Текст книги "Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)"

Коммунистические государства, появившиеся после Второй мировой войны, т. е. все, за исключением СССР, находились под контролем коммунистических партий, созданных по сталинским шаблонам. До некоторой степени это было верно даже для Коммунистической партии Китая, которая в 1930 году под руководством Мао Цзэдуна стала проводить собственную, независимую от Москвы линию. Вероятно, в меньшей степени это относится к позднейшим членам “социалистического лагеря” из стран третьего мира – Кубе под руководством Фиделя Кастро и различным менее долговечным африканским, азиатским и латиноамериканским режимам, возникшим в 1970‐е годы, которые также официально стремились соответствовать установленному советскому образцу. Все они имели однопартийные политические системы с высокоцентрализованными властными структурами, официально пропагандировали культурные и интеллектуальные ценности, определяемые властью, придерживались принципов централизованной плановой государственной экономики и – самый явный пережиток сталинского наследия – управлялись сильными верховными лидерами. Разумеется, в государствах, непосредственно оккупированных советской армией, включая спецслужбы, местные правительства были вынуждены следовать советскому образцу, например организовывать показательные суды и чистки среди местных коммунистов. Подобные действия не вызывали большого энтузиазма у местных коммунистических партий. В Польше и Восточной Германии руководство старалось избегать подобных карикатурных юридических действий, и ни один коммунист, занимавший руководящую должность, не был казнен или передан в руки советских служб безопасности, хотя после разрыва с Тито видные лидеры Болгарии (Трайчо Костов) и Венгрии (Ласло Райк) были казнены, а в последний год сталинского правления массовое судилище над руководством чешской компартии с нарочито антисемитским оттенком скосило старую гвардию местных коммунистов. Неизвестно, было ли это следствием все более параноидального поведения Сталина, разрушавшегося умственно и физически и замышлявшего уничтожить даже вернейших своих сторонников.

Хотя все новые режимы, возникшие Европе в 1940‐х годах, стали возможны благодаря победе Красной армии, только в четырех случаях они были созданы исключительно путем военной силы: в Польше, в оккупированной части Германии, в Румынии (где местное коммунистическое движение состояло из нескольких сотен человек, большинство которых не были этническими румынами) и в Венгрии. В Югославии и Албании эти режимы во многом были доморощенными, в Чехословакии полученные коммунистической партией 40 % голосов на выборах 1947 года отражали ее действительную силу в то время, а в Болгарии коммунистическое влияние подкрепляли русофильские настроения. Коммунистическая власть в Китае, Корее и бывшем Французском Индокитае – после начала “холодной войны” преимущественно в северных регионах этих стран – ничем не была обязана советской армии, однако после 1949 года небольшие коммунистические режимы получили на некоторое время поддержку Китая. Те, кто присоединился к социалистическому лагерю позднее, начиная с Кубы, шли туда своим собственным путем, хотя повстанческие освободительные движения в Африке могли рассчитывать на значительную поддержку советского блока.

Однако даже в государствах, где власть коммунистов была установлена только Красной армией, новый режим на первых порах ощущал свою легитимность и даже определенную поддержку населения. Как мы видели (глава 5), идея строительства нового мира на месте почти полностью разрушенного старого вдохновляла многих интеллектуалов и молодежь. Несмотря на непопулярность партии и правительства, сама энергия и решимость, которые они вносили в задачу послевоенного строительства, рождали поддержку. Трудно отрицать успехи новых режимов в решении этой задачи. В более отсталых аграрных государствах, как мы видели, приверженность коммунистов индустриализации, т. е. прогрессу и современности, находила отклик далеко за пределами партийных рядов. Можно ли сомневаться, что такие страны, как Болгария и Югославия, стали развиваться гораздо быстрее, чем до войны? Только там, где отсталый и жестокий советский режим в 1939–1940 годах оккупировал и силой присоединил менее отсталые регионы, а также в советской зоне оккупации Германии (после 1954 года Германской Демократической Республике), которую СССР после 1945 года в течение некоторого времени продолжал грабить для своего восстановления, баланс был полностью отрицательным.

