Текст книги "Генрих VIII. Жизнь королевского двора"

38
«Сквайр Гарри станет Богом и будет поступать как вздумает!»

Примерно в 1530 году на службу к Генриху поступил работавший прежде на Уолси Томас Кромвель. Один из самых способных министров, какие только бывали у монархов, Кромвель родился около 1485 года в семье кузнеца из Патни. Его сестра Кэтрин вышла замуж за хозяина местной гостиницы Моргана Уильямса, лорд-протектор Оливер Кромвель стал их потомком. В юности Томас Кромвель совершил путешествие в Италию, где узнал многое о банковском деле, познакомился с работами Макиавелли, которым восхищался, и какое-то время служил наемником. Позже он говорил Кранмеру: «Каким головорезом я был в молодости!»1 Вернувшись домой в 1512 году, Кромвель стал вести более размеренную жизнь, занялся адвокатской деятельностью, торговлей, ростовщичеством и сукноделием2. В 1514 году он поступил на службу к Уолси как сборщик податей в архидиоцезе Йорка и проявил себя как очень способный и проницательный человек. С 1523 года Кромвель был членом парламента от Таунтона. Примерно в то же время он помог Уолси упразднить несколько мелких монастырей с целью собрать средства для колледжа Кардинала.

Король оценил способности Уолси в административной и финансовой областях, впечатлившись также его верностью прежнему господину и тем, как он улаживал дела кардинала. Прагматичный, разбиравшийся во многих вопросах, упорный и часто жестокий, Кромвель, как и Уолси, был человеком дела, трудился без устали и обладал управленческими способностями. Король быстро сообразил, что может заполнить брешь, оставшуюся после смещения кардинала, и, несколько раз побеседовав с Кромвелем, назначил его в Тайный совет³. Новый советник «постепенно входил в милость у короля»⁴, а также стал центром притяжения для тех, кто поддерживал Уолси; с ним тесно сотрудничали Расселл, Хинидж и Пейдж. Кромвель не входил в число служителей Личных покоев, однако благодаря связи с упомянутыми выше людьми находился в лучшем, чем Уолси, положении для руководства партией Личных покоев.

На портретах Кромвель изображен дородным человеком с тяжелым подбородком, маленьким строгим ртом и свинячьими глазками: ни следа сердечности или намека на умение обращаться с людьми. Шапюи отмечал, что во время беседы сдержанный от природы Кромвель оживлялся и выражение его лица менялось. «Он – человек веселый, любезный в речах и великодушный в поступках», – утверждал посол⁵.

Не получив университетского образования, Кромвель умел говорить на латыни, французском, итальянском, немного на греческом и был достаточно культурным человеком, чтобы держаться на равных с такими людьми, как Кратцер, доктор Баттс и позже – Гольбейн; все они часто обедали в его доме. После смерти в 1527 году супруги, Элизабет Уайкс, Кромвель не женился снова, но, вероятно, имел любовниц. Когда в 1537 году ему пришлось остановиться у Норфолка в Йорке, герцог едко писал, что, «если вы не желаете развлекаться с моей женой», я, мол, могу предоставить вам «молодую женщину с симпатичными, ладными титьками»⁶. Однако за живой наружностью и внешней обходительностью скрывался расчетливый ум, с холодной отстраненностью отметавший все человеческое, когда дело касалось политических решений. Многие из тех, кто доверял Кромвелю, впоследствии пожалели об этом.

Болейны, не теряя времени, поддержали Кромвеля. Он придерживался схожих религиозных убеждений, а его замечательные способности и растущую власть можно было использовать к собственной выгоде. Что касается Генриха, тот не без оснований рассчитывал, что его новому советнику удастся быстро справиться с Великим делом.

Не приходится сомневаться в том, что мучительные задержки с расторжением брака вкупе с сексуальной неудовлетворенностью, постоянными страхами по поводу наследования престола и пьянящим опытом единоличного правления стали причиной перемен в характере Генриха, проявившихся в то время. Он становился все более подозрительным и так переживал из-за Великого дела, «что не верил ни одному живому человеку»⁷. Эразм и другие поражались возраставшему сходству короля с его отцом, Генрихом VII, в этом и прочих отношениях.

