Текст книги "Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)"

Автор этой книги тоже знает это не лучше других. Но все же некоторые тенденции кажутся настолько очевидными, что нам представляется возможным выделить самые важные международные проблемы и даже указать на некоторые предпосылки их решения.

Самыми важными и в долгосрочной перспективе решающими выступают две проблемы: демографическая и экологическая. Ожидается, что население земного шара, колоссально возросшее с середины двадцатого века, стабилизируется на отметке десять миллиардов человек (что в пять раз превышает численность населения в 1950 году) примерно к 2030 году, в основном за счет снижения рождаемости в странах третьего мира. Если этот прогноз окажется неверным, будущее станет совсем непредсказуемым. Если же допустить, что в целом этот прогноз реалистичен, немедленно возникнет новая глобальная проблема: как поддержать численность населения (или, скорее, флуктуации его численности) примерно на одном уровне. (Значительное снижение численности населения земного шара, маловероятное, но все‐таки возможное, породило бы сложности другого рода.) При этом предполагаемый рост населения неизбежно привел бы к его неравному распределению в различных регионах. В целом, как и в “коротком двадцатом веке”, численность населения прежде всего стабилизируется в богатых и развитых странах. Причем в некоторых развитых странах население не будет даже воспроизводиться, как это было, например, в 1990‐е годы.

Развитые государства с их многочисленными пенсионерами и малочисленными детьми, окруженные бедными странами, обремененными огромной армией молодежи, стремящейся к скромным заработкам за границей, по стандартам Сальвадора или Марокко кажущимся баснословными, столкнутся с неизбежным выбором. Им придется либо разрешить массовую иммиграцию (которая вызовет напряженность в обществе), либо наглухо отгородиться от пришельцев, которые им необходимы (что в долгосрочной перспективе непрактично), либо придумать что‐то еще. Наиболее вероятным выходом из этого тупика было бы разрешение временного проживания в стране на определенных условиях, без предоставления гражданских социальных и политических прав – т. е. создание по сути неравноправных обществ. Подобные сценарии варьируют от режима откровенного апартеида, как в ЮАР или Израиле (отвергнутого далеко не всеми государствами), до неформальной терпимости к иммигрантам, которые, сохраняя приверженность исторической родине, не предъявляют никаких претензий к принимающей их стране, поскольку видят в ней лишь временный источник дохода. Транспорт и средства коммуникации двадцатого века, а также огромная разница в заработках между бедными и богатыми странами делают подобную двойственность существования вполне возможной. Предоставим же вечным оптимистам и утратившим иллюзии скептикам спорить о том, приведет ли все это в отдаленном или ближайшем будущем к смягчению трений между гражданами богатых стран и иммигрантами из стран бедных.

Ибо такие трения, без всякого сомнения, окажут самое значительное влияние на национальную и международную политику ближайших десятилетий.

Экологические проблемы, которые в долгосрочной перспективе станут ключевыми, еще не грозили немедленной катастрофой. Разумеется, их не стоит недооценивать, но с начала 1970‐х годов, когда они прочно вошли в общественное сознание и стали темой публичных дебатов, ситуацию в экологии было принято рисовать в апокалиптических тонах, что было неверно. Впрочем, то обстоятельство, что “парниковый эффект” к 2000 году едва ли погубит Бангладеш и Нидерланды, а исчезновение некоторых видов животных и растений в истории Земли никогда не было редкостью, конечно же, не повод для оптимизма. Стремление поддерживать на прежнем уровне экономический рост конца двадцатого века (если допустить такую возможность) будет иметь необратимые и, вероятно, катастрофические последствия для природы и человечества, которое является ее частью. Это не приведет к разрушению нашей планеты и не сделает ее абсолютно непригодной для жизни, но определенно изменит сам способ существования биосферы и вполне может сделать ее непригодной для жизни вида Homo sapiens в нынешнем количестве. Кроме того, порожденная развитием техники способность человека изменять окружающую среду такова, что даже при сохранении сегодняшних темпов экономического роста время, отведенное нам на решение экологической проблемы, измеряется скорее десятилетиями, чем столетиями.