В политическом отношении коммунистические государства, независимо от того, была им навязана эта система или нет, начали с формирования единого блока под руководством СССР, который на почве антизападной солидарности поддержал даже коммунистический режим, к 1949 году полностью захвативший власть в Китае, хотя влияние Москвы на китайскую коммунистическую партию после того, как в середине 1930‐х годов ее бессменным лидером стал Мао Цзэдун, было незначительным. Несмотря на заверения в преданности СССР, Мао пошел своим собственным путем. Сталин, будучи реалистом, старался не осложнять отношений с огромной независимой “братской” партией на Востоке. Когда же в конце 1950‐х годов Никита Хрущев все же испортил отношения с Мао, это привело к резкому разрыву, в ходе которого Китай попытался оспорить советское лидерство в международном коммунистическом движении, хотя и не очень успешно. В отношении государств и коммунистических партий в странах Европы, оккупированных советской армией, Сталин был не столь покладист, отчасти потому, что его войска все еще присутствовали в Восточной Европе, а кроме того, считал, что местные коммунисты преданы Москве и ему лично. Сталин был крайне удивлен, когда в 1948 году югославское коммунистическое руководство, столь лояльное, что лишь за несколько месяцев до этого в Белграде разместилась штаб-квартира восстановленного в начале “холодной войны” Коммунистического интернационала (теперь называвшегося Коммунистическим информационным бюро, или Коминформом), довело свое сопротивление советским директивам до прямого разрыва, а обращение Москвы к преданным коммунистам через голову Тито не нашло в Югославии никакого отклика. Характерно, что реакция Москвы вылилась в расширение чисток и показательных судов в руководстве оставшихся дружественных компартий.

В целом отделение Югославии не произвело эффекта на остальное коммунистическое движение. Политический развал советского блока начался после смерти Сталина в 1953 году, но особенно усилился после начала официальных атак на сталинскую эпоху в целом и, более осторожно, на самого Сталина на XX съезде КПСС в 1956 году. Несмотря на то, что закрытый доклад Хрущева был обращен лишь к избранной советской аудитории (иностранным коммунистам слушать его не разрешили), эти новости вскоре стали общеизвестны, и коммунистическая монолитность дала трещину. В зоне советского влияния это сказалось незамедлительно. Всего через несколько месяцев Москва согласилась с приходом лидеров-реформистов в Польше (вероятно, по совету китайцев), а в Венгрии началась революция. Новое венгерское правительство под руководством коммунистического реформатора Имре Надя провозгласило конец однопартийной системы, что Советы, возможно, и могли бы вытерпеть (мнения в их руководстве разделились). Однако одновременно было объявлено о выходе Венгрии из Варшавского договора и ее последующем нейтралитете, чего СССР пережить уже не смог. Венгерская революция была подавлена Советской армией в ноябре 1956 года.

То, что этот крупный кризис внутри советского блока не был использован западным альянсом (за исключением пропагандистских целей), продемонстрировало стабильность отношений Востока и Запада. Обе стороны молчаливо признавали границы зон влияния друг друга, и в 1950–1960‐е годы на земном шаре не произошло никаких локальных революционных изменений, которые могли бы поколебать этот баланс, за исключением Кубинской революции[140]140
  Революции 1950‐х годов на Ближнем Востоке – в Египте в 1952 году и в Ираке в 1958 году – вопреки опасениям Запада не изменили этого баланса (хотя и способствовали расширению дипломатических успехов СССР), главным образом потому, что местные режимы безжалостно устраняли своих коммунистических оппонентов повсюду, где они пользовались влиянием, как, например, в Сирии и Ираке.


[Закрыть].