Ничем не омрачаемая убежденность Генриха в своей правоте делала его невероятно эгоистичным и лицемерным. Лютер метко охарактеризовал английского монарха, сказав: «Сквайр Гарри станет Богом и будет поступать как вздумает!»⁸ Раньше Генрих проявлял политическую осмотрительность, теперь же был готов действовать своевольно и безжалостно, лишь бы добиться своего. Шапюи тонко заметил: «Если этот король что-то решил, он пойдет до конца»⁹. К тому же Генрих неуклонно превращался в мастера самообмана, неизменно считая себя образцом рыцарства и добродетели, часто видя людей и события в выгодном для себя свете.

Молодого, идеалистично настроенного гуманиста с передовыми взглядами на сущность королевской власти понемногу сменял эгоистичный, не терпящий возражений тиран. Генрих по-прежнему мог быть дружелюбным и доступным, демонстрировать доброжелательность, когда это было выгодно ему, – к примеру, часто заключая Шапюи в дружеские объятия¹⁰, – и обнаруживать чувство юмора, но при этом все чаще представал как законченное воплощение королевской власти: величественный и устрашающий, вызывающий у нижестоящих уважение и боязливый трепет. В те дни его тяжелый нрав стал проявляться все чаще и резче. Генрих хорошо знал, когда следует показывать его, чтобы добиться послушания. Он также не считал нужным скрывать свои чувства: когда он радовался, глаза его сияли, когда он сердился, то багровел, а когда чувствовал себя несчастным, без стеснения вздыхал или даже плакал¹¹. С годами король становился все более сентиментальным.

По мере того как в Генрихе росла тяга к уединенной жизни, в королевских дворцах появлялись все более сложно устроенные комплексы личных покоев. В некоторые резиденции – Хэмптон-корт, Йорк-плейс, Гринвич – можно было попасть по крытым галереям или лестницам прямо от особых водных ворот, дабы король мог переезжать из одного своего жилища в другое, никем не замеченный.

Стремясь отгородиться от окружающих, король больше не желал пользоваться старомодными покоями, предпочитая им такие же апартаменты, какие устраивал для себя Франциск I: все помещения находились на одном уровне и обязательно на втором этаже. Комнаты короля располагались на одной стороне, комнаты королевы – на другой, их личные покои, как правило, соединялись между собой. На каждой стороне имелись сторожевая палата, приемный зал и личные покои со святая святых – тайной комнатой, куда могли входить только грум стула и люди, получившие особое приглашение. Устройство этих личных покоев все более усложнялось, к ним добавлялись новые комнаты и кабинеты, что позволяло королю полностью устраняться от публичной жизни, если он хотел этого.

Росла популярность длинных галерей, которые использовали для отдыха в сырые и холодные дни. Генрих любил обсуждать дела, прогуливаясь по ним. В следующие несколько лет такие галереи построили в различных местах, включая Хэмптон-корт, Уайтхолл и Сент-Джеймсский дворец; в этих трех из галерей открывался великолепный вид на сады. Большинство галерей были личными, единственный ключ от каждой хранился у короля. Генрих велел вывешивать там свои гобелены, картины, зеркала и карты.

Все эти изменения происходили в 1530-е годы. В результате некоторые дворцы перестали нравиться королю, так как он стал считать их неудобными и устаревшими. Эта участь постигла, в частности, Бьюли, которым начала пользоваться принцесса Мария, Ричмонд¹² и великолепный дворец Элтем, до которого было не добраться по реке. Хотя Генрих продолжал иногда охотиться в парке Элтема и время от времени посещал сам дворец, он предоставил его своим детям¹³. Брайдуэлл оказался слишком маленьким, и, вероятно, в него проникал дурной запах, шедший от реки Флит. После 1530 года Генрих не бывал там и отдал дворец французским послам под официальную резиденцию¹⁴. Главной резиденцией монарха стал Гринвич, но его в скором времени затмил Йорк-плейс, вошедший в 1529 году в число основных королевских дворцов. Тем не менее Гринвич продолжал оставаться одним из любимых загородных жилищ Генриха.

