи привили им стойкость и упорство, а также искушенность в денежных вопросах, но во всем остальном они были так же далеки от мира, в котором царили Генри Форд и General Motors (Freedman, 1959).

Мировая экономика как таковая, казалось, имела к этим странам весьма отдаленное отношение, поскольку ее непосредственное, зримое воздействие не было радикальным. Исключение составляли быстро растущие промышленные анклавы с дешевой рабочей силой, такие как Индия и Китай (где с 1917 года началась организация труда по западным моделям и борьба рабочего класса за свои права), а также гигантские города-порты и промышленные центры, посредством которых зависимые страны осуществляли связь с мировой экономикой: Бомбей, Шанхай (население которого выросло с 200 тысяч в середине восемнадцатого века до трех с половиной миллионов в 1930‐е годы), Буэнос-Айрес и в меньшей степени Касабланка, чье население достигло 250 тысяч менее чем за тридцать лет с тех пор, как там был построен современный порт (Bairoch, 1985, р. 517, 525).

Все изменила Великая депрессия. Впервые столь явно столкнулись экономические интересы зависимого мира и метрополий. Одной из причин стало то, что цены на первичные продукты, от которых зависели страны третьего мира, обрушились настолько сильнее, чем цены на промышленные товары, которые эти страны покупали на Западе (глава 3). Впервые колониальное иго и зависимость стали неприемлемы даже для тех, кто до этого извлекал из них выгоду. “В Каире, Рангуне и Джакарте (Батавия) начались студенческие волнения не потому, что студенты чувствовали приближение новой политической эпохи, а потому, что в результате депрессии прекратилась поддержка, делавшая колониализм столь привлекательным для поколения их отцов” (Holland, 1985, р. 12). Более того, впервые (не считая войн) жизнь простых людей сотрясали катаклизмы неприродного происхождения, что подталкивало скорее к протесту, чем к молитве. Возникла массовая база для политического подъема, особенно там, где крестьяне оказались прочно вовлечены в мировую рыночную экономику, продавая сельскохозяйственную продукцию, как, например, на западном побережье Африки и в Юго-Восточной Азии. Депрессия одновременно дестабилизировала как внутреннюю, так и внешнюю политику зависимых стран.

Таким образом, 1930‐е годы стали критическим десятилетием для стран третьего мира не столько потому, что депрессия привела к политической радикализации, сколько потому, что она способствовала налаживанию контакта политизированных меньшинств с народом. Это имело место даже в таких странах, как Индия, где национально-освободительное движение уже получило поддержку масс. Вторая волна массового отказа от сотрудничества, поднявшаяся в начале 1930‐х годов, новая компромиссная конституция, на которую согласилась Великобритания, и первые общенациональные выборы региональных органов власти 1937 года продемонстрировали растущую поддержку Индийского национального конгресса, число членов которого выросло с шести тысяч в 1935 году до полутора миллионов в конце 1930‐х годов (Tomlinson, 1976, р. 86). Еще ярче это проявилось в до тех пор не столь мобилизованных странах. Начали проступать, где смутно, где отчетливо, черты будущей политики этих стран: латиноамериканский популизм, опирающийся на авторитарных лидеров, которые ищут поддержки городского рабочего класса; политическая активизация профсоюзных лидеров, которым предстояло впоследствии возглавить политические партии, как в британских колониях Карибского моря; революционное движение на базе мощной поддержки рабочих-эмигрантов, вернувшихся из метрополии, как в Алжире; национальное сопротивление, возглавляемое коммунистами, имеющее крепкие связи с деревней, как во Вьетнаме. И наконец, годы депрессии ослабили связи между колониальными властями и крестьянскими массами, как это произошло в Малайе, освободив пространство для зарождения будущей политики.

К концу 1930‐х годов кризис колониализма распространился и на другие империи, хотя две из них, итальянская (только что завоевавшая Эфиопию) и японская (предпринимавшая попытки покорить Китай), все еще продолжали расширяться, хотя и недолгое время. В Индии новая конституция 1935 года – неудачный компромисс колониальных властей с набирающим обороты индийским национализмом – оказала ему огромную услугу, сделав возможной триумфальную победу на выборах Индийского национального конгресса. Во Французской Северной Африке серьезные политические движения возникли первоначально в Тунисе, Алжире (были даже некоторые волнения в Марокко), а массовые выступления под руководством коммунистов, как ортодоксов, так и отщепенцев, впервые приобрели значительный размах во Французском Индокитае. Голландии удалось сохранить контроль в Индонезии, регионе, который “реагирует на волнения на Востоке, как никакая другая страна” (Van Asbeck, 1939), не потому, что там не было волнений, а главным образом потому, что силы оппозиции – исламисты, коммунисты и светские борцы за национальное освобождение – были разобщены и настроены враждебно друг к другу. Даже на “дремлющих Карибах”, как их называли в министерствах по делам колоний, стачки в нефтяной отрасли Тринидада и на плантациях и в городах Ямайки в период с 1935 по 1937 год вылились в восстания и конфликты, охватившие весь остров, выявив скрытое до этого массовое недовольство.

