Текст книги "Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)"

Драма рухнувших традиций и утраченных ценностей заключалась не столько в материальных неудобствах из‐за отсутствия социальных и личных услуг, которые раньше предоставляли семья и община. В процветающих государствах “всеобщего благоденствия” их можно было заменить, хотя в бедных частях света большей части человечества пока еще не на что было полагаться, кроме родственников, частной финансовой поддержки и взаимопомощи. Главная проблема была в распаде старой системы ценностей и тех обычаев и условностей, что контролировали человеческое поведение. Это была серьезная потеря. Она нашла свое отражение в развитии явления, которое стало называться (опять‐таки в США, где этот феномен проявился в конце 1960‐х годов) “политикой самоидентификации”. Это были, как правило, этнические/национальные и религиозные воинствующие ностальгические движения, стремящиеся восстановить твердые устои и гарантии защищенности, существовавшие в прошлом. Скорее это были крики о помощи, чем конкретные программы, – они призывали к созданию некоего “сообщества”, на которое можно опереться в распадающемся мире; некой “семьи”, которая спасет от социальной изоляции; некоего убежища в джунглях. Любому реалистичному наблюдателю и большинству правительств было ясно, что преступность нельзя уменьшить или даже просто взять под контроль путем смертной казни или осуждения преступников на долгие тюремные сроки, но любому политику было известно, какой огромной эмоционально заряженной силой, не всегда рациональной, обладают массовые требования простых граждан наказать тех, кто идет против социума.

Имелись и политические последствия изнашивания и схлопывания старых социальных структур и систем ценностей. К тому же с наступлением 1980‐х годов, в основном проходивших под знаком “чистого рынка”, становилось все более очевидно, что подобное развитие событий представляет опасность и для победоносной капиталистической экономики.

Ибо капиталистическая система, даже построенная на рыночных отношениях, опиралась на ряд элементов, которые не имели внутренней связи с той погоней за индивидуальной выгодой, которая, по Адаму Смиту, давала топливо двигателю. Она опиралась на “привычку к труду”, которую Адам Смит считал одним из основных мотивов человеческого поведения, на готовность человеческих существ откладывать немедленное удовлетворение на длительное время, т. е. сберегать и инвестировать с расчетом на будущие прибыли, ради возможности гордиться своими достижениями, на привычку к взаимному доверию и на другие соображения, которых стремление к получению максимальной выгоды не предполагало. Семья стала неотъемлемой частью раннего капитализма, потому что она обеспечивала его подобными мотивациями. То же делали и привычка к труду, привычка к повиновению и преданности, включая преданность сотрудников своей фирме, и другие формы поведения, которые нельзя было подогнать под теорию рационального выбора, основанную на максимизации прибыли. Капитализм мог работать в отсутствие всех этих мотиваций, но при этом смысл работы становился неясным и сомнительным даже для самих бизнесменов. Так случилось, когда наступила мода на пиратские захваты корпораций и другие финансовые спекуляции, в 1980‐е годы охватившая финансовые регионы таких сверхсвободных рыночных государств, как США и Великобритания, и фактически разрушившая связь между стремлением к получению прибыли и экономикой как системой производства. Именно поэтому капиталистические страны, которые еще не забыли, что экономический рост достигается не одной только максимизацией прибыли (Германия, Япония, Франция), сделали так, что подобные захваты стали невозможны или очень затруднительны.

Карл Поланьи, обозревая во время Второй мировой войны руины цивилизации девятнадцатого века, обратил внимание на необычность и беспрецедентность предпосылок, на которых она была построена, – предпосылок саморегулирующейся мировой рыночной системы. Он утверждал, что отмеченная Адамом Смитом “склонность человека к торгу и обмену” создала стимулы для возникновения “хозяйственной организации, которая и практически, и теоретически исходила из того, что всей экономической деятельностью человечества и чуть ли не всеми его политическими, интеллектуальными и духовными устремлениями управляет именно эта склонность” (Polanyi, 1945, р. 50–51). Однако Поланьи преувеличивал здравый смысл тогдашнего капитализма, так же как Адам Смит преувеличивал ту степень, до которой само по себе стремление людей к экономической прибыли автоматически могло увеличить благосостояние наций.

