Текст книги "Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)"

Для мобилизации всех потенциальных противников фашизма, т. е. противников немецкого лагеря, потребовалось трижды призвать к союзу все политические силы, имевшие общие мотивы для борьбы с наступлением “держав Оси”, а также к объединению правительств, готовых осуществлять такую политику. На то, чтобы осуществить эту мобилизацию, ушло более восьми лет (точнее – десять лет, если датировать начало стремительного движения к мировой войне 1931 годом), поскольку ответ на все призывы был всегда нерешительным и неопределенным.

Некоторым образом призыв к объединению на антифашистской основе имел все основания получить самый немедленный отклик, поскольку фашизм официально относился к либералам различного толка, будь они социалистами или коммунистами, а также к различным демократическим и советским режимам, как к врагам, которых нужно истреблять. Как говорится в старой английской поговорке, следовало держаться вместе, чтобы не быть повешенными поодиночке. Коммунисты, которые до этого являлись самой деструктивной силой на левом фланге Просвещения, сосредотачивая свои удары не против явного врага, а против ближайшего потенциального соперника (что, увы, свойственно политическим радикалам), после прихода Гитлера к власти раньше всех социал-демократов (см. главу 2) в течение восемнадцати месяцев поменяли свой курс и превратились в самых последовательных и самых рьяных поборников антифашистского союза. Это устранило главное препятствие к объединению левых, хотя и не уничтожило полностью взаимных подозрений.

По существу, стратегия, предложенная (совместно со Сталиным) Коммунистическим интернационалом (избравшим своим новым генеральным секретарем Георгия Димитрова, болгарина, чье смелое выступление на судебном процессе о поджоге Рейхстага в 1933 году повсеместно воодушевило антифашистов)[42]42
  Через месяц после прихода к власти Гитлера здание немецкого парламента в Берлине таинственным образом было сожжено. Нацистское правительство немедленно обвинило в этом коммунистическую партию и использовало этот случай для ее запрещения. Коммунисты, в свою очередь, обвинили нацистов в организации поджога с целью провокации. Психически неуравновешенный революционер-одиночка родом из Голландии Ван дер Люббе, а также лидер коммунистической фракции в рейхстаге и три болгарина, сотрудники Коммунистического интернационала, работавшие в Берлине, были арестованы и осуждены. Ван дер Люббе, несомненно, участвовал в поджоге, четыре арестованных коммуниста, без сомнения, не участвовали, так же как и Димитров. Современные историки не поддерживают предположения о провокации нацистов.


[Закрыть], строилась по принципу концентрических кругов. Объединенные силы рабочих (Единый фронт) стали основой более широкого союза избирателей и политиков с демократами и либералами (Народный фронт). Кроме того, поскольку наступление Германии продолжалось, коммунисты намечали еще более широкую коалицию – Национальный фронт для объединения всех, кто вне зависимости от собственной идеологии и политических взглядов считал своим главным врагом фашизм (или “державы Оси”). Это расширение антифашистского союза вправо от политического центра (французские коммунисты протянули руку католикам, а британские коммунисты проявили готовность заключить в свои объятия известного своей ненавистью к красным Уинстона Черчилля) встречало противодействие крайних левых до тех пор, пока логика войны в конце концов не вынудила их к этому альянсу. Союз центристов с левыми имел политический смысл: во Франции (ставшей инициатором этого плана) и в Испании были созданы “народные фронты”, которым удалось отразить атаки местных правых и одержать убедительные победы на выборах в Испании в феврале 1936 года и во Франции в мае 1936‐го.