Что касается реакции на приближающийся экологический кризис, с некоторой долей уверенности можно говорить лишь о трех вещах. Прежде всего, человечеству следует выработать единую глобальную стратегию несмотря на то, что более эффективными порой представляются меры локального характера, например стремление заставить 4 % населения земного шара, проживающие в США (крупнейший источник загрязнения), платить за бензин столько, сколько он действительно стоит. Во-вторых, цели экологической политики должны быть радикальными и реалистичными одновременно. Данному критерию, кстати, совершенно не соответствуют сугубо коммерческие решения – в частности, желание включить издержки по защите окружающей среды в потребительскую стоимость товаров и услуг. Опыт США свидетельствует, что даже самые умеренные попытки увеличить налог на потребление энергии могут вызвать непреодолимые политические сложности. Динамика роста цен на энергоносители с 1973 года показала, что в обществе свободной рыночной экономики следствием двенадцати– или даже пятнадцатикратного увеличения цен на нефть в течение шести лет стало не снижение потребления энергии, а более эффективное ее использование. При этом увеличились инвестиции в разработку новых источников невосполнимого ископаемого топлива, сомнительных с точки зрения экологии. А это, в свою очередь, привело бы к снижению цен и спровоцировало новый виток расточительного природопользования. С другой стороны, идея нулевого роста, не говоря уже о фантазиях вроде возвращения к так называемому примитивному симбиозу человека с природой, при всем своем радикализме абсолютно нереалистична. В нынешней ситуации нулевой рост приведет лишь к “замораживанию неравенства” между богатыми и бедными странами. Такая перспектива скорее устраивает среднего жителя Швейцарии, чем среднего жителя Индии. Неслучайно экологические проекты находят поддержку в основном у процветающих стран, а также в среде высшего и среднего класса всех государств (за исключением разве что бизнесменов, наживающихся на деятельности, связанной с загрязнением окружающей среды). Бедные и недозанятые, число которых неуклонно растет, хотят больше “развития”, а не меньше.

И все же сторонники экологической политики – богатые и не очень – были правы. В обозримом будущем темпы экономического развития придется свести к уровню, позволяющему поддерживать его “устойчивость” – несмотря на расплывчатость этого понятия, – а в долгосрочной перспективе установить равновесие между человечеством, потребляемыми им ресурсами (возобновляемыми) и его влиянием на окружающую среду. Никто не знал и мало кто решался предположить, как именно это можно сделать и при какой численности населения, уровне развития техники и потребления станет возможным подобное равновесие. Разумеется, научные исследования указали бы, как избежать необратимых последствий экологического кризиса, но проблема поиска равновесия была не научно-технической, а социально-политической. С полной уверенностью можно было утверждать лишь одно. Подобное равновесие окажется несовместимо с мировой экономикой, основанной на бесконечной гонке за прибылью, в которой экономические предприятия, созданные именно с этой целью, соревнуются в условиях глобального мирового рынка. С точки зрения защиты окружающей среды, если у человечества и есть будущее, то в нем не должно быть места капитализму “кризисных десятилетий”.

Сами по себе проблемы мировой экономики, за одним исключением, представлялись менее серьезными. Мировой экономический рост не прекратится и без каких‐либо особых мер. Если верна периодизация Кондратьева (см. с. 87), то человечество еще до конца второго тысячелетия должно было вступить в новую эру подъема. Впрочем, ее наступление может быть несколько отсрочено из‐за дезинтеграции советского социализма, анархии и вооруженных конфликтов в некоторых регионах, а также излишней приверженности идеалам свободной торговли, которая всегда вызывала больше энтузиазма у экономистов, чем у историков экономики. Тем не менее масштабы этой новой экспансии обещали быть огромными. Как мы уже видели, “золотая эпоха” затронула прежде всего страны “развитой рыночной экономики” – а это примерно двадцать государств с совокупным населением около 600 миллионов человек (1960). Глобализация и международное перераспределение производства будут, как предполагалось, продолжаться, вовлекая в мировую экономическую систему большую часть оставшихся 6 миллиардов. Даже закоренелые пессимисты не станут отрицать, что такая перспектива выглядела весьма благоприятной для бизнеса.

Серьезной проблемой, которая портила общую картину, было очевидно необратимое расширение пропасти между бедными и богатыми странами. Этот процесс несколько ускорился из‐за отрицательного влияния кризиса 1980‐х годов на значительную часть третьего мира, а также пауперизации многих бывших социалистических стран. На фоне резкого увеличения численности населения в развивающихся государствах рост этой пропасти, скорее всего, должен был продолжиться. Убеждение неоклассических экономистов, согласно которому неограниченная международная торговля позволит более бедным странам приблизиться в своем развитии к богатым, противоречит как опыту истории, так и здравому смыслу[218]218
  Гонконг, Сингапур, Тайвань и Южная Корея, которые обычно приводят в качестве успешных примеров стимулируемой экспортом индустриализации, составляют менее 2 % населения стран третьего мира.