Точно так же как мы считаем само собой разумеющимся наличие воздуха, которым мы дышим и благодаря которому возможна вся наша деятельность, капитализм считал само собой разумеющейся ту унаследованную от прошлого атмосферу, в которой он существовал. Он обнаружил, как важна была эта атмосфера, только когда она стала исчезать. Другими словами, капитализм процветал, поскольку являлся не только капиталистическим. Максимизация прибыли и ее накопление были необходимыми, однако недостаточными условиями для его успеха. Именно культурная революция последней трети двадцатого века, положившая начало разрушению исторического наследия капитализма, в полной мере обнажила этот факт. Историческая ирония неолиберализма, ставшего модным в 1970–1980‐е годы и смотревшего свысока на рухнувшие коммунистические режимы, заключалась в том, что он победил в тот самый момент, когда перестал внушать прежнее доверие. Рынок заявил о своей победе, когда его уязвимость и несовершенство нельзя было больше скрывать.

Наиболее ощутимо культурная революция проявилась в урбанизированных “индустриальных рыночных экономиках” старых центров капиталистического производства. Однако, как мы увидим ниже, небывалые экономические и общественные силы, вырвавшиеся на свободу в конце двадцатого века, изменили также и страны, теперь именуемые “третьим миром”.

Глава двенадцатая
Третий мир

[Я предположил, что] без чтения по вечерам жизнь в [египетских] сельских имениях должна тянуться мучительно и что удобное кресло и хорошая книга на прохладной веранде делают ее гораздо приятней. Мой друг немедленно ответил: “Вы думаете, что землевладелец в этом районе может сидеть после обеда на ярко освещенной веранде и его не застрелят?” Я бы и сам мог это сообразить.

Рассел Паша (Russell Pasha, 1949)

Всякий раз, когда разговор заходил о взаимной поддержке и о предложении денег взаймы как составной части такой поддержки, местные жители начинали сокрушаться по поводу духа отчуждения и недоверия, возобладавшего среди крестьян <…> Эти высказывания всегда сопровождались ссылками на то, что люди в деревне в денежных вопросах становятся все более расчетливыми. Потом крестьяне неизменно пускались в воспоминания о “прежних временах”, когда каждый был готов предложить нуждающемуся свою помощь.

Абдул Рахим (Abdul Rahim, 1973)

Деколонизация и революции резко изменили политическую карту мира. В Азии число признанных международным сообществом независимых государств увеличилось пятикратно. В Африке, где в 1939 году было только одно такое государство, теперь их стало уже около пятидесяти. Даже на Американском континенте, где в результате освобождения от колониальной зависимости в начале девятнадцатого века появилось около двадцати латиноамериканских республик, нынешняя деколонизация добавила к ним еще дюжину. Однако важным здесь было не их число, а нарастающий демографический вес и политическое влияние.

Все это стало последствием бурного роста населения в странах зависимого мира после Второй мировой войны, в результате которого изменился – и продолжает меняться – баланс мирового населения. Со времен первой промышленной революции, а возможно начиная с шестнадцатого века, прирост населения шел быстрее в развитых, т. е. европейских странах мира. В 1750 году в этих странах насчитывалось менее 20 % жителей земного шара, а к 1900 году их население многократно увеличилось и составляло почти треть всего человечества. В “эпоху катастроф” этот процесс остановился, однако с середины двадцатого века начался беспрецедентный рост населения всего земного шара, особенно в регионах, которые некогда находились во власти горстки империй. Общее население стран – членов Организации экономического сотрудничества и развития (ОЭСР), участие в которой означает принадлежность страны к “развитому миру”, в конце 1980‐х годов составляло не более 15 % всего населения земного шара, и эта доля имела тенденцию к уменьшению (если не учитывать фактор иммиграции), поскольку в некоторых развитых странах больше не рождалось достаточного количества детей для воспроизводства населения.

Демографический взрыв в отсталых государствах в конце “золотой эпохи”, поначалу вызвавший серьезное международное беспокойство, стал, возможно, наиболее важным изменением из всех, которые произошли в течение “короткого двадцатого века”, даже если предположить, что население земного шара в конце концов стабилизируется и его количество в двадцать первом веке не составит более 10 миллиардов (или какой‐либо другой гипотетической цифры)[116]116
  Если резкий прирост населения, который мы наблюдали в течение двадцатого века, будет продолжаться, катастрофа окажется неизбежной. Человечество достигло своего первого миллиарда около двухсот лет назад. Чтобы достичь второго миллиарда, потребовалось 120 лет, третьего – 35 лет, четвертого – 15 лет. В конце 1980‐х годов человечество насчитывало 5,2 миллиарда, и к 2000 году ожидалось, что его численность достигнет 6 миллиардов.