Эти победы выявили цену прошлой разобщенности – объединенные списки представителей левых и центра получили значительное парламентское большинство. Однако разительный сдвиг общественного мнения среди левых, особенно во Франции, в сторону коммунистической партии отнюдь не свидетельствовал о расширении политической поддержки антифашизма. Например, победа французского Народного фронта, сформировавшего французское правительство, которое впервые в истории страны возглавил социалист, интеллектуал Леон Блюм (1872–1950), была достигнута благодаря увеличению только на 1 % количества голосов, поданных за радикалов, социалистов и коммунистов на выборах 1932 года. Испанский Народный фронт одержал победу на выборах с чуть большим перевесом (при этом почти половина избирателей проголосовала против нового правительства, а правые даже отчасти укрепили свои позиции). И все же эти победы вселили надежду, даже эйфорию в местные рабочие и социалистические движения. Иначе обстояли дела в британской лейбористской партии, расшатанной депрессией и политическим кризисом 1931 года, количество мест которой в парламенте уменьшилось до пятидесяти. Она не вернула себе прежнего количества избирателей и через четыре года, получив лишь немногим более половины от числа мест докризисного 1929 года. Между 1931 и 1935 годами количество голосов, отданных за консерваторов, уменьшилось с 61 до 54 %. Так называемое “национальное” правительство Великобритании, возглавляемое с 1937 года Чемберленом, имя которого стало синонимом политики умиротворения Гитлера, опиралось на поддержку значительного большинства. Скорее всего, если бы в 1939 году не началась война и если бы выборы, как намечалось, были проведены в 1940 году, консерваторы вновь легко смогли бы их выиграть. За исключением большинства Скандинавских стран, где социал-демократы имели сильный перевес, фактически нигде в Западной Европе в 1930‐х годах не было заметно признаков сколько‐нибудь значительного сдвига избирателей влево. Напротив, наблюдался существенный сдвиг вправо в тех частях Восточной и Юго-Восточной Европы, где выборы все еще проводились. Здесь мы видим резкий контраст между Старым и Новым Светом. Нигде в Европе не было ничего похожего на тот резкий перенос центра тяжести от республиканцев к демократам, который произошел в США в 1932 году (количество голосов, поданных за демократов на президентских выборах в США, за четыре года выросло с 15–16 миллионов почти до 28 миллионов), однако следует сказать, что наибольшее число голосов на выборах Франклин Д. Рузвельт получил в 1932 году, к удивлению экспертов (но не избирателей) потерпев явную неудачу в 1936 году.

Итак, антифашисты смогли объединить традиционных противников правых, хотя и не увеличили их ряды; им удавалось мобилизовать меньшинство лучше, чем большинство. Среди этого меньшинства интеллектуалы и люди искусства особенно прислушивались к их призывам (за исключением международного движения в литературе, вдохновленного националистическими и антидемократическими идеями, – см. главу 6), поскольку бесцеремонная и агрессивная враждебность национал-социалистов к традиционным ценностям цивилизации немедленно проявилась в близких им областях. Расизм нацистов привел к массовому бегству ученых-евреев и тех, кто придерживался левых взглядов, и они рассеялись по всему миру. В результате нетерпимости нацистов по отношению к интеллектуальной свободе немецкие университеты почти сразу же лишились примерно трети преподавателей. Атаки на модернистскую культуру, публичное сожжение еврейских и других нежелательных книг начались практически сразу же после того, как Гитлер вошел в правительство. Тем не менее, в то время как даже простые граждане осуждали наиболее жестокие зверства этой системы – концентрационные лагеря и превращение немецких евреев (включая всех, у кого евреями были только дед или бабка) в изолированный бесправный низший класс, – поразительно большое число людей видело во всем этом в худшем случае лишь заблуждение. В конце концов, думали они, концлагеря в первую очередь являются средством сдерживания потенциальной коммунистической оппозиции и тюрьмой для подрывных элементов, т. е. тем, к чему многие консерваторы испытывали некоторую симпатию, тем более что в начале войны в них всех, вместе взятых, содержалось не более 8000 человек (их распространение и превращение в univers concentrationnaire страха, пыток и смерти для сотен тысяч, даже миллионов людей произошло позже). Кроме того, до войны политика нацистов, какой бы варварской она ни была по отношению к евреям, все же, казалось, видела окончательное решение “еврейского вопроса” в массовом изгнании, а не в массовом истреблении евреев. Обычному, далекому от политики наблюдателю Германия казалась поистине стабильной, экономически процветающей страной с всенародно избранным правительством, пусть и с рядом малопривлекательных черт. Но те, кто читал книги, включая “Майн кампф” фюрера, скорее были способны разглядеть в кровожадной риторике расистских агитаторов, в насилии и убийствах в Дахау и Бухенвальде угрозу всему миру, основанную на обдуманном уничтожении завоеваний цивилизации. Западные интеллектуалы (хотя в то время это была лишь небольшая часть студентов, преимущественно детей крупной буржуазии и будущих ее представителей) стали, следовательно, первым социальным слоем, в 1930‐е годы единодушно выступившим против фашизма. Это была довольно небольшая прослойка, хотя и крайне влиятельная, не в последнюю очередь благодаря тому, что в нее входили журналисты, которые в нефашистских западных странах играли решающую роль в изменении взглядов на природу национал-социализма даже самых консервативных читателей и политиков.