Только территории Африки к югу от Сахары все еще оставались в состоянии покоя, хотя даже сюда годы депрессии принесли первые массовые забастовки рабочих, имевшие место после 1935 года и начавшиеся в центральноафриканском “медном поясе”. В результате Лондон начал требовать от колониальных властей создания департаментов труда, принятия мер по улучшению условий труда рабочих и стабилизации рабочих движений с учетом потоков мигрантов из деревень в шахтерские поселки, усиливавших политическую и социальную дестабилизацию. Волна забастовок с 1935 по 1940 год прокатилась по всей Африке. Но они все еще не были политическими и не имели антиколониального оттенка, если не считать политическим распространения ориентированных на черное население религиозных движений, пророков и ниспровергателей всех земных властей, вроде проникшего в “медный пояс” из Америки движения “Сторожевой башни”. Колониальные правительства впервые начали задумываться о разрушительном влиянии экономических изменений на сельскую Африку, которая на самом деле тогда переживала подъем, и поощрять исследования социальных антропологов на эту тему.

Однако с политической точки зрения опасность казалась еще далекой. В сельской местности процветало белое чиновничество, иногда имевшее рядом угодливого местного властителя, специально избранного для этой цели там, где не было прямого колониального правления. В городах к середине 1930‐х годов прослойка недовольных существующим положением образованных африканцев была уже достаточно значительной, чтобы поддерживать процветающую политическую прессу: African Morning Post на Золотом Берегу (Гана), West African Pilot в Нигерии и Eclaireur de la Cote d’Ivoire на Берегу Слоновой Кости (“эта газета вела кампанию против высшего чиновничества и полиции, она требовала социальных преобразований, поднимала вопрос о безработице и об африканском фермерстве, пострадавшем от экономического кризиса”) (Hodgkin, 1961, р. 32). Уже начали появляться лидеры местных политических националистических организаций, на которых оказали влияние идеи черного движения в США, французского Народного фронта, а также идеи, распространявшиеся в Западноафриканском студенческом союзе в Лондоне, и даже коммунистическое движение[69]69
  Однако ни один африканский лидер не был коммунистом.


[Закрыть]. Некоторые будущие президенты будущих африканских республик уже вышли на политическую сцену: Джомо Кениата в Кении (1893–1978), доктор Ннамди Азикиве, впоследствии ставший президентом Нигерии. Но пока все это не особенно тревожило европейские министерства по делам колоний.

Казался ли в 1939 году всемирный распад колониальных империй не только возможным, но и неизбежным? Нет, если руководствоваться воспоминаниями автора этих строк о “школе”, организованной в тот год для британских и колониальных студентов-коммунистов. Никто не ожидал этого, кроме пылких, полных надежд молодых коммунистов. Все изменила Вторая мировая война. Помимо прочего, это была также война между империалистическими державами, причем до 1943 года великие колониальные империи терпели поражение. Франция пережила позорный крах, и многие ее владения уцелели только с разрешения “держав Оси”. Японией были захвачены все британские, голландские и другие западные колонии в Юго-Восточной Азии и на западе Тихого океана. Даже в Северной Африке Германия оккупировала небольшую территорию к западу от Александрии. В какой‐то момент британцы всерьез рассматривали возможность ухода из Египта. Только страны Африки к югу от Сахары оставались под жестким контролем западных государств, и Великобритании фактически без особого труда удалось ликвидировать итальянскую империю на Африканском Роге.

Но самым страшным ударом по старым колониальным державам стало доказательство, что белые люди и их государства могут быть разгромлены самым позорным образом и, несмотря на победу в войне, слишком слабы для восстановления своих былых позиций. Проверкой на прочность британского раджи в Индии стало не массовое восстание, организованное Индийским национальным конгрессом в 1942 году под лозунгом “Прочь из Индии!”, которое было подавлено без особого труда. Важнее было то, что впервые около 55 тысяч индийских солдат стали перебежчиками и создали “индийскую национальную армию” под руководством лидера левого крыла Конгресса, Субхаса Чандры Боза, который решил искать поддержки у Японии в борьбе за независимость Индии (Bhargava/Singh Gill, 1988, p. 10; Sareen, 1988, p. 20–21). Японское правительство (вероятно, под влиянием руководства военно-морского флота, более проницательного, чем сухопутное командование), эксплуатируя цвет кожи своего населения, пыталось играть роль освободителя колоний, в чем достигло значительных успехов (за исключением зон проживания заморских китайцев и Вьетнама, где Япония поддерживала французскую администрацию). В Токио в 1943 году даже была проведена “ассамблея великих восточноазиатских народов”[70]70
  Термин “азиатский” по неясным причинам вошел в обращение только после Второй мировой войны.


[Закрыть], на которой присутствовали марионеточные президенты и премьер-министры поддерживаемых Японией Китая, Индии, Таиланда, Бирмы и Маньчжурии (однако не Индонезии, которой Япония пообещала независимость только после поражения в войне). Борцы за освобождение колоний были слишком реалистичны, чтобы занять прояпонскую позицию, хотя и приветствовали поддержку со стороны Японии, особенно когда она была достаточно существенной, как в Индонезии. Когда во время войны Япония уже находилась на грани поражения, они выступили против нее, но навсегда запомнили, какими слабыми на деле оказались старые западные империи. Не остался без внимания и тот факт, что два главных государства, одержавших победу над “державами Оси”, СССР Сталина и США Рузвельта, оба по различным причинам были враждебно настроены по отношению к старому колониализму, хотя антикоммунистический настрой Америки вскоре сделал Вашингтон защитником консерватизма в странах третьего мира.