Текст книги "Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)"

За исключением своих повстанческих цитаделей на Балканах, коммунисты не делали больше попыток установить коммунистические режимы. Правда, у них не было возможности сделать это нигде к западу от Триеста, даже если они и хотели прийти к власти. Кроме того, Советский Союз, которому их партии были в высшей степени преданы, решительно препятствовал этим односторонним попыткам прихода к власти. Коммунистические революции, произошедшие в Югославии, Албании и позже в Китае, случились вопреки воле Сталина. Точка зрения Советов заключалась в том, что и в мировом масштабе, и в масштабе одной страны послевоенная политика должна продолжаться в рамках международного антифашистского альянса, т. е. они надеялись на длительное сосуществование или даже симбиоз капиталистической и социалистической систем и на дальнейшие социальные и политические изменения, осуществляемые в рамках “демократий нового типа”, которые возникнут из военных коалиций. Этот оптимистический сценарий вскоре исчез во мраке “холодной войны” столь бесследно, что мало кто помнит, что Сталин принуждал югославских коммунистов сохранить монархию, а в 1945 году британские коммунисты выступали против роспуска военной коалиции Черчилля, т. е. против избирательной кампании, которая привела к власти лейбористское правительство. Однако нет сомнений, что у Сталина действительно были такие планы, в доказательство чего он в 1943 году распустил Коминтерн, а в 1944‐м – Коммунистическую партию США.

Решение Сталина, которое озвучил американский коммунистический лидер, – “Мы не станем поднимать вопрос о социализме в такой форме, чтобы не поставить под угрозу и не ослабить <…> единение” (Browder, 1944, цит. по: Starobin, 1972, р. 57), – проясняло намерения Советского Союза. По мнению несогласных с такой линией революционеров, это было окончательное прощание с мировой революцией для осуществления практических целей. Социализм ограничивался масштабами СССР и региона, определенного путем переговоров в качестве зоны его влияния, т. е. по существу территорией, оккупированной Красной армией в конце войны. Однако даже в пределах этой зоны влияния он оставался неясной перспективой на будущее, а не ближайшей программой новых “народных демократий”. История, которая обращает мало внимания на политические цели, пошла по другому пути – за исключением одного аспекта. Раздел земного шара (или большой его части) на две зоны влияния, о котором договорились в 1944–1945 годах, оставался стабильным. Ни одна из сторон в течение тридцати лет не переступила разделяющей их черты более чем на короткое мгновение. Оба лагеря отказались от открытой конфронтации, этим гарантируя, что “холодная война” никогда не станет “горячей”.

Недолгой мечте Сталина о послевоенном партнерстве СССР и США не суждено было укрепить мировой союз либерального капитализма и коммунизма против фашизма. Этот союз, безусловно, был создан лишь против военной угрозы и никогда бы не возник, если бы не последовательный ряд агрессивных действий нацистской Германии, завершившихся ее нападением на СССР и объявлением войны США. Тем не менее сама природа Второй мировой войны подтвердила закономерность, открытую во время Гражданской войны в Испании 1936 года, – связь между мобилизацией военного и гражданского населения и социальными переменами. Со стороны союзников (в большей степени, чем со стороны фашистов) это была война реформаторов, частично потому, что самая уверенная в себе капиталистическая держава не могла надеяться выиграть длительную войну без отказа от политики “business as usual”, а отчасти потому, что сам факт Второй мировой войны подчеркнул ошибки межвоенных лет, из которых неспособность объединиться против агрессоров была не самой большой.

Тесное соседство победы и надежд на перемены в обществе также явствует из того, чтó мы знаем об эволюции общественного мнения в воевавших или освобожденных странах, где существовала свобода выражения этого мнения, за исключением, как ни странно, США, где начиная с 1936 года имело место снижение поддержки демократов и заметное усиление республиканцев. В этой стране господствовали местные интересы, к тому же она гораздо меньше пострадала от войны, чем какая‐либо другая. Там, где проводились честные выборы, они показали резкий сдвиг влево. Самым ярким в этом отношении был феномен Великобритании, где на выборах 1945 года потерпел поражение любимый и почитаемый всеми военный лидер Уинстон Черчилль и к власти пришла лейбористская партия, количество голосов у которой выросло на 50 %. В следующие пять лет она находилась у руководства в период беспрецедентных социальных реформ. Обе главные партии в равной мере были вовлечены в управление страной в военное время, но теперь избиратели выбрали ту, которая обещала не только победу, но и социальные преобразования. Этот феномен в Западной Европе во время войны был повсеместным, хотя ни его масштабы, ни радикальность не стоит преувеличивать, что старались сделать пришедшие к власти партии, временно отмежевавшись от бывших фашистов и правых коллаборационистов.