На бумаге политика противодействия разрастанию фашистского лагеря выглядела логично и просто. Всем странам следовало объединиться против агрессоров (Лига Наций разработала такой план), не делать им никаких уступок и путем угроз, а если понадобится – реальных действий, остановить их или разгромить. Нарком иностранных дел СССР Максим Литвинов (1876–1951) стал выразителем этой идеи “коллективной безопасности”. Но проще сказать, чем сделать. Главным препятствием служило то, что даже государства, объединенные страхом перед агрессорами, имели и другие интересы, которые разделяли их или которые можно было использовать для их раскола.

В какой степени учитывалось самое явное расхождение во взглядах – расхождение между Советским Союзом, преданным идее повсеместного свержения буржуазных режимов и империй, и другими государствами, видевшими в СССР основного зачинщика подрывной деятельности, не совсем ясно. В то время как правительства (все главные государства после 1933 года признали СССР) были готовы с ним смириться, когда это отвечало их целям, некоторые их члены и представительства продолжали считать большевизм, как у себя в стране, так и за рубежом, главным врагом в духе послевоенной “холодной войны”. Британская разведка, по общему признанию, не имела себе равных по концентрации сил против “красной угрозы” и до середины 1930‐х годов считала коммунистов врагом номер один (Andrew, 1985, р. 530). Тем не менее даже многие убежденные консерваторы, особенно британские, понимали, что лучшим выходом из создавшегося положения стала бы война между Германией и СССР, которая ослабила бы и, возможно, уничтожила обоих врагов. Полнейшее нежелание западных правительств вступать в результативные переговоры с СССР даже в 1938–1939 годах, когда все уже понимали крайнюю необходимость антигитлеровской коалиции, слишком очевидно. Именно страх остаться в одиночестве против Гитлера в конечном итоге побудил Сталина, являвшегося с 1934 года убежденным сторонником союза с Западом против Германии, вступить в пакт Сталина – Риббентропа в августе 1939 года, при помощи которого он надеялся уберечь СССР от участия в войне, в то время как Германия и западные державы будут ослаблять друг друга к выгоде Союза, в соответствии с секретными статьями этого пакта получавшего большую часть западных территорий, потерянных Россией после революции. Этот расчет оказался неверным. Так же как и неудачные попытки создать единый фронт против Гитлера, он продемонстрировал разногласия между государствами, благодаря которым стал возможен беспрецедентный, фактически не встречавший никакого противодействия подъем нацистской Германии между 1933 и 1939 годами.

Кроме того, международная политика правительств в большой мере зависела от истории, географии и экономики стран. Европейский континент сам по себе не представлял большого, а возможно, и вообще никакого интереса ни для Японии, ни для США, чьи политические амбиции простирались на акваторию Тихого океана и Американский континент, ни для Великобритании, которая все еще претендовала на звание мировой империи и осуществление мировой морской стратегии, хотя и была слишком слаба для воплощения своих планов в жизнь. Страны Восточной Европы были стиснуты между Германией и Россией, что, безусловно, влияло на их политику, особенно когда стало ясно, что западные державы не в состоянии защитить их. Некоторые из них после 1917 года завладели бывшими российскими территориями и, даже будучи враждебно настроенными по отношению к Германии, тем не менее сопротивлялись любому антигерманскому союзу, который мог вернуть России отнятые у нее территории. Но, как продемонстрировала Вторая мировая война, единственным действенным антифашистским союзом мог быть только союз с участием СССР. Что касается экономики, то такие страны, как Великобритания, помнившие, что Первая мировая война оказалась выше их финансовых возможностей, пребывали в ужасе от перспективы перевооружения. Одним словом, существовала пропасть между признанием “держав Оси” главной опасностью и тем, чтобы сделать что‐либо для предотвращения этой опасности.