[Закрыть]. Глобализация экономики, которая в течение многих поколений развивалась в рамках растущего неравенства, почти неизбежно усугубляла эти проблемы.

Как бы то ни было, экономическая деятельность не существует и не может существовать вне более широкого контекста, а также определяемых ею последствий. Как мы убедились выше, в конце двадцатого века три аспекта мировой экономики внушали вполне обоснованные опасения. Прежде всего, новые технологии продолжали вытеснять человеческий труд из сферы производства товаров и услуг, не создавая взамен достаточного количества рабочих мест и не гарантируя темпов экономического роста, необходимых для их создания. Поэтому лишь немногие западные аналитики всерьез рассматривали перспективу хотя бы временного возвращения к полной занятости “золотой эпохи”. Во-вторых, в то время как труд по‐прежнему являлся главным фактором производства, в процессе глобализации экономики индустриальные мощности перемещались из богатых стран с высокой стоимостью труда в страны, чьим основным преимуществом при прочих равных условиях были дешевые рабочие руки и мозги. Результатом этого станут две вещи (или одна из них): перераспределение рабочих мест между регионами с высокой и низкой зарплатой и – в соответствии с законами свободного рынка – падение уровня заработной платы в тех регионах, где он высок, под давлением глобальной конкуренции. Страны ранней индустриализации, в частности Великобритания, скорее всего, начнут эволюционировать в направлении экономик с дешевой рабочей силой, что чревато тяжелыми социальными последствиями. Кроме того, на этой основе им все равно не удастся конкурировать с “новыми индустриальными странами”. В прошлом подобные проблемы решались при помощи соответствующей государственной политики, т. е. протекционизма. Однако – и в этом состоит еще один настораживающий аспект мировой экономики fin de siècle – бурный рост вкупе с идеологией свободного рынка ослабил или вообще устранил большую часть механизмов, позволяющих сглаживать социальные последствия экономических неурядиц. Мировая экономика постепенно приобретает черты мощного и не поддающегося регулировке двигателя. В итоге неясно, возможно ли его контролировать в принципе, и если да, то кто должен это делать.

Сказанное затрагивает множество экономических и социальных проблем, которые стоят более остро в одних странах – например, в Великобритании – и менее остро в других – например, в Южной Корее.

Основой экономического чуда “золотой эпохи” стало увеличение реальных доходов населения в странах “развитой рыночной экономики” – ведь экономике, основанной на массовом потреблении, требуются многочисленные потребители, способные покупать высокотехнологичные товары длительного пользования[219]219
  Далеко не все знают о том, что доля экспорта развитых стран (за исключением США) в страны третьего мира в 1990 году была меньше, чем в 1938‐м. Запад (включая США) в 1990 году отправлял в третий мир менее 1/5 своего экспорта (Bairoch, 1993, Table 6.1, p. 75).


[Закрыть]. Большую часть этих доходов составляла заработная плата, полученная на высокооплачиваемых рынках труда. Но теперь само существование таких рынков оказалось под вопросом, хотя наличие многочисленных потребителей было как никогда необходимо для успешного функционирования экономики. Разумеется, в богатых странах потребительский рынок несколько стабилизировался благодаря переходу значительной части рабочей силы из сферы производства в сферу услуг (в которой, как правило, рабочие места более стабильны), а также благодаря значительному росту социальных выплат (по большей части за счет взимаемых государством налогов). В конце 1980‐х годов на все эти выплаты приходилось около 30 % совокупного ВНП развитых стран Запада, тогда как в 1920‐е годы – менее 4 % (Bairoch, 1993, p. 174). Сказанное, кстати, объясняет, почему обвал фондовой биржи на Уолл-стрит в 1987 году – крупнейший после 1929 года – не привел к мировой депрессии, как в 1930‐е годы.