Ситуацию в тех частях Европы, которые были освобождены партизанами или Красной армией, оценить труднее, хотя бы потому, что массовый геноцид, массовые перемещения и массовое изгнание или вынужденная эмиграция сделали невозможным сравнивать одни и те же страны до войны и после нее. На всей этой территории основная масса жителей государств, оккупированных “державами Оси”, считала себя их жертвами, за исключением политически разделенных словаков и хорватов, получивших номинально независимые государства под патронажем Германии, титульных наций в союзных с Германией Венгрии и Румынии и, конечно, обширной германской диаспоры. Это не означало, что жители этих стран (за исключением разве что евреев, преследуемых всеми остальными) сочувствовали вдохновленным коммунистами движениям сопротивления, а также России (кроме балканских славян, традиционно являвшихся русофилами). Среди поляков в подавляющей массе царили и антигерманские, и антирусские настроения, не говоря уже об антисемитизме. Малые балтийские народы, оккупированные СССР в 1940 году, во время войны, когда у них имелся выбор, были настроены одновременно антирусски, антисемитски и прогермански. В Венгрии и Румынии не было ни коммунистов, ни Сопротивления. В Болгарии симпатии к коммунистам и к России были сильны, хотя Сопротивление там не было системным. Компартия Чехословакии, и до этого всегда являвшаяся массовой партией, стала самой многочисленной партией в результате подлинно свободных выборов. Советская оккупация вскоре сделала подобные политические различия чисто теоретическими. Победы партизан – это не плебисциты, однако, без сомнения, большинство югославского народа приветствовало победу партизан Тито, за исключением проживавшего там небольшого числа немцев, сторонников хорватского режима Усташи (которым сербы жестоко отомстили за прошлые зверства Гитлера), и исторической Сербии, где движение Тито и, соответственно, антигерманские военные действия никогда не находили поддержки[52]52
  Однако сербы в Хорватии и Боснии, так же как и черногорцы (17 % офицеров партизанской армии были черногорцами), были решительными сторонниками Тито, как и значительная часть словенцев и хорватов, земляков Тито. Основные партизанские сражения проходили в Боснии.


[Закрыть]. В Греции продолжалась гражданская война, несмотря на отказ Сталина помогать греческим коммунистам и прокоммунистическим силам в борьбе против британцев, которые помогали их противникам. О политических настроениях албанцев после победы коммунистов могли отважиться судить только эксперты по изучению родственных связей. Однако все эти страны уже стояли на пороге эпохи масштабных социальных преобразований.

Как ни странно, СССР оказался единственной участвовавшей в войне страной (не считая США), не претерпевшей в результате нее значительных социальных и институциональных изменений. Он начал и закончил эту войну под руководством Иосифа Сталина (см. главу 13). Однако совершенно очевидно, что в результате войны стабильность системы получила огромные перегрузки, особенно в сельской местности. Если бы не извечная убежденность национал-социалистов в том, что славяне – всего лишь рабы и низшая раса, немецкие захватчики могли бы получить массовую поддержку многих народов Советского Союза. И наоборот, главной основой победы СССР явился патриотизм самой многочисленной национальности СССР – великороссов, составлявших ядро Красной армии, к которым обратился советский режим в момент катастрофы. Вторая мировая война официально стала известна в СССР как Великая Отечественная война, которой на самом деле она и являлась.