Либеральная демократия (которой по определению не могло существовать в фашистских и авторитарных государствах) только расширяла эту пропасть. Она замедляла политические решения и препятствовала их принятию, особенно в США, и явно тормозила, а порой делала вовсе невозможным проведение в жизнь непопулярной политики. Без сомнения, некоторые правительства использовали это, чтобы оправдать свое собственное бездействие, но пример США показывает, что даже такой сильный и популярный президент, как Ф. Д. Рузвельт, был не в состоянии осуществлять антифашистскую внешнюю политику наперекор мнению своего электората. Если бы не Пёрл-Харбор и не объявление Гитлером войны США, Штаты, скорее всего, не вступили бы во Вторую мировую войну. Неизвестно, каков был бы тогда ее исход.

Однако решимость ключевых европейских демократий – Франции и Великобритании – ослабляли не столько политические механизмы демократии, сколько воспоминания о Первой мировой войне. Это была рана, боль от которой чувствовалась и гражданами, и правительствами, поскольку последствия этой войны были беспрецедентны и глобальны. И для Франции, и для Великобритании в человеческом (не материальном) отношении они оказались гораздо более глубокими, чем последствия Второй мировой войны (см. главу 1). Еще одну такую войну необходимо было предотвратить любой ценой. Она, безусловно, являлась самым крайним политическим средством.

Нежелание вступать в войну не нужно путать с отказом воевать, хотя потенциальный боевой дух французов, пострадавших больше, чем какая‐либо другая воевавшая страна, был, несомненно, подорван потерями 1914–1918 годов. Никто, даже немцы, не вступил во Вторую мировую войну с легким сердцем. С другой стороны, нерелигиозный пацифизм, хотя и очень популярный в Великобритании в 1930‐е годы, никогда не был массовым движением и постепенно угас к 1940 году. Несмотря на большую терпимость к отказникам-пацифистам во Второй мировой войне, число тех, кто отстаивал свое право отказаться воевать, было невелико (Calvocoressi, 1987, р. 63).

На некоммунистическом левом фланге, где после 1918 года еще более страстно возненавидели войну и милитаризм, чем до начала Первой мировой войны, лозунг “мир любой ценой” тем не менее выражал позицию меньшинства, даже во Франции, где антивоенные настроения были наиболее сильны. В Великобритании Джордж Лэнсбери, пацифист, который благодаря краху лейбористов после выборов 1931 года оказался во главе этой партии, был умело и жестоко отстранен от власти в 1935 году. В отличие от французского правительства Народного фронта, возглавляемого социалистами в 1936–1938 годах, британских лейбористов можно было критиковать не за недостаток твердости по отношению к фашистским агрессорам, но за отказ проводить необходимые военные мероприятия для осуществления эффективного противодействия, такие как перевооружение и призыв в армию. За это же по тем же причинам можно было критиковать и совершенно не склонных к пацифизму коммунистов.

Левые, безусловно, находились в затруднительном положении. С одной стороны, сила антифашизма была в том, что под его флагом объединялись все те, кто боялся войны, как прошедшей, так и будущей с ее неведомыми ужасами. То, что фашизм неизбежно означал войну, было убедительной причиной для того, чтобы сражаться с ним. Но противостояние фашизму без использования оружия не имело шансов на победу. К тому же надежда на то, чтобы победить фашистские Германию и Италию только с помощью коллективного мирного противостояния, опиралась на иллюзии в отношении Гитлера и предполагаемых сил оппозиции внутри Германии. Во всяком случае, все мы, жившие в те времена, знали, что война неотвратима, даже если рисовали неубедительные сценарии того, как ее избежать. Мы (историк имеет право обратиться к собственной памяти) предполагали, что будем участвовать во Второй мировой войне и, возможно, умрем. И когда она разразилась, у нас, как и у антифашистов, не было другого выхода, кроме как воевать.

Однако политическая дилемма левых никак не объясняет несостоятельности действий правительств хотя бы потому, что успешная подготовка к войне не зависела ни от решений, принимаемых (или не принимаемых) на партийных съездах, ни даже от имевшего место в то время страха перед выборами. Первая мировая война оставила неизгладимые шрамы в памяти правительств, в частности французского и британского. Франция вышла из нее обескровленной и ослабленной и все еще имела меньший международный вес, чем побежденная Германия. Без союзников она никак не могла противостоять возрожденной Германии, однако единственные европейские страны, интересы которых совпадали с ее интересами, Польша и государства – преемники империи Габсбургов, были слишком слабы для противостояния Германии. Французы сделали ставку на линии фортификационных укреплений (“линию Мажино”, названную в честь вскоре позабытого министра), которые, как они надеялись, должны были сдерживать атаки немцев, как прежде под Верденом (см. главу 1). Помимо этого, они могли надеяться только на союз с Великобританией и, после 1933 года, с СССР.