Не желая отставать от европейских архитектурных веяний и стремясь удовлетворить вспыхнувшую в нем страсть к обзаведению такой собственностью, которая отражала бы его статус, король принялся тратить неимоверные деньги, строя и перестраивая свои дома. Это увлечение не покидало Генриха до самого конца его правления. Раньше за строительные проекты короля отвечал Уолси, теперь государь принимал решения самостоятельно, и ничто не могло удержать его. В 1534 году Томас Кромвель сетовал: «Какая огромная обуза лежит на короле – одновременно завершить возведение стольких зданий в разных местах. Какими несносными бывают рабочие, как они его обманывают! Если бы король не стал делать этого всего один год, сколь выгодно это было бы для него!»¹⁵ Генрих так сильно хотел увидеть новые и старые дома полностью отделанными, что платил мастерам огромные деньги за сверхурочную работу, постоянно издавал распоряжения и часто вселялся в эти жилища до того, как краска успевала полностью высохнуть¹⁶. Работы, производившиеся в такой спешке, не всегда отвечали высоким стандартам и порой выполнялись с ужасающим пренебрежением к технике безопасности: известно, что несколько работников погибли или получили травмы на королевских стройках¹⁷.

Так как государь теперь предпочитал проводить досуг в узком кругу – с музыкантами и шутами или с избранными партнерами по азартным играм, – публичных увеселений при дворе стало значительно меньше, чем в начальный период его правления. Именно в это время в королевских дворцах стали появляться особые места для развлечений – иначе придворные могли заскучать или впасть в апатию. Однако в первую очередь они предназначались для самого короля, который по-прежнему преуспевал «во многих упражнениях». «Он восхитительно держится на коне, сражается на турнирах, обращается с копьем, мечет кольца и натягивает лук. А в теннис играет очень ловко»¹⁸.

Хотя Генрих не участвовал в турнирах так часто, как в былые дни, он сохранил страсть к охоте, в том числе соколиной, по-прежнему любил играть в теннис и шары, смотреть петушиные бои. После 1530 года по его желанию были построены новые спортивные сооружения в Хэмптон-корте, Гринвиче и Уайтхолле, а также в нескольких менее значительных резиденциях. В Уайтхолле имелось пять теннисных кортов, или «площадок», две аллеи для боулинга, большая турнирная площадка и арена для петушиных боев. В Гринвиче тоже была такая арена, а кроме нее – теннисный корт с деревянными стенками, аллея для игры в шары и соколятня. Строительство крытого теннисного корта в Хэмптон-корте завершили в 1534 году; он соединялся галереей с бывшим кортом Уолси. Сегодняшний корт был сооружен в 1620-е годы – старый в 1670-е превратили в апартаменты для будущего Якова II¹⁹. Большинство теннисных кортов Генриха представляли собой красивые здания в перпендикулярном стиле, с зубчатыми стенами, контрфорсами, плиточными полами и окнами, забранными проволочными сетками, на двух уровнях²⁰. Самые большие имели размеры 83 х 26 футов.

Король также велел начать строительство турнирной площадки в Хэмптон-корте, но в связи с постепенной утратой государем интереса к рыцарским поединкам она не была закончена при его жизни, и ею не пользовались до 1604 года. Сейчас это место занимает сад, рядом сохранилась одна из тюдоровских смотровых башен. По желанию Генриха были созданы также три крытые аллеи для игры в шары, длиной 200 футов и шириной 20, причем окна для одной из них привезли из церкви упраздненного монастыря в Оксфордшире. Две аллеи находились возле реки, а третья начиналась у двора Малой часовни и тянулась к северу.

С распространением ереси изменилось и отношение к Новому учению, которое многие – при дворе и в университетах, а позже повсеместно – считали причиной начала реформ. Многие гуманисты враждовали друг с другом; сторонники короля и королевы давили на знаменитых ученых с целью заручиться их поддержкой. Симпатии людей старшего поколения, включая Фишера и Мора, были на стороне королевы, тогда как более молодые, во главе с Кранмером и Гардинером, стояли за короля²¹. Новое учение привлекало многих из тех, кто был настроен радикально, и даже открытых еретиков. Вполне объяснимо, что былая интеллектуальная свобода уступила место нетерпимости и цензуре.

Генрих пытался заручиться поддержкой своего ученого кузена Реджинальда Поула, который завершил образование в Италии и был отправлен в Париж собирать мнения представителей университета Сорбонны. В 1530 году король вызвал Поула в Англию и предложил ему стать архиепископом Йорка или епископом Винчестера. Поул, симпатизировавший Екатерине и не имевший тяги к занятию публичных должностей, отказался. Это привело к жаркой ссоре, в ходе которой король едва сдержался, чтобы не ударить своего кузена, и тот ушел от него в слезах. Дружеские отношения вскоре были восстановлены, и Поул удалился в лондонский картезианский монастырь.