В этом месте историк должен сделать усилие, чтобы не поддаться искушению заняться анализом одного только западного мира, поскольку лишь очень немногое из написанного выше в этой главе касается остальной большей части земного шара. Отчасти это имеет отношение к конфликту между Японией и континентальной Восточной Азией, поскольку Япония, где у руководства находились ультраправые националисты, являлась союзником нацистской Германии, а главными силами сопротивления в Китае были коммунисты. До некоторой степени все это применимо и к Латинской Америке, мощному импортеру модных в Европе идеологий, таких как фашизм и коммунизм, в особенности к Мексике, возродившей свою великую революцию в 1930‐х годах под руководством президента Ласаро Карденаса (1934–1940) и решительно ставшей на сторону Испанской республики в гражданской войне. После поражения республиканцев Мексика фактически оставалась единственной страной, продолжавшей признавать их законными правителями Испании. Однако для большей части Азии, Африки и исламского мира фашизм, ни в виде идеологии, ни в виде политики государства-агрессора, никогда не являлся главным врагом. Им был империализм (или колониализм) и империалистические государства, в подавляющем большинстве являвшиеся либеральными демократиями: Великобритания, Франция, Нидерланды, Бельгия и США. Кроме того, все империи, за исключением Японии, были государствами с преимущественно белым населением.

Противники империи по логике являлись и потенциальными союзниками в борьбе за освобождение от колониальной зависимости. Даже Япония, которая, как могут засвидетельствовать жители Кореи, Китая, Тайваня и некоторых других стран, породила свою собственную жестокую разновидность капитализма, могла обратиться за помощью к антиколониальным силам Юго-Западной и Южной Азии как защитница цветного населения против белого. Поэтому борьба против империй и борьба против фашизма имели противоположную направленность. Так, заключенный в 1939 году пакт Сталина с Германией, способствовавший расколу левых на Западе, позволил индийским и вьетнамским коммунистам спокойно сосредоточиться на борьбе против англичан и французов; в то же время нападение Германии на СССР в 1941 году вынудило их, как примерных коммунистов, сделать своей первоочередной задачей поражение “держав Оси”, т. е. сдвинуть вопрос освобождения собственных стран гораздо ниже в повестке дня. Подобная смена курса являлась не только непопулярной, но и бессмысленной со стратегической точки зрения, в то время как колониальные империи Запада были уязвимы как никогда, если не на грани полного краха. И конечно, местные левые, не ощущавшие железной хватки Коминтерна, старались использовать эту возможность. Индийский национальный конгресс в 1942 году создал движение “Прочь из Индии!”, а бенгальский радикал Субха Боз пополнил Армию освобождения пленными солдатами-индусами, захваченными во время первых молниеносных наступлений. Борцы за освобождение от колониализма в Бирме и Индонезии придерживались той же точки зрения. Reductio ad absurdum[53]53
  Доведение до нелепости (лат.).


[Закрыть] этой антиколониальной логики явилась попытка экстремистской еврейской группировки в Палестине договориться с Германией (при посредничестве Дамаска, а затем вишистского правительства) о помощи в освобождении Палестины от Великобритании, что они считали первейшим приоритетом сионизма (один из членов группы, принимавший участие в этой миссии, Ицхак Шамир, впоследствии стал премьер-министром Израиля). Подобные действия, без сомнения, не предполагали никакой политической симпатии к фашизму, хотя антисемитизм нацистов мог привлекать палестинских арабов, враждовавших с еврейскими поселенцами, а некоторые этнические группы в Южной Азии могли отождествлять себя с высшей арийской расой, которая была придумана нацистской мифологией. Но это были частные случаи (см. главы 12 и 15).

Необходимо объяснить, почему в конечном итоге антиколониальные и освободительные движения в подавляющем большинстве склонялись к левым и поэтому оказались, по крайней мере в конце войны, в рядах мирового антифашистского лагеря. Фундаментальная причина этого явления состоит в том, что именно в среде западных левых зародилась антиимпериалистическая теория и политика и что поддержку освободительным движениям от колониального ига оказывали в подавляющем числе международные левые движения, главным образом (начиная с большевистского Съезда народов Востока в Баку в 1920 году) Коминтерн и СССР. Кроме того, активисты и будущие лидеры освободительных движений, в основном принадлежавшие к элите своих стран и получившие образование на Западе, у себя дома чувствовали себя более свободно в нерасистском и антиколониальном окружении местных либералов, демократов, социалистов и коммунистов, чем в любом другом. Во всяком случае, все они были людьми передовых взглядов, которым ностальгические средневековые мифы, нацистская идеология и расистская направленность этих теорий напоминали как раз о тех коммуналистских[54]54
  Коммунализм – религиозно-общинная рознь. – Прим. перев.