Британские правительства в равной мере сознавали свою слабость. В финансовом отношении они не могли себе позволить еще одну войну. Со стратегической точки зрения у них больше не было военно-морского флота, способного одновременно действовать в трех основных океанах и в Средиземном море. В то же время их главной заботой были не события, происходившие в Европе, а то, как с помощью явно недостаточных сил объединить мировую британскую империю, географически ставшую больше, чем когда‐либо раньше, но при этом находившуюся на грани распада.

Таким образом, оба эти государства сознавали, что слишком слабы для того, чтобы поддерживать статус-кво, достигнутый в 1919 году в значительной мере в их интересах. Они понимали, что этот статус-кво нестабилен и сохранить его невозможно. Они также осознавали, что ни одно из них, ничего не приобретя в следующей войне, многое может потерять. Вывод был ясен – нужно вести переговоры с вновь обретшей мощь Германией с целью создания более прочной европейской структуры, что, несомненно, означало необходимость идти на уступки. К несчастью, во главе Германии стоял Адольф Гитлер.

О политике “умиротворения” начиная с 1939 года написано так много плохого, что стоит вспомнить, насколько разумной она казалась столь большому количеству западных политиков, не исповедовавших антигерманские или антифашистские взгляды, особенно в Великобритании, которую мало волновали изменения на карте Европы, тем более в “отдаленных странах, о которых мы очень мало знаем” (как говорил Чемберлен о Чехословакии в 1938 году). (Французов по понятным причинам гораздо сильнее беспокоили любые инициативы в пользу Германии, которые рано или поздно обратились бы против них самих, но Франция была слишком слаба.) Можно было определенно предсказать, что Вторая мировая война разрушит британскую экономику и будет способствовать распаду на части огромной Британской империи, что в результате и произошло. Хотя такую цену социалисты, коммунисты, освободительные движения в колониях и президент Ф. Д. Рузвельт охотно готовы были заплатить за поражение фашизма, не стоит забывать, что с точки зрения благоразумных британских империалистов она была чрезмерна.

И все же компромисс и переговоры с гитлеровской Германией были невозможны потому, что политические цели национал-социализма не имели границ в своем безрассудстве. Экспансия и агрессия являлись составляющей частью этой системы, так что даже в случае признания господства Германии, т. е. при отсутствии сопротивления наступлению нацизма, война все равно рано или поздно была бы неминуема, и скорее рано, чем поздно. Отсюда – главенствующая роль идеологии в политике 1930‐х годов: определяя цели нацистской Германии, она исключала Realpolitik для другой стороны. Те, кто сознавал, что компромисс с Гитлером невозможен, т. е. реалистически оценивал ситуацию, полностью отрицали прагматические соображения. Они считали фашизм неприемлемым в принципе или (как в случае Уинстона Черчилля) руководствовались равно априорной мыслью о ценностях, которые защищала их страна и жертвовать которыми они не имели права. Парадокс Уинстона Черчилля заключался в том, что политические взгляды этого великого романтика были последовательно неверны почти по всем вопросам, начиная с 1914 года (включая оценку военной стратегии, которой он гордился), кроме его отношения к Германии.

Политические реалисты – сторонники политики “умиротворения” – были, напротив, очень далеки от реальности в своей оценке ситуации, даже когда невозможность урегулирования путем переговоров с Гитлером в 1938–1939 годах стала очевидна каждому здравомыслящему наблюдателю. В этом была причина черной трагикомедии марта – сентября 1939 года, закончившейся войной, которой в то время и в том месте не хотел никто (даже Германия) и в ходе которой ни Великобритания, ни Франция не имели никакого представления о том, что они должны делать как воюющие стороны, пока не были сметены блицкригом 1940 года. Несмотря на реальность, которую они сами осознавали, сторонники политики “умиротворения” в Великобритании и Франции все еще не могли заставить себя вести серьезные переговоры о союзе с СССР, без которого война не могла быть ни отсрочена, ни выиграна и без которого гарантии того, что Германия не предпримет нападения, щедро и необдуманно распространяемые в Западной Европе Чемберленом без всяких переговоров и (как бы невероятно это ни казалось) даже без уведомления СССР, были не более чем сотрясением воздуха. Лондон и Париж не хотели воевать; самое большее, на что они надеялись, – это испугать Германию демонстрацией силы. Такой сценарий не устраивал ни Гитлера, ни Сталина, представители которого безуспешно выдвигали предложения о совместных стратегических операциях на Балтике. Даже когда немецкие армии вторглись в Польшу, правительство Чемберлена все еще было готово вести переговоры с нацистской Германией, как и предполагал Гитлер (Watt, 1989, p. 215).