В государствах, где политика столь явно находится под контролем, нельзя провести четкой линии между политическим и экономическим развитием. Так, правительства Польши и Венгрии не могли не пойти на экономические уступки своим гражданам, которые столь откровенно демонстрировали свое равнодушие к коммунизму. В Польше произошла деколлективизация сельского хозяйства, хотя это не сделало его намного эффективнее; что более существенно, политическая мощь рабочего класса, во много раз увеличившегося благодаря бурному развитию тяжелой индустрии, с тех пор принималась во внимание. Именно движение промышленных рабочих Познани инициировало события 1956 года. С этого времени и до победы “Солидарности” в конце 1980‐х годов решающее влияние на польскую политику и экономику оказывало противостояние режима (неодолимой массы) и рабочего класса (несдвигаемого объекта), который вначале не имел никакой организации, но со временем превратился в классическое рабочее движение, как обычно в союзе с интеллектуалами, а в конечном итоге стал движением политическим, в точности как предсказывал Маркс. Однако идеология этого движения, как с грустью вынуждены были признать марксисты, была не антикапиталистической, а антисоциалистической. Как правило, внутренние конфликты в Польше были связаны с периодическими попытками польского правительства урезать дотации на поддержание потребительских цен. Это в свою очередь приводило к забастовкам, за которыми, как правило, следовали кризис в правительстве и уступки. В Венгрии руководство, навязанное Советами после подавления революции 1956 года, было гораздо более реформистским и эффективным. Под началом Яноша Кадара (1912–1989) оно стало проводить систематическую (возможно, при молчаливой поддержке со стороны влиятельных кругов в СССР) либерализацию режима, направленную на примирение с оппозицией и, в результате, на осуществление целей 1956 года в тех рамках, которые СССР считал приемлемыми. Этот процесс происходил довольно успешно до 1980‐х годов.

Не так было в Чехословакии, политически инертной после жестоких чисток 1950‐х годов, однако осторожно и нерешительно приступившей к десталинизации. Во второй половине 1960‐х годов этот процесс начал разрастаться, как снежная лавина. Происходило это по двум причинам. Словаки (включая словацкую часть компартии), никогда не чувствовавшие себя свободно в государстве, объединявшем две нации, поддерживали потенциальную внутрипартийную оппозицию. Неслучайно человеком, избранным генеральным секретарем партии во время партийного переворота 1968 года, стал словак Александр Дубчек.

Как бы там ни было, стремление реформировать экономику и внести элемент гибкости и рациональности в командную систему советского типа было всеобщим, и в 1960‐е годы властям все труднее становилось сопротивляться ему. Как мы увидим ниже, к тому времени эта тенденция чувствовалась во всех странах коммунистического блока. Экономическая децентрализация, которая сама по себе не являлась политически взрывоопасной, стала таковой в сочетании с требованиями интеллектуальной и, в еще большей степени, политической либерализации. В Чехословакии эти требования звучали наиболее решительно не только потому, что сталинизм в этой стране был особенно жестоким и длительным, но также потому, что многие коммунисты (особенно в среде интеллектуалов, членов партии, пользовавшейся подлинно массовой поддержкой как до, так и после нацистской оккупации) были глубоко потрясены контрастом между надеждами, связанными с коммунизмом, которые были еще живы, и реальностью нового режима. Как часто случалось в оккупированной нацистами Европе, где партия становилась центром Сопротивления, компартия Чехословакии привлекала в свои ряды молодых идеалистов, чья верность идее в такое время являлась гарантией бескорыстия. Чего еще, кроме надежды, возможных пыток и смерти, могли ожидать те, кто, как друг автора этих строк, вступил в партию в Праге в 1941 году?