Однако именно эти два стабилизирующих фактора оказались теперь под угрозой. К концу “короткого двадцатого века” западные правительства и ортодоксальные экономисты пришли к заключению, что уровень государственных социальных выплат и пособий слишком высок и требует снижения. В результате обычным явлением стало массовое сокращение занятости в самых стабильных прежде секторах сферы услуг – в государственном секторе и банковских и финансовых структурах с их технологически избыточной офисной занятостью. Все это не содержало в себе непосредственной угрозы мировой экономике, пока относительный упадок прежних рынков компенсировался экспансией в других частях света или пока число людей с растущими реальными доходами увеличивалось быстрее, чем с доходами низкими. Можно высказаться и более резко: если мировая экономика не считается с меньшинством бедных стран, неинтересных и ненужных с экономической точки зрения, то почему она не может отнестись подобным образом и к самым бедным гражданам капиталистического мира, ведь число потенциально интересных потребителей все равно остается достаточно большим! Если посмотреть с тех обезличенных высот, откуда обозревают окружающий мир экономисты и финансисты, кому нужны те 10 % населения США, чья почасовая оплата с 1979 года сократилась на 16 %?

В глобалистской перспективе, присущей любой модели экономического либерализма, неравенство в развитии не имеет особого значения, если глобальные результаты являются скорее положительными, чем отрицательными[220]220
  В целом доказать это можно достаточно часто.


[Закрыть]. С этой точки зрения трудно найти причины, не позволяющие Франции, после расчетов сравнительной себестоимости, отказаться от собственного сельского хозяйства и импортировать все продовольственные товары из‐за границы. Или, если это технически осуществимо и выгодно, почему бы не перенести съемки всех телевизионных программ в мире, например, в Мехико? Однако с такой постановкой вопроса вряд ли согласятся те, кто живет не только в мировой, но и в национальной экономике, т. е. все национальные правительства и большинство граждан их стран. И не в последнюю очередь потому, что невозможно избежать социально-политических последствий глобальных экономических сдвигов.

Какой бы ни была природа упомянутых здесь проблем, ничем не ограниченная и неконтролируемая глобальная, свободная, рыночная экономика вряд ли способна их решить. Напротив, более вероятным представляется скорее усиление таких тенденций, как постоянный рост безработицы и неполной занятости. Ведь бизнес, заинтересованный прежде всего в максимизации прибыли, рационально стремится а) к сокращению занятости, поскольку человеческая рабочая сила дороже компьютерной; б) к максимальному снижению отчислений на социальное страхование или других подобных налогов. Нет ни малейших оснований предполагать, что глобальная рыночная экономика справится с этими проблемами. До 1970‐х годов национальный и мировой капитализм функционировал в совершенно иных условиях и далеко не всегда успешно. Уже для девятнадцатого века по меньшей мере спорно то, что “в противовес классической модели, в соответствии с которой свободная торговля, возможно, являлась основной причиной депрессии и протекционизма, она в то же время была и основным источником развития большинства стран, которые сегодня считаются богатыми” (Bairoch, 1993, р. 164). Что же касается века двадцатого, то экономические чудеса совершались не благодаря экономике laissez-faire, а вопреки ей.

И потому было маловероятно, что мода на экономическую либерализацию и “маркетизацию”, господствовавшая в 1980‐е годы и достигшая пика идеологического самодовольства после распада советской системы, продержится долго. Сочетание мирового экономического кризиса начала 1990‐х годов с сокрушительным провалом либеральной экономической политики, использованной бывшими социалистическими странами в качестве “шоковой терапии”, охладило пыл многих прежних энтузиастов подобного подхода. И действительно, вряд ли кто‐либо раньше мог предположить, что в 1993 году западные экономические советники будут говорить, что “возможно, Маркс был все‐таки прав”. Однако адекватно оценивать ситуацию мешали два серьезных препятствия. Прежде всего, на тот момент отсутствовала потенциальная политическая угроза капиталистической системе, исходившая ранее от Советского Союза или, в ином роде, от немецкого фашизма. Именно ее наличие, как я попытался показать, и подтолкнуло капитализм к реформам. Исчезновение Советского Союза, упадок рабочего движения, низкая эффективность традиционных войн в третьем мире, переход бедняков развитых странах в малочисленную категорию “деклассированных элементов” – все эти факторы сдерживали реформаторскую инициативу. Впрочем, укрепление позиций ультраправых, а также неожиданная поддержка прежнего режима в бывших коммунистических странах были тревожным сигналом, обратившим на себя внимание уже в начале 1990‐х годов. Вторым препятствием оказался сам процесс глобализации, который только ускорился в результате разрушения национальных механизмов защиты “жертв” свободной глобальной экономики от социальных последствий того, что гордо называли “системой построения благосостояния <…> повсеместно признанной наиболее эффективной за всю историю человечества”.