[Закрыть] и трайбалистских[55]55
  Трайбализм – межплеменная вражда, а также фанатическая приверженность к своей группировке, фракции и т. п. – Прим. перев.


[Закрыть] тенденциях, что свидетельствовали об отсталости их стран и использовались империалистами в своих интересах.

Одним словом, союз с “державами Оси” по принципу “враги моих врагов – мои друзья” мог быть только тактическим. Даже в Юго-Восточной Азии, где японское правление было менее репрессивным, чем правление старых колониальных держав, и осуществлялось небелыми против белых, он не мог быть долговечным, поскольку Япония, не говоря уже о ее глубоко укоренившемся расизме, не была заинтересована в освобождении колоний как таковых. Этот союз действительно оказался недолгим, поскольку Япония вскоре была побеждена. Ни фашизм, ни национализм “держав Оси” не пользовались здесь особой популярностью. С другой стороны, такой человек, как Джавахарлал Неру, который (в отличие от коммунистов) без колебаний принял участие в акции под лозунгом “Прочь из Индии!” в 1942 году, кризисном для Британской империи, никогда не переставал верить, что свободная Индия построит социалистическое общество и что СССР будет союзником в ее усилиях, а возможно, даже прототипом этого общества.

То, что лидеры и сторонники идей колониального освобождения зачастую составляли меньшинство того населения, которое они собирались освободить, делало сближение с антифашизмом легче, поскольку в массе население колоний разделяло чувства и идеи, к которым вполне мог бы прибегнуть фашизм (если бы не его приверженность расовому превосходству): традиционализм, религиозную и этническую нетерпимость, подозрительное отношение к современному миру. Фактически все эти чувства и идеи еще не были реализованы полностью, а если в какой‐то мере и были, то не стали господствующими. В мусульманском мире между 1918 и 1945 годами очень быстро шла массовая исламская мобилизация. Так, основанное Хасаном аль-Банной в 1928 году фундаменталистское движение “Братья-мусульмане”, устойчиво враждебное к либерализму и коммунизму, стало главным выразителем недовольства египетских масс в 1940‐х годах. Его политическая близость к идеологии “держав Оси” была не только тактической, особенно если принять во внимание его враждебность сионизму. Однако движения и политики, пришедшие к власти в исламских государствах, иногда на плечах фундаменталистски настроенных масс, являлись светскими и современно мыслящими. Египетские полковники, впоследствии совершившие революцию 1952 года, были просвещенными интеллектуалами, действовавшими в контакте с малочисленными группами египетских коммунистов, руководимых, кстати, в основном евреями (Perrault, 1987). На Индийском субконтиненте Пакистан (порождение 1930–1940‐х годов) правильно называли “замыслом секуляризованных элит, принужденных, в силу территориальной разобщенности мусульманского населения и противодействия индуистского большинства, назвать свое политическое общество исламским, а не просто национально-сепаратистским” (Lapidus, 1988, р. 738). В Сирии руководство осуществляла Партия арабского социалистического возрождения (БААС), основанная в 1940‐х годах двумя получившими образование в Париже школьными учителями, которые, несмотря на присущий арабам мистицизм, по своей идеологии являлись антиимпериалистами и социалистами. Сирийская конституция не содержит ни единого упоминания об исламе. Политика Ирака (до войны в Персидском заливе 1991 года) определялась всевозможными комбинациями офицеров-националистов, коммунистов и баасистов, преданных арабскому единству и социализму (по крайней мере теоретически), но явно не заповедям Корана. Как в силу местных особенностей, так и благодаря тому, что алжирское революционное движение имело широкую поддержку масс (и, не в последнюю очередь, большого количества рабочих-эмигрантов во Франции), ислам оказал сильное влияние на Алжирскую революцию. Однако революционеры тогда (в 1956 году) пришли к выводу, что “их дело – это борьба, цель которой – победа над колониализмом, а не религиозная война” (Lapidus, 1988, р. 693), и предложили создать светскую демократическую республику, ставшую по конституции однопартийным социалистическим государством. Несомненно, антифашистский этап – единственный период, когда действующие коммунистические партии получили значительную поддержку и обрели влияние в некоторых частях исламского мира, особенно в Сирии, Ираке и Иране. Только гораздо позже голоса прогрессивных светских лидеров были заглушены массовой политикой возрождения фундаментализма (см. главы 12 и 13).