Как всегда, реформа шла сверху, т. е. от самой партии (что было неизбежно, принимая во внимание структуру коммунистических государств). “Пражская весна” 1968 года, которую предваряли и сопровождали политико-культурные брожения и волнения, совпала с общемировым подъемом студенческого радикализма, о котором мы говорили выше (см. главу 10), – одного из тех редких движений, которое пересекло океаны и границы социальных систем от Калифорнии и Мехико до Польши и Югославии и породило мощные одновременные социальные сдвиги, инициатором которых, как правило, выступало студенчество. Программа действий коммунистической партии Чехословакии могла быть и могла не быть приемлемой для СССР, хотя в ней был заложен весьма опасный переход от однопартийной диктатуры к многопартийной демократии. Но получилось так, что монолитность, а возможно, и само существование восточноевропейского советского блока оказались поставленными на карту, когда “Пражская весна” выявила и обострила имевшиеся внутри него противоречия. С одной стороны, проводившие жесткую линию режимы, не пользовавшиеся массовой поддержкой, как то было в Польше и Восточной Германии, опасались внутренней дестабилизации по чешскому образцу, который они жестко критиковали; с другой стороны, чехов с энтузиазмом поддержало большинство европейских коммунистических партий, реформированная венгерская компартия, а за пределами блока – независимый коммунистический режим Тито в Югославии и Румыния, которая с 1965 года под руководством нового лидера Николае Чаушеску (1918–1989) начала проводить линию на отделение от Москвы на националистической почве. (Во внутренней политике Чаушеску отнюдь не являлся коммунистическим реформатором.) И Тито, и Чаушеску посетили Прагу и были встречены публикой как герои. В результате Москва, хотя и не без разногласий и колебаний, решила свергнуть пражский режим с помощью военной силы. Этот шаг фактически положил конец международному коммунистическому движению, возглавляемому Москвой, которое уже было подорвано кризисом 1956 года. Советский блок просуществовал еще двадцать лет, но лишь благодаря угрозе советского военного вмешательства. В эти последние двадцать лет даже руководство коммунистических партий потеряло последние остатки веры в то, что оно делало.

Одновременно, совершенно независимо от политики, назрела острая потребность в реформировании или замене экономической системы советского типа, основанной на централизованном планировании. С одной стороны, развитые несоциалистические экономики процветали как никогда (см. главу 9), расширяя уже и так значительный разрыв между двумя системами. Это было особенно заметно в Германии, где обе системы сосуществовали в разных частях одной и той же страны. С другой стороны, рост социалистической экономики, обгонявшей западные экономики вплоть до конца 1970‐х годов, начал явно замедляться. Рост валового национального продукта в СССР, в 1950‐е годы составлявший 5,7 % в год (почти столько же, сколько в 1928–1940 годах, в первые двенадцать лет индустриализации), снизился до 5,2 % в 1960‐е, до 3,7 % в первой половине 1970‐х, до 2,6 % во второй половине этого десятилетия и до 2 % в последние пять лет до прихода к власти Горбачева (1980–1985) (Ofer, 1987, p. 1778). Сходными были и данные по Восточной Европе. Попытки сделать систему более гибкой, в основном путем децентрализации, в 1960‐е годы осуществлялись почти повсеместно в советском блоке, включая СССР, когда премьер-министром был Косыгин.

За исключением венгерских реформ, эти попытки не принесли особенного успеха: где‐то они лишь чуть сдвинули ситуацию с мертвой точки, а где‐то, как в Чехословакии, были остановлены по политическим мотивам. Даже такой эксцентричный член семьи социалистических государств, как Югославия, не смог добиться ощутимых результатов, из враждебности к сталинизму заменив плановую социалистическую экономику системой автономных кооперативных предприятий. Когда в 1970‐е годы мировая экономика вступила в новый период неуверенности, ни на Западе, ни на Востоке никто уже не ждал, что экономика “реального социализма” перегонит или хотя бы догонит экономику несоциалистических стран. Однако их будущее, хотя и предвещало больше проблем, чем раньше, не внушало особых опасений. Вскоре этому суждено было измениться.

Часть третья
Обвал

Глава четырнадцатая
“Десятилетия кризиса”

Меня недавно спросили, что я думаю об американском духе соперничества. Я ответил, что я об этом совсем не думаю. Мы в NCR считаем себя компанией с глобальным духом соперничества, чей головной офис по случайности оказался в Соединенных Штатах.