Хотя, например, редактор газеты Financial Times (24.12.93), из которой и взята вышеприведенная цитата, признает, что “на сегодняшний день эта сила все‐таки не является совершенной. <…> Примерно две трети населения земного шара практически не выиграли от наращивания темпов экономического роста. Даже в развитых странах граждан с минимальным доходом теперь несколько больше, чем раньше”.

По мере того как приближалось третье тысячелетие, становилось все более очевидным, что важнейшая задача современности состоит не в том, чтобы злорадствовать по поводу краха советского коммунизма, но в том, чтобы вновь проанализировать врожденные пороки капитализма. Как нужно изменить капиталистическую систему, чтобы от них избавиться? Поскольку, как заметил Йозеф Шумпетер по поводу циклических флуктуаций капиталистической экономики, “они не похожи на миндалины, которые можно лечить отдельно от всего организма; они подобны биению сердца и сродни самой сущности организма, в котором функционируют” (Schumpeter, 1939, I, v).

Первой реакцией западных обозревателей на распад советской системы немедленно стало заявление о вечном триумфе капитализма и либеральной демократии – некоторые не особенно проницательные американские аналитики склонны смешивать эти два понятия. Ибо даже если капитализм конца “короткого двадцатого века” переживал не лучшие времена, коммунизм советского типа, несомненно, был мертв и вряд ли мог возродиться. С другой стороны, ни один аналитик начала 1990‐х годов не смотрел на будущее либеральной демократии столь же оптимистично, как на будущее капитализма. С некоторой долей уверенности можно было лишь предсказать, что большинство государств (за исключением немногочисленных фундаменталистских режимов) продолжат заявлять о своей глубочайшей приверженности демократическим идеям, проводить какие‐то выборы и терпеть номинальную оппозицию, вкладывая в этот термин собственный смысл[221]221
  Так, один сингапурский дипломат говорил мне, что развивающимся странам пойдет на пользу некоторая “отсрочка” в утверждении демократии. Когда же демократия наконец устоится, она будет не столь либеральной, как на Западе, но более авторитарной, делающей упор скорее на общественное благо, нежели на права личности. Для такой демократии будет характерно наличие одной-единственной доминирующей партии и – почти всегда – централизованной бюрократии и “сильной государственной власти”.


[Закрыть].

И действительно, наиболее характерной чертой политической ситуации конца двадцатого века является нестабильность. По самым оптимистическим прогнозам, большинство современных государств едва ли сохранят существующий образ правления в течение ближайших 10–15 лет. Даже страны с традиционно предсказуемой системой власти, например Канада, Бельгия или Испания, не могут быть уверены, что через 10–15 лет сохранятся в качестве единых государств; значит, неопределенным является и характер режимов, которые могут прийти им на смену. Иначе говоря, политику вряд ли можно считать благодатным полем для футурологических прогнозов.

И тем не менее выделить основные черты международного политического ландшафта не так уж сложно. Прежде всего, неоднократно отмечалось ослабление роли национального государства – основного политического института со времен “века революции”. Причиной тому служила прежняя монополия национального государства на власть и законность, а также концентрация в руках государства различного рода политических инициатив. Ныне его роль оказалась подорванной как изнутри, так и извне. Национальное государство постепенно уступало свои полномочия и функции различным наднациональным образованиям. К тому же распад крупных государств и империй породил множество мелких государств, слишком слабых, чтобы отстаивать свои интересы в эпоху международной анархии. В довершение всего национальные государства теряли монополию на эффективную власть и свои исторические привилегии в рамках собственных границ. Об этом свидетельствует, в частности, развитие частных охранных агентств и курьерских служб, конкурирующих с охранными и почтовыми услугами, которые прежде практически повсеместно осуществляло государство.

Впрочем, государство отнюдь не стало ненужным, а его деятельность нельзя было считать полностью неэффективной. В каком‐то смысле способность национального государства контролировать своих граждан и влиять на их деятельность значительно возросла благодаря современным технологиям. Большинство финансовых и административных трансакций, совершаемых гражданами (за исключением мелких наличных платежей), теперь заносилось в компьютер, а любые виды коммуникаций (кроме частной беседы двух людей на открытом воздухе) стало возможным перехватить и записать. Кроме того, само положение государства изменилось. С начала восемнадцатого века до второй половины двадцатого национальное государство практически непрерывно расширяло сферу своего влияния, возможности и функции. В этом по большей части и состоял процесс “модернизации”. Каким бы ни был режим – либеральным, консервативным, социал-демократическим, фашистским или коммунистическим, жизнь граждан практически полностью определялась (за исключением периодов межгосударственных конфликтов) деятельностью или бездействием государства. Даже воздействие глобальных сил, таких как мировой экономический бум или депрессия, благодаря политике государства и его институтов носило опосредованный характер[222]222
  По мнению Байроха, тот факт, что в 1930‐е годы швейцарский ВНП на душу населения упал, а шведский вырос (несмотря на то, что Великая депрессия для Швейцарии оказалась менее болезненной), “в значительной степени объясняется социально-экономическими мерами, предпринятыми правительством Швеции, и отсутствием таковых со стороны властей Швейцарии” (Bairoch, 1993, p. 9).