[Закрыть]. Увеличение населения земного шара в два раза за сорок лет после 1950 года, так же как и удвоение населения такого континента, как Африканский, менее чем за тридцать лет, не имеет исторических прецедентов, как и те практические проблемы, которые могут в результате возникнуть (например, социальные и экономические проблемы в стране, 60 % населения которой моложе 15 лет).

Демографический взрыв в отсталых странах стал столь неожиданным потому, что, хотя рождаемость в этих странах обычно была гораздо выше, чем в развитых странах за тот же исторический период, очень высокий уровень смертности, обычно не допускавший увеличения населения, с 1940‐х годов стал резко снижаться – в четыре-пять раз быстрее, чем в Европе в девятнадцатом веке (Kelley, 1988, р. 168). Дело в том, что в Европе падение смертности дожидалось постепенного улучшения уровня жизни, а в отсталые страны во время “золотой эпохи” современные технологии проникли стремительно, в виде новых лекарств и революции на транспорте. Начиная с 1940‐х годов открытия в медицине и фармакологии впервые помогли сберечь человеческие жизни в массовом масштабе, что раньше было практически невозможно (исключением являлось лечение оспы). Таким образом, поскольку уровень рождаемости оставался высоким и даже увеличивался в благополучные годы, а уровень смертности стремительно уменьшался (в Мексике он упал более чем наполовину за двадцать пять лет после 1944 года), численность населения быстро росла, хотя ни в экономике, ни в общественной жизни не происходило существенных изменений. Одним из побочных последствий этого демографического взрыва стало увеличение пропасти между бедными и богатыми, между развитыми и отсталыми странами, даже в тех случаях, когда экономика и тех, и других регионов развивалась одинаково. Распределять валовой внутренний продукт, ставший вдвое больше, чем тридцать лет назад, в стране, население которой остается стабильным, – это одно, распределять же его среди населения, которое (как в Мексике) за тридцать лет увеличилось в два раза, – совсем другое.

Любую оценку третьего мира важно начинать с учета его демографии, поскольку демографический взрыв – основной факт его существования. История развитых стран позволяет предполагать, что раньше или позже страны третьего мира также испытают то, что специалисты называют “демографическим переходом”, когда благодаря низкой смертности и низкой рождаемости произойдет стабилизация населения и в семье будет рождаться не более одного или двух детей. Но, хотя есть свидетельства того, что в конце “короткого двадцатого века” “демографический переход” в некоторых странах таки начал происходить, особенно в Восточной Азии, большая часть отсталых стран не особенно продвинулась по этому пути. (Исключение составляют государства бывшего советского блока.) Это и стало одной из причин их продолжающейся бедности. Некоторые страны с гигантским населением были так обеспокоены появлением миллионов дополнительных ртов, которые приходилось кормить каждый год, что время от времени их правительства принимали жесткие силовые меры в отношении своих граждан, такие как контроль рождаемости или иные семейные ограничения (особенно жестокой была кампания по стерилизации в Индии в 1970‐е годы и политика “одного ребенка” в Китае). Но вряд ли проблему роста населения в какой‐либо стране можно решить подобным способом.

Однако после войны, когда отсталые страны стали частью постколониального мира, в первую очередь их волновал другой вопрос. В какой форме им существовать дальше?

Неудивительно, что они добровольно переняли (или вынуждены были это сделать) политические системы, унаследованные от прежних имперских хозяев или завоевателей. Меньшая часть таких государств, появившихся в результате социальной революции или долгих войн за независимость (второе было равносильно первому), склонялась к советской модели. Соответственно, в теории в мире появлялось все больше государств, претендовавших на звание парламентских республик, где выборы проводились на соревновательной основе, а также некоторое количество “народно-демократических республик” с однопартийным руководством. (Теоретически все они с этого времени являлись демократическими, хотя только коммунистические и социал-революционные режимы настаивали на словах “народная” и/или “демократическая” в своих официальных названиях[117]117
  До краха коммунизма следующие республики включали в свои официальные названия слова “народная”, “демократическая” или “социалистическая”: Албания, Ангола, Алжир, Бангладеш, Бенин, Бирма, Болгария, Венгрия, Вьетнам, Германская Демократическая Республика, Йемен, Камбоджа, Китай, Конго, Лаос, Ливия, Мадагаскар, Монголия, Мозамбик, Польша, Румыния, Северная Корея, Сомали, СССР, Чехословакия, Эфиопия и Югославия. Гвиана провозгласила себя “кооперативной республикой”.