Джонатан Шелл (Schell, 1993)

Одним из особенно болезненных последствий массовой безработицы может стать углубляющееся отчуждение молодежи от остальной части общества, в то время как, согласно последним опросам, молодежь, несмотря на все трудности, все еще хочет работать и надеется реализоваться в профессиональном плане. По этой причине в ближайшее десятилетие мы рискуем превратиться в общество, в котором не только усугубится деление на “своих” и “чужих” (речь идет, грубо говоря, об обществе, расколотом на рядовых трудящихся и управленцев), но и большинство сделается гораздо более разобщенным, когда группе относительно незащищенной молодежи будет противостоять группа более защищенных и опытных представителей работающего населения.

Генеральный секретарь ОЭСР (Investing, 1983, р. 15)

История двух десятилетий, в которые мир вступил после 1973 года, – это хроника утраты привычных ориентиров и постепенного погружения в пучину нестабильности и кризиса. Однако до начала 1980‐х годов окончательное расставание с экономическим благополучием “золотой эпохи” было далеко не очевидно. Развитые страны заговорили о глобальном характере кризиса только после падения коммунистических режимов в Советском Союзе и других странах Восточной Европы, хотя еще в течение ряда лет экономические трудности классифицировались как временный экономический спад. Еще не было преодолено полувековое табу на использование термина “депрессия”, этого живого призрака “эпохи катастроф”. Казалось, стоит только произнести это слово – и депрессия вернется; поэтому, давая оценку происходящему, специалисты предпочитали ограничиваться констатацией того, что “рецессия 1980‐х годов стала самой серьезной за последние полвека”, не упоминая напрямую злополучные 1930‐е. Цивилизация, которая возвела словесную магию рекламы в базовый принцип экономики, попала в сети собственного механизма создания иллюзий. И потому первые откровенные признания того, что нынешние экономические трудности на самом деле гораздо серьезнее экономического кризиса 1930‐х годов, прозвучали только в начале 1990‐х – в частности, в Финляндии.

Все сказанное нуждается в пояснении. Почему мировая экономическая система вдруг стала менее стабильной? По мнению экономистов, стабилизирующие экономику элементы теперь были даже прочнее, чем раньше, хотя некоторые либеральные правительства – например, администрации Рейгана и Буша в Соединенных Штатах, а также кабинеты Тэтчер и Мейджора в Великобритании – пытались их ослабить (World Economic Survey, 1989, p. 10–11). Компьютеризованная инвентаризация, усовершенствованная система коммуникаций и более быстрая доставка снизили значение нестабильного “инвентарного цикла” прежней эпохи, когда огромный объем продукции производился “на всякий случай”, например в перспективе возможного расширения рынка, а в случае снижения деловой активности производство полностью останавливалось. Новые методы, впервые внедренные японцами в 1970‐е годы благодаря передовым технологиям, предусматривали производство более скромного количества продукции для поставок дилерам под конкретные заказы. Это позволяло в короткий срок менять структуру капиталовложений, оперативно реагируя на меняющийся спрос. На смену эпохи Форда пришла эпоха фирмы Benetton. Другим важным фактором экономической стабилизации стал рост государственных расходов на социальные нужды и, соответственно, доходов частных лиц, поступавших от государства (речь идет о “трансфертных платежах” – социальном страховании, пособиях и т. д.), что составляло примерно треть ВВП. Если что и росло в годы кризиса, это пенсии и здравоохранение – хотя бы и потому, что такова была цена безработицы. Поскольку сейчас, в конце “короткого двадцатого века”, когда пишутся эти строки, этот период продолжается, нам придется подождать какое‐то время, прежде чем историки смогут воспользоваться своим излюбленным орудием – ретроспекцией и предоставить нам убедительное объяснение всего изложенного.