Несмотря на столкновения интересов, обострившиеся после войны, взгляды антифашистов развитых западных стран и антиимпериалистов в их колониях совпадали в том, что и те и другие видели свое послевоенное будущее в свете социальных преобразований. СССР и местные коммунисты помогали преодолеть возникавшие противоречия. Однако, в отличие от европейского театра военных действий, неевропейские поля сражений не принесли коммунистам важных политических побед, за исключением тех мест, где, как и в Европе, задачи антифашистского и национального/социального освобождения совпали: в Китае и Корее, где колониалистами являлись японцы, и в Индокитае (Вьетнам, Камбоджа, Лаос), где главными врагами свободы оставались французы, местная администрация которых перешла на службу к японцам после того, как те оккупировали территорию Юго-Восточной Азии. В этих странах коммунизму было суждено победить в послевоенную эпоху под руководством Мао, Ким Ир Сена и Хо Ши Мина. Лидеры других государств, стремившихся к деколонизации, пришли из движений в основном левых, но менее отягощенных необходимостью в 1941–1945 годах поставить разгром “держав Оси” превыше всего. Однако даже они после разгрома фашизма смотрели на ситуацию в мире с изрядным оптимизмом. Две сверхдержавы не были сторонниками колониализма, по крайней мере на бумаге. Противники колониализма пришли к власти в сердце самой огромной империи – Британской. Силы и легитимность довоенного колониализма были существенно подорваны. Шансы на освобождение казались велики, как никогда раньше. Так на самом деле и произошло, правда не без жестоких арьергардных боев со стороны старых империй.

Таким образом, поражение “держав Оси”, точнее Германии и Японии, не вызвало скорби в мире, за исключением самих этих стран, население которых до последнего дня сражалось с упрямой преданностью и невероятной эффективностью. В конце войны фашизму не удалось поднять на борьбу никого, кроме небольшой горстки правых радикалов (большая часть которых пребывала на политической обочине в своих собственных странах), нескольких националистических групп, надеявшихся осуществить свои цели при помощи союза с Германией, и наемников, завербованных в нацистскую армию на оккупированных территориях. Японцам удалось привлечь симпатию на свою сторону лишь на короткое время, сыграв на принадлежности к желтой, а не белой расе. Притягательность европейского фашизма объяснялась тем, что он обеспечивал защиту от рабочих движений, социализма, коммунизма и безбожной Москвы, являвшейся их вдохновительницей. Благодаря этому он получил значительную поддержку среди консервативно настроенных обеспеченных слоев, хотя большой бизнес всегда руководствовался скорее прагматическими, чем принципиальными соображениями. Однако эта притягательность разбилась о неудачи и поражения. В любом случае суммарным итогом господства двенадцати лет национал-социализма явилось то обстоятельство, что огромные пространства в Европе оказались под властью большевиков.

Итак, фашизм распался и растворился, как ком земли, брошенный в реку, фактически навсегда исчезнув с политической сцены, за исключением Италии, где умеренное неофашистское движение (Movimento Sociale Italiano), почитающее Муссолини, неизменно присутствует в политике. Это произошло не только благодаря исключению из политики фигур, ранее занимавших высокое положение в фашистских режимах (но не из государственных учреждений и общественной жизни). Это произошло даже не благодаря эмоциональному потрясению, которое пережили добропорядочные немцы (и, хотя и иначе, законопослушные японцы), чей мир рухнул в физическом и моральном хаосе 1945 года и для кого верность прежним взглядам была контрпродуктивной. Эти взгляды мешали приспособиться к новой, поначалу с трудом приемлемой жизни под властью оккупационных правительств, навязывавших свои институты власти и нормы поведения: они прокладывали рельсы, по которым с тех пор должны были катиться их поезда. Национал-социализм ничего не мог предложить послевоенной Германии, кроме воспоминаний. Типично, что в наиболее приверженной национал-социализму части гитлеровской Германии, особенно в Австрии (которая лишь благодаря повороту международной дипломатии была причислена к невиновным), послевоенная политика вскоре стала такой же, какой она была до начала уничтожения демократии в 1933 году, разве что в ней начал просматриваться легкий левый уклон (Flora, 1983, р. 99). Фашизм исчез вместе с мировым кризисом, который его породил. Да он никогда и не был, даже теоретически, мировой программой или политическим проектом.