[Закрыть].)

На практике эти названия были не более чем указаниями на то, к какому международному лагерю эти новые государства хотели бы принадлежать. Как правило, они столь же не соответствовали реальности, что и официальные конституции латиноамериканских республик, причем по тем же причинам: в большинстве случаев в этих странах недоставало материальных и политических условий, чтобы жить в соответствии с провозглашенными моделями. Подобное положение имело место даже в новых государствах коммунистического типа, хотя авторитарная структура и наличие единственной “правящей партии” делали эти названия несколько более подходящими для стран, шедших по незападному пути развития, чем ярлык либеральной республики. Так, одним из твердых и непоколебимых правил коммунистических государств являлся приоритет (гражданской) партии над вооруженными силами. Однако в 1980‐е годы в нескольких странах, вдохновленных революцией, – Алжире, Бенине, Бирме, Конго, Эфиопии, Мадагаскаре и Сомали, а также в эксцентричной в некоторых отношениях Ливии, государством управляли военные, захватившие власть в результате путча. То же самое происходило в Сирии и Ираке, где правили соперничающие между собой фракции Партии арабского социалистического возрождения (БААС).

Безусловно, распространенность военных диктатур и тенденция перехода к ним объединяла государства третьего мира независимо от конституционной и политической принадлежности. Если не брать во внимание основные коммунистические режимы стран третьего мира (Северную Корею, Китай, республики Индокитая и Кубу) и давно установившийся режим в Мексике, утвердившийся в результате Мексиканской революции, здесь трудно было найти республику, в которой с 1945 года хотя бы эпизодически не правили военные. (Немногочисленные монархии, за некоторыми исключениями (Таиланд), казались в этом смысле более благополучными.) К моменту написания этих строк Индия остается, возможно, самым впечатляющим примером государства третьего мира, которое сохранило не только верховенство гражданской власти, но и непрерывную преемственность правительств, избираемых в ходе регулярных и относительно честных выборов, хотя подтверждает ли это название “величайшей демократии в мире”, зависит от того, каким образом трактовать предложенную Авраамом Линкольном формулу “правительства, созданного народом, для народа и из народа”.

Мы так привыкли к военным переворотам и военным режимам в мире (и даже в Европе), что стоит напомнить себе, что на современной ступени развития они, несомненно, представляют собой новое явление. В 1914 году ни одно независимое в международном отношении государство не находилось под властью военных, за исключением стран Латинской Америки, где военные перевороты стали частью традиции, но даже там в то время единственной значительной республикой, которой не руководило гражданское правительство, была Мексика, охваченная революцией и гражданской войной. Да, тогда было много милитаризованных государств, где военные активно влияли на политику, а также несколько стран, где большая часть офицерского корпуса не проявляла симпатии к своему правительству, – Франция являлась ярким тому примером. И все же обычаи и привычки военных в стабильных государствах скорее заставляли их повиноваться власти и не участвовать в политике или участвовать в ней только неофициально, а именно путем закулисных интриг.

Политика военных переворотов стала порождением новой эпохи – эпохи слабых или незаконных правительств. Первой серьезной работой на эту тему явилась книга занимавшегося наследием Макиавелли итальянского журналиста Курцио Малапарте Coup d’Etat, которая вышла в 1931 году – посередине периода катастроф. Во второй половине двадцатого века, когда благодаря балансу сверхдержав стабилизировались границы государств и (правда, в меньшей степени) политические режимы, военные стали еще чаще вмешиваться в политику, хотя бы только потому, что в мире теперь насчитывалось до двухсот государств, большинство из которых образовалось совсем недавно и поэтому не обладало преемственностью законной власти. Кроме того, политические системы многих государств способны были привести скорее к политическому распаду, чем к созданию эффективно действующего правительства. В таких ситуациях вооруженные силы зачастую являлись единственным государственным институтом, способным к политическим или каким‐либо другим действиям на общенациональном уровне. Кроме того, поскольку “холодная война” между сверхдержавами зачастую велась с помощью вооруженных сил государств-клиентов или союзников, они субсидировались и вооружались соответствующей сверхдержавой или, в некоторых случаях, сначала одной, а затем другой сверхдержавой, как было с Сомали. Люди на танках получили более широкие политические возможности, чем когда‐либо раньше.