Разумеется, сравнение экономических проблем 1970–1990‐х годов с кризисом 1930‐х не совсем обоснованно, хотя страх перед еще одной Великой депрессией витал в воздухе. После произошедшего в 1987 году обвала американского (и мирового) фондового рынка и последовавшего за ним международного биржевого кризиса 1992 года очень многие задавались вопросом, может ли она вернуться (Temin, 1993, р. 99). Но “десятилетия кризиса”, наступившие после 1973 года, напоминали Великую депрессию 1930‐х годов в той же мере, в какой на нее походили десятилетия после 1873 года, в свое время также называемые депрессией. Глобальная экономическая система устояла, хотя ее “золотая эпоха” завершилась в 1973–1975 годах чем‐то похожим на классический циклический спад, который всего за один год сократил промышленное производство в странах с “развитой рыночной экономикой” на 10 %, а международную торговлю – на 13 % (Armstrong, Glyn, 1991, p. 225). Тем не менее экономический рост в развитых капиталистических странах продолжался, хотя и гораздо медленнее, чем в “золотую эпоху”. Исключение составляли азиатские страны так называемой “поздней индустриализации” (см. главу 12), в которых промышленная революция началась только в 1960‐е годы. До 1991 года общий рост ВВП в развитых странах перемежался краткими периодами застоя – с 1973 по 1975 и с 1981 по 1983 годы (OECD, 1993, р. 18–19). Международная торговля промышленными товарами, этот мотор экономического роста, продолжалась и в наиболее успешные 1980‐е годы даже ускорилась до темпов, сравнимых с “золотой эпохой”. В конце “короткого двадцатого века” развитые капиталистические страны, вместе взятые, оказались богаче и производили больше товаров, чем в начале 1970‐х, а мировая экономика, средоточием которой они выступали, была намного динамичнее, чем раньше.

С другой стороны, в отдельных регионах земного шара ситуация выглядела гораздо менее благоприятной. В Африке, Западной Азии и Латинской Америке рост ВВП на душу населения вообще прекратился. Большинство жителей этих мест в 1980‐е годы стали еще беднее, причем в больший отрезок этого десятилетия в африканских и азиатских странах рост производства прекратился полностью, а в латиноамериканских государствах – частично (UN World Economic Survey, 1989, p. 8, 26). Мало кто сомневался в том, что для этих районов земного шара 1980‐е годы оказались периодом глубокой депрессии. Что же касается так называемых стран “развитого социализма”, где в 1980‐е годы продолжался скромный экономический рост, то после 1989 года их экономические системы полностью развалились. Вот здесь сравнение с Великой депрессией представляется вполне уместным, хотя и не отражает всю глубину кризиса начала 1990‐х. В 1990–1991 годах ВВП России сократился на 17 %, в 1991–1992‐м – на 19 %, а в 1992–1993‐м – еще на 11 %. Несмотря на некоторую стабилизацию, наблюдавшуюся в начале 1990‐х, Польша с 1988 по 1992 год снизила ВВП на 21 %, Чехословакия – почти на 20 %, Румыния и Болгария – более чем на 30 %. В середине 1992 года промышленное производство в этих странах составляло от половины до двух третей уровня 1989 года (Financial Times, 24.2.94; EIB papers, 1992, p. 10).