С другой стороны, антифашистский союз, каким бы искусственным и недолговечным он ни был, смог объединить исключительный диапазон сил. Более того, это был созидательный, а не разрушительный и в некоторых отношениях долгосрочный союз. Его идеологическую основу составляли общие ценности и устремления эпохи Просвещения и революций: прогресс на основе науки и здравого смысла, образование, всенародно избранное правительство, отсутствие всякого неравенства по рождению или происхождению, создание общества, обращенного в будущее, а не в прошлое. Некоторые из этих сходных черт существовали только на бумаге, хотя небезынтересен тот факт, что политические образования, столь далекие от западных и фактически любых демократий, как Эфиопия при Менгисту, Сомали до свержения Сиада Барре, Северная Корея во времена Ким Ир Сена, Алжир и коммунистическая Восточная Германия, стали официально называть себя демократическими или народно-демократическими республиками. Подобные ярлыки фашистские, авторитарные и даже традиционно консервативные режимы в период между Первой и Второй мировыми войнами отвергли бы с презрением.

В других отношениях общность устремлений была не столь далека от реальности. Западный конституционный капитализм, коммунистические системы и третий мир были одинаково преданы идее равенства рас и полов, т. е. они все потерпели неудачу в своих устремлениях, но не в том, чтобы отличать одно от другого[56]56
  Характерно, что все забыли о ключевой роли, которую в войне, сопротивлении и освобождении сыграли женщины.


[Закрыть]. Все они являлись светскими государствами. Существенно также то, что после 1945 года фактически все эти государства сознательно отвергали главенствующую роль рынка и верили в активную роль государства в руководстве экономикой и ее планировании. Хотя сейчас, в эру неолиберальной экономической теологии, об этом непросто вспоминать, между началом 1940‐х и 1970‐ми годами самые престижные и прежде влиятельные сторонники полной рыночной свободы, как, например, Фридрих фон Хайек, считали себя и себе подобных пророками в пустыне, тщетно предупреждавшими беззаботный западный капитализм о том, что он стремительно движется “по дороге к рабству” (Науек, 1944). На самом же деле капитализм вступал в эпоху экономических чудес (см. главу 9). Капиталистические правительства были убеждены, что только экономический интервенционизм может воспрепятствовать повторению экономических катастроф периода между Первой и Второй мировыми войнами и помочь избежать радикализации населения до такой степени, что оно выберет коммунизм, как некогда выбрало Гитлера. Страны третьего мира верили, что только действия государства смогут вывести их экономику из отсталости и зависимости. Деколонизированный мир, следуя примеру Советского Союза, видел путь в будущее в социализме. Советский Союз и его только что расширившееся “семейство” не верили ни во что, кроме централизованного планирования. И все эти три мировые зоны вступили в послевоенный мир с убеждением, что победа над “державами Оси”, достигнутая путем политического объединения и революционной политики в той же мере, что оружием и кровью, открыла новую эру социальных преобразований.

До некоторой степени они оказались правы. Никогда так резко не менялся земной шар и жизнь людей на нем, как в эпоху, начало которой ознаменовало облако в форме гриба над Хиросимой и Нагасаки. Но история, как водится, обращала мало внимания на устремления людей, даже тех, от которых зависели судьбы государств. В действительности социальные преобразования не только не планировались, но и не предполагались. Во всяком случае, первым непредвиденным событием стал почти немедленный распад великой антифашистской коалиции. Как только не стало фашизма, против которого приходилось объединяться, капитализм и коммунизм опять были готовы считать друг друга смертельными врагами.