Герцог Саффолк, очевидно, в это время находился в немилости, так как в беседе с королем он осмелился поднять вопрос о прошлом Анны Болейн. Та не простила ему обиды и обвинила Саффолка – вероятно, не без оснований, учитывая позднейшие события, – в том, что он совратил невесту своего сына, девочку не старше одиннадцати лет. Генрих отказывался видеться со своим давним другом; правда, позднее он убедил Анну смягчиться, и Саффолка вернули ко двору²³. Однако герцог оказался в сложном положении: его жена, Мария Тюдор, терпеть не могла Анну Болейн и не желала появляться при дворе в ее присутствии. Саффолку, втайне склонявшемуся на сторону королевы, приходилось служить двум господам.

Тем временем Анна делала все, чтобы придворные отвернулись от королевы, и грозила прогнать их со службы, если они будут поддерживать Екатерину²⁴. Двум ее сторонникам, Уильяму Бреретону, груму Личных покоев, и Томасу Райзли, одному из секретарей короля, велели собрать подписи дворян и придворных под обращением к папе, в котором того просили поскорее объявить брак короля недействительным.

К 1530 году видное место при дворе занял еще один ученый-гуманист – Джон Леланд. Он получил образование в школе Святого Павла и университетах Кембриджа, Оксфорда и Парижа, начал карьеру в качестве учителя младшего сына Норфолка, лорда Томаса Говарда, затем стал придворным священником и незадолго до описываемых событий был назначен хранителем королевской библиотеки. В этой должности Леланд в основном занимался составлением каталога множества собранных королем рукописей и печатных книг. Именно он первым предложил Генриху создать карту всей Британии. Этот проект осуществили лишь в правление Елизаветы.

Лето 1530 года принесло с собой чуму, что вынудило короля покинуть Хэмптон-корт и перебраться в Гринвич. В качестве предупредительной меры нескольких бедняков выгнали из их домов. Позже король выплатил им компенсацию за доставленные неудобства. В течение августа Генрих «целиком отдавался охоте и переезжал из одного места в другое»²⁵.

Его сына Ричмонда отправили обратно в Виндзор, куда привезли и тринадцатилетнего сына Норфолка – Генри Говарда, графа Суррея, – чтобы тот составлял герцогу компанию и учился вместе с ним. Они оставались там два года и надолго подружились. Суррею было суждено стать одним из величайших английских поэтов. Позже, когда Ричмонд уже скончался, а сам он был заключенным в Виндзорском замке, Суррей вспоминал их раннюю юность как идиллию. Он воспел это время в одном из самых трогательных своих стихотворений, которое сообщает о годах, когда формировался характер Ричмонда, больше, чем любой другой источник.

 
Жестокая тюрьма на долю мою выпала, увы,
Как Виндзор гордый? Где в резвых играх на раздолье
Я юные года с потомком короля провел на вы
В пирах пышней, чем у сынов Приама в Трое:
Там сладость неизменно отдавала кислотою,
И на зеленых гульбищах тянуло нас ко рвоте
Со взглядом, устремленным к башне дев, не скрою,
Под вздохи легкие, как от любви в дремоте.
Места величия полны, наряды дам пестры,
Недолги танцы, томны сказки об усладе,
От слов и взглядов в тиграх – зависти костры,
А мы старались с ним один другого ради.
 

Суррей вспоминал, как они с Ричмондом играли в теннис под строгим взглядом гувернантки и теряли мяч, потому что мысли их были заняты девушками.

 
Играли в теннис, платье скинув по жаре,
Туман в глазах стоял от проблесков любви,
Теряли мяч, завидев даму нашу во дворе,
Чтоб взгляд ее привлечь, витавший выше кровли.
 

Они весело проводили время в турнирных поединках, катании на лошадях, охоте, делились друг с другом секретами.

 
Земля тверда, повяжем рукава на шлем,
Кони в мыле, в сердце дружба, меч при нас,
Крича неистово, друг друга повалить грозим,
Там мы сшибались, дротики метали в ранний час.
 
 
Росой сребрится, будто плачет, влажный луг,
А мы резвимся, нам всё удаль да потеха,
Там расходились мы с толпой юнцов на круг,
Руки у нас еще нежны, отваге это не помеха.
 
 
Лес дикий густ, одеты зеленью холмы,
В руках поводья, всхрапывают кони,
Собаки лают, весело несется звук рогов,
Там мы пугливого оленя в чаще гоним.
 