В ведущих коммунистических странах их держали под контролем за счет презумпции верховенства гражданского руководства в лице партии, хотя в свои последние безумные годы Мао Цзэдун временами готов был отказаться от этого принципа. В основных странах западного альянса возможности военных тоже оставались ограниченными благодаря политической стабильности и наличию эффективных механизмов контроля над армией. Так, после смерти генерала Франко в Испании переход к либеральной демократии успешно произошел под эгидой нового короля, а вспыхнувший в 1981 году путч не смирившихся с новой политической реальностью франкистских офицеров был быстро подавлен благодаря отказу монарха поддержать его. В Италии, где США готовы были поддержать военный переворот, если в правительстве появятся представители многочисленной коммунистической партии, гражданское правительство оставалось у власти даже тогда, когда в 1970‐х происходили внезапные и до сих пор необъяснимые всплески активности военных ведомств, секретных служб и террористического подполья. Только там, где раны, нанесенные деколонизацией (т. е. поражением от местных повстанцев), оказались слишком глубоки, офицеры участвовали в военных переворотах, как это произошло в 1950‐е годы во Франции, потерпевшей поражение в войне за сохранение власти над Индокитаем и Алжиром, а также в Португалии, когда в 1970‐е годы рухнула ее африканская империя (здесь инициаторами путча стали военные левых убеждений). В обоих случаях вооруженные силы были вскоре снова взяты под контроль гражданским правительством. Единственным военным режимом в Европе, который реально поддерживали США, являлся режим, установленный в 1967 году (вероятно, по местной инициативе) крайне недальновидной группой ультраправых греческих полковников в стране, где гражданская война между коммунистами и их противниками (1944–1949) оставила по себе горькую память с обеих сторон. Этот режим, знаменитый своим пристрастием к систематическим пыткам оппонентов, рухнул через семь лет под давлением собственной политической глупости.

Условия для военного вмешательства в странах третьего мира были гораздо более благоприятными, особенно в новых государствах, зачастую маленьких и слабых, где несколько сотен вооруженных человек, усиленных, а иногда и замененных иностранными войсками, могли приобрести решающий вес и где неопытные или некомпетентные правительства легко могли погрузить страну в непрекращающийся хаос, коррупцию и смятение. Типичным военным правителем в большинстве африканских стран являлся не кандидат в диктаторы, а военный, который действительно пытался навести элементарный порядок и надеялся (часто напрасно), что гражданское правительство вскоре опять придет к власти. Обычно он терпел неудачу в своих начинаниях, вот почему так мало военных вождей правили долго. Во всяком случае, даже самый слабый намек на то, что власть в стране может перейти в руки коммунистов, фактически гарантировал любому диктатору поддержку Соединенных Штатов.

Одним словом, военная политика, как и военная разведка, была призвана заполнить вакуум, возникший из‐за отсутствия гражданской политики и гражданской разведки. Речь не идет об отдельном виде политики: это было лишь следствие окружающей нестабильности и незащищенности. Однако именно такой стиль руководства становился все более распространенным в странах третьего мира, потому что фактически все они теперь тем или иным способом стремились к созданию стабильных и эффективных государств, примеры которых были столь редки. Стабильное государство было нужно им для экономической независимости и “развития”. После завершения второго этапа мировой войны – мировой революции и, как следствие, глобальной деколонизации – казалось, что у старых программ процветания за счет производства сырья для мировых империалистических рынков нет будущего. Такими были программы аргентинских и уругвайских estancieros[118]118
  Владельцы животноводческих ферм (исп.).


[Закрыть], скопированные Порфирио Диасом в Мексике и Аугусто Легийя в Перу. После начала Великой депрессии эти программы перестали выглядеть убедительно. Кроме того, стремление к национальной независимости требовало политики, менее зависимой от старых империй, и пример СССР предоставил альтернативную модель такого развития. Никогда еще этот пример не выглядел так впечатляюще, как в годы после окончания Второй мировой войны.