Однако Гитлер просчитался, и западные государства объявили войну, но не потому, что так хотели их правительства, а потому, что Гитлер своей политикой после Мюнхена выбил почву из‐под ног миротворцев. Это он своими действиями мобилизовал до тех пор инертные массы против фашизма. Фактически немецкая оккупация Чехословакии в марте 1939 года развернула общественное мнение Великобритании в сторону сопротивления и заставила правительство сделать то же самое вопреки его желанию. Это, в свою очередь, побудило к сопротивлению французское правительство, которое не могло не поддержать своего единственного надежного союзника. Впервые борьба против гитлеровской Германии объединила, а не разобщила британцев, правда сначала без особой цели. После того как Гитлер быстро и безжалостно расправился с Польшей и поделил то, что осталось, с сохранявшим обещанный нейтралитет Сталиным, “странная война” принесла странный мир в Западную Европу.

Никакая Realpolitik не может объяснить проведение политики умиротворения после Мюнхена. Если война казалась почти неизбежной (а кто в 1939 году в этом сомневался?), единственное, что нужно было делать, – это готовиться к ней как можно лучше, но именно это и не было сделано. Великобритания даже во времена Чемберлена была, безусловно, не готова принять господство Гитлера в Европе, несмотря на то что и после крушения Франции в стране все еще существовала партия сторонников мира путем переговоров – т. е. ценой признания своего поражения. Даже во Франции, где пораженчество было гораздо более распространенным явлением среди политиков и военных, правительство не собиралось испускать дух, пока французская армия не была разбита в июне 1940 года. Европейские правительства ограничивались полумерами, поскольку не могли ни следовать логике политики силы, ни осудить противников этой политики, для которых невмешательство было важнее борьбы с фашизмом (будь то фашизм или гитлеровская Германия), ни принять логику тех антикоммунистов, для которых “поражение Гитлера означало крушение авторитарных систем, составляющих оплот борьбы против коммунистической революции” (Thierry Maulnier, 1938, цит. по: Оrу, 1976, р. 24). Трудно сказать, чем руководствовались в своих действиях эти политики, поскольку ими двигал не столько здравый смысл, сколько предрассудки, страхи и надежды, тайно влиявшие на их решения. Здесь была и память о Первой мировой войне, и неуверенность руководителей, представлявших, какими могут стать их либерально-демократические политические системы и экономики после окончательного поражения. Но подобные настроения были более типичны для континента, чем для Великобритании. Здесь царила полная неуверенность в том, смогут ли в обстоятельствах полной непредсказуемости результаты политики противодействия оправдать ту чрезмерную цену, которую придется заплатить. Ведь, в конце концов, для большинства британских и французских политиков лучшим результатом все‐таки было сохранение во многом не удовлетворявшего их шаткого статус-кво. И за всем этим стоял вопрос: если теперешняя ситуация все равно обречена, то не лучше ли фашизм, чем его альтернатива – социальная революция и большевизм? Если бы единственной имеющейся моделью фашизма была итальянская, то из числа консервативных и умеренных политиков колебались бы немногие. Даже Уинстон Черчилль был настроен проитальянски. Проблема была в том, что они столкнулись не с Муссолини, а с Гитлером. Также немаловажно, что очень многие правительства и дипломаты в 1930‐х годах надеялись стабилизировать положение в Европе, придя к соглашению с Италией или, по крайней мере, посеяв рознь между Муссолини и его последователем. Этого не получилось, хотя Муссолини достаточно реалистично смотрел на вещи и оставил за собой определенную свободу действий. Но в июне 1940 года он сделал заключение, ошибочное, хотя и имевшее под собой основания, что Германия одержала победу, и тоже вступил в войну.