 
Мощные стены по ночам приют давали нам,
И вот, увы! вновь оживет в моей груди
Единство сладкое: как сон приятен там,
Покоен как, когда на ложе тихо уходили.
 
 
Мысль тайную друг другу поверяли,
Болтали о любви, забав было не счесть,
В дружбе клялись и слово данное держали,
Так ночи зимние нам довелось провесть.
 
 
Скажи мне, где друг благородный мой,
Что у тебя в стенах все ночи проводил?
Другим он дорог, мне же как родной…
Лишь эхо отзвуки печали приносило
 
 
И возвращало гулкий глас стенаний.
Один я там, где на приволье прежде рос,
Томлюсь в тюрьме, как раб, я, в узах весь;
И, вспоминая горшую печаль из раза в раз,
Я меньшую стараюсь превозмочь²⁶.
 

В 1531 году король предоставил Ричмонду в качестве главной резиденции построенный в XV веке и ранее принадлежавший Маргарет Бофорт дом в Коллиуэстоне, Нортгемптоншир, однако до 1533 года герцог, по-видимому, редко пользовался им²⁷.

Тем временем Уолси уехал в свою Йоркскую епархию, обосновался в замке Кэвуд и стал готовиться к запоздалому восшествию на архиепископский престол. В ноябре 1530 года туда неожиданно приехали граф Нортумберленд – бывший лорд Генри Перси, чьи ухаживания за Анной Болейн пресек кардинал, – и Уолтер Уэлч из Личных покоев. От имени короля они арестовали Уолси за государственную измену. Кардинала обвинили в том, что он ради своих личных целей пытался заручиться поддержкой иностранных правителей и тайно связывался с Римом.

Вместе с графом Нортумберлендом Уолси поехал на север. По пути их встретил капитан королевской гвардии сэр Уильям Кингстон с двадцатью четырьмя солдатами. Кардинал понимал, что в конце его ждет плаха. Но, кроме того, он был нездоров и слег, прибыв на ночлег в аббатство Лестер. На смертном одре Уолси изрек: «Если бы я служил Господу так же усердно, как королю, Он не оставил бы меня на склоне лет»²⁸. Его похоронили в аббатстве Пресвятой Девы Марии, во власянице, которую он тайно носил в последние месяцы жизни²⁹.

Джордж Кавендиш направился на юг, в Хэмптон-корт, чтобы сообщить королю о кончине Уолси, и застал Генриха за стрельбой по мишеням. Заметив Кавендиша, который стоял с задумчивым видом, прислонясь к стволу дерева, король подошел к нему, хлопнул по плечу и сказал: «Я закончу игру и поговорю с вами». Позже Норрис вызвал Кавендиша в личные покои, к Генриху, облаченному в подбитую соболиным мехом мантию из рыжего бархата. Как сообщает сам Кавендиш, король, выслушав доклад, целый час «расспрашивал меня о разных сложных вещах, связанных с милордом, и говорил, что не пожалел бы и двадцати тысяч фунтов, лишь бы тот остался в живых»³⁰.

Генрих не обнаруживал прилюдно своего горя, но решил подчинить себе Церковь, которую прежде возглавлял Уолси. В декабре 1530 года, по наущению Кромвеля и под воздействием антиклерикализма, порожденного Великим делом, он предъявил обвинения пятнадцати представителям высшего духовенства – согласно Статуту о превышении власти – за то, что те признали незаконные притязания Уолси на руководство Церковью.

После этого сенсационного происшествия Генрих вместе с королевой отправился на рождественские торжества в Гринвиче. Анна Болейн оставалась в тени. Не так давно она предстала в глупом виде, взяв себе девиз, который долгое время использовала императорская фамилия, и приказав вышить его на дублетах своих слуг. Анна провела юные годы при дворе Маргариты Австрийской и, вероятно, хорошо понимала смысл своих действий, однако этот дерзкий шаг вызвал ответную реакцию – люди начали смеяться над ней, и девизы пришлось срочно спороть³¹. Тем не менее накануне Нового года Анна вернулась ко двору, и королю пришлось дать ей сто фунтов на покупку ему подарка³². В феврале 1531 года они вместе посетили сэра Николаса Кэрью в его суррейском поместье Беддингтон-парк.

Англия стояла на пороге Реформации, и Анна, без сомнения, использовала все свое влияние для защиты собственных интересов и торжества религиозного реформаторства, побуждая короля не сворачивать с нового пути.