[Закрыть]. В конце двадцатого века национальное государство заняло оборонительную позицию по отношению к мировой экономике, которую оно не могло контролировать, а также к международным институтам, созданным ради преодоления его внешнеполитических слабостей, таким как Европейский союз. Оно пыталось справиться со своей очевидной неспособностью оказывать гражданам те услуги, которые так уверенно взяло на себе несколько десятилетий назад, а также выполнять свою основную функцию – поддерживать общественный порядок и законность. А поскольку в процессе своего развития национальное государство взяло на себя и централизовало слишком много разнообразных функций, а также установило для себя весьма высокие стандарты общественного порядка и контроля, то неспособность поддерживать их на прежнем уровне оказалась вдвойне мучительной.

Тем не менее государство (или иная форма власти, представляющей общественные интересы) было необходимо как никогда – прежде всего из‐за потребности компенсировать последствия социального и экологического неравенства, порождаемого рыночной экономикой. Кроме того, как показал опыт реформирования капитализма в 1940‐е годы, государство было нужно, чтобы обеспечить удовлетворительную работу экономики. Сложно представить, что бы произошло с населением большинства развитых стран без государственных субсидий и перераспределения национального дохода. Ведь экономика этих стран базировалась на постоянно сжимающемся фундаменте работающей части населения, “зажатого” между растущим числом людей, труд которых не востребован высокотехнологичной экономикой, и все увеличивающейся долей неработающих пенсионеров. Нелепо даже предположить, что граждане Европейского союза, чей совокупный доход на душу населения с 1970 по 1990 год вырос на 80 %, в 1990 году обладали бы более низким уровнем дохода и благосостояния, чем тот, который считался само собой разумеющимся в 1970 году (World Tables, 1991, p. 8–9). Но такая ситуация стала возможна прежде всего благодаря поддержке государства. Представим себе – а такой сценарий вполне вероятен, – что в результате тенденций, существующих уже сейчас, через двадцать лет появятся экономические системы, в которых работает только четверть населения, а национальный доход в два раза превышает сегодняшний. Кто, кроме государства, сумеет обеспечить минимум дохода и благосостояния для всех? Кто сможет противостоять сползанию в неравенство, столь явно наметившемуся в “десятилетия кризиса”? Судя по опыту 1970–1980‐х годов, отнюдь не свободный рынок. Если эти десятилетия чему‐то нас научили, так это тому, что крупнейшей глобальной политической проблемой, и особенно в развитых странах, было не умножение национального богатства, а его перераспределение в интересах всего населения. Сказанное справедливо даже для “бедных” стран, добивающихся ускоренного экономического роста. ВНП на душу населения в Бразилии, этом оплоте социального неравенства, в 1939 году почти в 2,5 раза превышал ВНП Шри-Ланки, а в конце 1980‐х – почти в 6 раз. Но в Шри-Ланке, которая до конца 1970‐х субсидировала сельскохозяйственное производство, а также предоставляла своим гражданам бесплатное образование и медицинское обслуживание, новорожденный в среднем имел возможность прожить на несколько лет больше, чем в Бразилии. В 1969 году детская смертность в Бразилии была в 2 раза выше, чем в Шри-Ланке, а в 1989 году – уже в 3 раза выше (World Tables, p. 144–147, 524–527). Процент неграмотных бразильцев в 1989 году вдвое превышал соответствующий показатель Шри-Ланки.

Именно распределение, а не экономический рост, станет крупнейшей политической проблемой нового тысячелетия. Нерыночное выделение ресурсов или, по крайней мере, безжалостное ограничение деятельности рынка совершенно необходимы для предотвращения надвигающегося экономического кризиса. Так или иначе, судьба человечества в третьем тысячелетии будет зависеть от восстановления систем общественного регулирования.