Поэтому более энергичные государства старались положить конец своей аграрной отсталости путем последовательной индустриализации, следуя советской модели централизованного планирования или сокращая импорт. Все эти способы так или иначе опирались на вмешательство государства и государственный контроль. Даже менее амбициозные страны, которые не мечтали построить в тропиках гигантские сталелитейные заводы, снабжаемые энергией огромных гидроэлектростанций с мощными дамбами, хотели самостоятельно контролировать и развивать свои национальные ресурсы. Производством нефти традиционно занимались частные западные корпорации, обычно тесно связанными с империалистическими державами. Молодые правительства, следуя примеру Мексики 1938 года, стали национализировать их и превращать в государственные предприятия. Те же, кто удержался от национализации, обнаружили (особенно после 1950 года, когда Арабско-американская нефтяная компания (ARAMCO) предложила Саудовской Аравии 50 % дохода (немыслимо высокая доля по тем временам)), что физическое обладание нефтью и газом обеспечивает главенствующие позиции в переговорах с иностранными корпорациями. На практике создание Организации стран – экспортеров нефти (ОПЕК), которая в 1970‐е годы уже держала в заложниках весь мир, стало возможным, потому что владение мировыми запасами нефти перешло от компаний к относительно небольшому количеству государств-производителей. Одним словом, даже те правительства зависимых или освободившихся от колониальной зависимости государств, которые были вполне довольны взаимоотношениями со старыми или новыми иностранными капиталистами (в современном языке левых появился термин “неоколониализм”), осуществляли их в системе контролируемой государством экономики. Возможно, наиболее преуспевающим из таких государств до 1980‐х годов был Берег Слоновой Кости – ранее французская колония.

Вероятно, наименьших успехов добились те новые государства, которые недооценили последствия своей отсталости – недостаток профессиональных и опытных специалистов, руководящих кадров и экономистов, неграмотность, неосведомленность и недоверие к программам экономической модернизации, особенно когда их правительства ставили перед собой цели, которые считали трудными даже развитые страны, например проведение координируемой государством индустриализации. Гана и Судан (первое государство Тропической Африки, получившее независимость) растратили валютные резервы в двести миллионов, накопленные благодаря высоким ценам на какао и доходам военного времени (эти накопления превышали валютные накопления независимой Индии), в напрасной попытке создать индустриализованную плановую экономику, не говоря уже о мечтах Кваме Нкрумы о панафриканском союзе. Результаты были катастрофическими и усугубились из‐за обвала цен на какао в 1960‐х годах. К 1972 году, когда великие проекты рухнули, местная промышленность в маленьких странах могла существовать только при наличии высоких таможенных тарифов, контроля над ценами и лицензий на импорт, что привело к развитию теневой экономики и распространению коррупции, оказавшихся неискоренимыми. Три четверти всех рабочих были заняты в государственном секторе, а поддержке сельского хозяйства уделялось мало внимания (как и в большинстве других африканских государств). После того как Нкрума был свергнут в результате очередного военного переворота (1966), лишенная иллюзий страна продолжила свой путь под руководством целой череды военных, а иногда и гражданских правительств, не имевших больших амбиций.

Несмотря на печальный пример новых государств Тропической Африки, не стоит недооценивать те значительные достижения, которых добились более выгодно расположенные бывшие колонии или зависимые государства, выбравшие путь планируемого государством или дотируемого им экономического развития. Все государства, которые на языке международных чиновников в 1970‐е годы назывались “новыми индустриальными странами”, осуществляли именно такую политику (исключением стал город-государство Гонконг). Как подтвердит каждый, имеющий хоть малейшее представление о Бразилии и Мексике, здесь стала процветать бюрократия, коррупция и казнокрадство, но, помимо этого, в течение нескольких десятилетий имел место семипроцентный ежегодный рост дохода, т. е. обе они достигли желаемого перехода к современной индустриальной экономике. Бразилия даже стала на некоторое время восьмым по объему промышленного производства государством некоммунистического мира. Обе страны имели довольно значительное население и в связи с этим большой внутренний рынок, так что индустриализация путем импортозамещения имела смысл, по крайней мере в течение некоторого, довольно долгого времени. Расходы на социальные нужды и активность государства поддерживали высокий потребительский спрос. Одно время государственный сектор в Бразилии осуществлял контроль примерно над половиной валового внутреннего продукта и охватывал девятнадцать из двадцати крупнейших компаний, в то время как в Мексике в нем была занята пятая часть всей рабочей силы, получавшая две пятых национального фонда заработной платы (Harris, 1987, р. 84–85). Государственное планирование на Дальнем Востоке, как правило, меньше полагалось на государственные предприятия и больше – на привилегированные корпорации, контролируемые государством при помощи кредитов и инвестиций, но зависимость экономического развития от государства была такой же. Планирование и государственная инициатива имели первостепенное значение повсюду в мире в 1950‐е и 1960‐е годы, а в “новых индустриальных странах” такое положение сохранялось до 1990‐х годов. Давала ли эта форма экономического развития положительные или отрицательные результаты, зависело от местных условий и человеческого фактора.