В странах Азиатско-Тихоокеанского региона дела складывались иначе. Сложно представить себе более разительный контраст, нежели контраст между развалом экономических систем советского лагеря и невероятным взлетом китайской экономики в одно и то же время. В отношении Китая и большинства стран Юго-Восточной и Восточной Азии, ставших в 1970‐е годы самым динамичным в экономическом отношении регионом, термин “депрессия” вообще был неприменим. Но, как ни странно, он вполне подходил к описанию Японии начала 1990‐х, и хотя в целом экономический рост в развитых капиталистических странах продолжался, далеко не все здесь было благополучно. Основные проблемы, лежавшие в основе довоенной критики капитализма и по большей части устраненные “золотой эпохой” для целого поколения, – бедность, массовая безработица, нищета и нестабильность (см. выше) – после 1973 года проявились с новой силой. Экономический рост вновь прерывался периодами глубокого спада, качественно отличными от “незначительных рецессий”, в 1974–1975-м, 1980–1982-м, а также в конце 1980‐х годов. Безработица в Западной Европе выросла в среднем с 1,5 % в 1960‐е годы до 4,2 % в 1970‐е (Van der Wee, p. 77). На самом пике экономического бума конца 1980‐х безработица в странах Европейского сообщества достигла в среднем 9,2 %, а в 1993‐м – уже 11 %. Половина безработных (в 1986–1987‐м) не имели работы более года, а треть – более двух лет (Human Development, 1991, p. 184). Поскольку потенциально работающее население не увеличивалось, как в “золотую эпоху”, за счет притока беби-бумеров, а уровень безработицы среди молодежи, как правило, выше, чем среди трудоспособного населения более старшего возраста, можно было бы ожидать снижения уровня безработицы[141]141
  С 1960 по 1975 год в промышленно развитых странах население в возрасте от 15 до 24 лет увеличилось почти на 29 миллионов, а с 1970 по 1990 год – только на 6 миллионов. При этом уровень безработицы среди молодежи в большинстве европейских стран в 1980‐е годы оставался небывало высоким, за исключением социал-демократической Швеции и Западной Германии. Безработица среди молодежи с 1982 по 1988 год в Великобритании составляла 20 %, в Испании – более 40 %, в Норвегии – 46 % (UN World Survey, 1989, p. 15–16).


[Закрыть].

Что же касается бедности и нищеты, то в 1980‐е годы население многих богатых и промышленно развитых стран в очередной раз стало привыкать к уличным попрошайкам и бездомным, ютящимся в картонных коробках. В 1993 году в Нью-Йорке каждую ночь около 23 тысяч мужчин и женщин были вынуждены спать на улице, и это только небольшая часть тех 3 % жителей города, у которых хотя бы раз за последние пять лет не было крыши над головой (New York Times, 16.11.93). В 1989 году в Великобритании 400 тысяч человек были официально зарегистрированы как “бездомные” (UN Human Development, 1992, p. 31). Кто бы мог представить такое в 1950‐е или даже в начале 1970‐х?

Возвращение бездомных на улицы явилось одним из следствий заметно возросшего социально-экономического неравенства. Впрочем, по международным стандартам богатые страны с “развитой рыночной экономикой” не были – или пока не были – особенно несправедливы в распределении национального дохода. В наиболее неэгалитарных из этих стран – Австралии, Новой Зеландии, США и Швейцарии – наиболее обеспеченные 20 % семей имели доход, в среднем в 8–10 раз превышавший уровень дохода наименее обеспеченных 20 %. “Верхним” 10 % принадлежало 20–25 % совокупного национального дохода, и только в Швейцарии, Новой Зеландии, Сингапуре и Гонконге самые богатые имели гораздо больше. Но эти перепады не шли ни в какое сравнение с неравенством в таких странах, как Филиппины, Малайзия, Перу, Ямайка или Венесуэла, в которых те же 10 % наиболее обеспеченных располагали третью национального дохода. Еще хуже обстояло дело в Гватемале, Мексике, Шри-Ланке и Ботсване, где на это меньшинство приходилось более 40 % богатства нации, а также в Бразилии, лидером в неравном распределении доходов[142]142
  Все остальные лидеры, т. е. страны, в которых коэффициент Джини составляет 0,6, также находятся в Латинской Америке. Коэффициент Джини, представляющий собой общепризнанный измеритель неравенства, варьирует от 0,0 (равное распределение дохода) до 1,0 (максимальное неравенство). Для Гондураса в 1967–1985 годах он составлял 0,62, а для Ямайки – 0,66 (UN Human Development, 1990, p. 158–159).


[Закрыть]. В этом оплоте социальной несправедливости на долю 10 % наименее обеспеченных слоев приходилось всего 2,5 % национального дохода, тогда как на долю 20 % наиболее обеспеченных – почти две трети. Наиболее обеспеченным 10 % бразильцев принадлежала почти половина национального богатства (UN World Development, 1992, p. 276–277; Human Development, p. 152–153, 186)[143]143
  У нас нет сравнительных данных в отношении ряда стран с наиболее неравномерным распределением национального богатства. В этот список должны войти также некоторые страны Африки и Латинской Америки, а из азиатских стран – Турция и Непал.


[Закрыть].

Тем не менее за десятилетия кризиса неравенство, бесспорно, углубилось и в странах с “развитой рыночной экономикой”, в частности из‐за прекращения автоматического роста доходов, к которому работающее население успело привыкнуть в “золотую эпоху”. Самые бедные стали еще беднее, а богатые – еще богаче; увеличился и спектр распределения доходов между всеми остальными. С 1967 по 1990 год число чернокожих американцев, зарабатывающих менее 5000 и более 50 000 долларов в год соответственно, выросло за счет уменьшения промежуточной группы (New York Times, 25.9.92). Поскольку богатые капиталистические страны были теперь богаче, чем когда‐либо прежде, а граждане этих стран в целом чувствовали себя более защищенными системами щедрых социальных дотаций и социального страхования “золотой эпохи” (об этом см. выше), общественное недовольство оказалось не столь значительным, как можно было ожидать. Но правительственные финансы “съедались” огромными социальными выплатами, растущими быстрее, чем государственные доходы, поскольку экономика развивалась медленнее, чем до 1973 года. Несмотря на значительные усилия, практически ни одно правительство в богатых, в основном демократических и, конечно же, не самых враждебных к государственной системе социальной поддержки странах не сумело значительно сократить расходы в этой области или хотя бы научиться их контролировать[144]144
  В 1972 году 14 таких государств направляли 48 % всех правительственных расходов на строительство жилья, социальные выплаты, пособия по безработице и здравоохранение. В 1990‐х эта цифра достигла уже 51 %. Среди упомянутых стран были Австралия, Новая Зеландия, США, Канада, Австрия, Бельгия, Великобритания, Дания, Финляндия, ФРГ, Италия, Нидерланды, Норвегия и Швеция (UN World Development, 1992, Table 11).


[Закрыть].

В 1970‐е годы такое нельзя было даже представить. К началу 1990‐х неуверенность и недовольство стали охватывать даже самые богатые страны. Мы увидим далее, что это весьма способствовало надлому традиционных политических структур этих государств. В 1990–1993 годах уже мало кто отрицал, что даже развитые капиталистические страны переживают депрессию. Никто не знал, что делать в подобной ситуации; предпочитали надеяться, что дела пойдут на лад сами собой. Но самый главный урок “десятилетий кризиса” заключался не в том, что капиталистическая система перестала быть столь же эффективной, как в “золотую эпоху”, а в том, что ее функционирование вышло из‐под контроля. Было непонятно, что делать с непредсказуемостью мировой экономики, поскольку инструменты для этого просто отсутствовали. Наиболее действенный и широко применяемый в “золотую эпоху” механизм управления экономикой – государственное вмешательство на национальном или международном уровне – больше не работал. В “десятилетия кризиса” национальное государство утратило свое экономическое влияние.

Это стало очевидно далеко не сразу, поскольку, как это часто бывает, большинство политиков, экономистов и бизнесменов отказывалось признать необратимый характер сдвигов в мировой экономике. Деятельность большинства правительств, как и политическая жизнь в большинстве государств в 1970‐е, предполагала, что экономический спад является временным. Еще год или два – и прежнее процветание и экономический рост вернутся. А потому не стоит менять экономическую политику, столь хорошо зарекомендовавшую себя на протяжении целого поколения. История 1970‐х, взятая в целом, представляет собой хронику того, как правительства пытались выиграть время, обращаясь к старым кейнсианским рецептам. (А в отношении стран третьего мира и социалистических государств это еще и хроника больших долгов, взятых, как им тогда казалось, ненадолго.) Так получилось, что в большинстве промышленно развитых стран в 1970‐е годы социал-демократические правительства либо оставались у власти, либо же возвращались к ней после неудачных консервативных интерлюдий (как, например, в Великобритании в 1974 году и в США в 1976‐м). Они не собирались отказываться от экономической политики “золотой эпохи”.