Текст книги "Генрих VIII. Жизнь королевского двора"

Три дня спустя, 18 октября, Эдуарда объявили принцем Уэльским³⁶, хотя официально ему этот титул так и не присвоили. Одновременно несколько лордов получили титулы. Дядя принца лорд Бошам, обеспечивший себе высокое положение и влияние, стал графом Хертфордом, сэр Уильям Фицуильям – графом Саутгемптоном. В 1536 году он сменил Ричмонда в должности лорда – верховного адмирала. На портрете работы Гольбейна (1542) сэр Уильям изображен с адмиральским жезлом в руках. Этот портрет висел в его доме, располагавшемся в Каудрее, рядом с Мидхерстом (Сассекс)³⁷.

Король также посвятил в рыцари нескольких придворных, в том числе Томаса Сеймура, младшего брата Хертфорда, честолюбивого, но чрезмерно горячего молодого человека, который до тех пор находился на службе у сэра Фрэнсиса Брайана. Генрих ввел его в число служителей Личных покоев и посылал с дипломатическими поручениями. Сеймур был любвеобилен и пользовался большим успехом у женщин, однако отличался мелочностью и беспринципностью, к тому же завидовал старшему брату, в тени которого всегда находился.

Томас Уайетт также сделался рыцарем и получил упраздненное аббатство Боксли в Кенте, которое сделал своим загородным имением. В 1537 году его брак с Элизабет Брук наконец расторгли, и Уайетт женился на Джейн Хот, дальней родственнице бабки короля Элизабет Вудвилл, супруги Эдуарда IV. Несмотря на отвращение к придворной жизни, Уайетт стал дипломатом и в 1537–1539 годах был послом при Карле V.

Рыцарем стал и Уильям Парр, еще одна восходящая звезда, – сын сэра Томаса Парра, бывшего ревизора двора, и брат будущей королевы Екатерины. Родившийся в 1513 году, он получил образование в Кембридже, а затем благодаря своему дяде, лорду Уильяму Парру из Хортона, который обратился за содействием к Кромвелю, был назначен в Личные покои. Кромвель и Норфолк указали на него как на достойного посвящения в рыцари. В 1526 году Парр женился на Анне, наследнице последнего Буршье, графа Эссекса, титул и обширные поместья которого должен был унаследовать³⁸. Близкий союзник Сеймуров, Парр отличался дружелюбием, обладал «яркой фантазией и остроумием»³⁹, любил музыку и поэзию. Он стремился сделать военную карьеру, но не проявил особых способностей.

При дворе короля Уильям Поулет стал казначеем, а сэр Томас Расселл занял вместо него должность ревизора.

Сыну королевы было всего несколько дней от роду, когда у его матери началась родильная горячка – вероятно, следствие антисанитарной обстановки при родах. Слуги закутывали Джейн в меха, давали ей сытную пищу, которую она просила⁴⁰, однако состояние больной ухудшалось, и 24 октября она умерла. Король пребывал тогда в Хэмптон-корте, отложив охотничью поездку в Эшер, чтобы быть рядом с Джейн. После ее кончины он немедленно отправился в Уайтхолл, чтобы скорбеть там в одиночестве⁴¹. Короли, по обычаю, не присутствовали на похоронах своих супруг.

После смерти двух предыдущих жен Генрих делал в отношении траура лишь минимально необходимое; полноценный траур не вводился при дворе с момента смерти Елизаветы Йоркской в 1503 году. Поэтому Норфолк, устраивавший похороны – король был «слишком разбит» и не мог отдавать никакие распоряжения, – был вынужден обратиться к герольдмейстеру ордена Подвязки с просьбой изучить прецеденты. Ношение траурных одежд регламентировалось законами о тратах и постановлениями об устройстве двора, многие из которых ввела Маргарет Бофорт: они определяли длину шлейфов, размер капюшонов, которые не должны были закрывать лицо, ширину траурных шарфов, которые могли носить, прикрывая подбородок, только знатные дамы⁴². Траурные одежды служителям двора выдавали из Главного гардероба, причем ткань в каждом случае соответствовала статусу человека. Король носил траурные одеяния фиолетового или белого цвета, все остальные – черного.

Торжественные похороны Джейн Сеймур продолжались три недели. Так как между смертью члена королевской семьи и погребением обычно проходило много времени, труп всегда бальзамировали. В 1503 году тело Елизаветы Йоркской обработали особыми веществами, обернули голландским полотном, навощенным и ароматизированным, в количестве семидесяти пяти ярдов, и положили в свинцовый гроб, накрытый куском черного бархата с крестом из белого дамаста.

Тело Джейн одели в наряд из тонкой золотистой ткани и положили в приемном зале; на голове ее была корона, на пальцах – кольца. Леди Мария, главная плакальщица, и придворные дамы королевы по очереди несли бдение, стоя на коленях у смертного одра, окруженного двадцать одной восковой свечой. Все это время по усопшей служили панихиды и мессы. Тело оставалось в приемном зале неделю, затем его забальзамировали, поместили в гроб и перевезли в королевскую домашнюю церковь, увешанную черными полотнищами и дорогими образами. Вокруг катафалка установили знамена с изображениями благородных предков королевы. Герольд призвал всех присутствующих «из милосердия» молиться о душе их госпожи. По ночам у тела несли бдение священники, а днем – Мария Тюдор и дамы.

Похороны королевских особ, как и все прочие события в жизни монархов, становились поводом для демонстрации величия. Делалось все возможное, чтобы произвести впечатление на присутствующих – посредством церемониальных процессий, живых картин, геральдических символов и роскоши, – а также подчеркнуть высокий статус усопшего, для чего служили среди прочего изысканно украшенные гробницы. Обычно на похоронные дроги клали восковую фигуру умершего или умершей, в короне, со скипетром в руках; так было и на похоронах Джейн Сеймур.

Восьмого ноября, «в присутствии многих опечаленных сердец», скончавшуюся королеву в сопровождении торжественной процессии и «со всей возможной пышностью» доставили в Виндзор; 12 ноября ее похоронили в склепе на хорах церкви Святого Георгия. В лондонских храмах по указанию Норфолка отслужили двенадцать тысяч заупокойных месс⁴³, еще двенадцать провели в частном порядке, по желанию короля. Генрих намеревался соорудить для своей супруги великолепную усыпальницу: изваяние сладко спящей Джейн должны были окружать мраморные фигуры детей с корзинами цветов, которые она так любила⁴⁴. Но этот замысел не был осуществлен.

Вскоре после похорон двор королевы, возглавлявшийся теперь Марией, был распущен⁴⁵, а ее официальные украшения вернулись в Сокровищницу; личные украшения частью передали ее родным, частью распределили среди придворных дам. Мария в конце ноября вернулась в Хансдон и в следующие два года редко появлялась при дворе, так как там не было королевы, компаньонкой которой она могла бы стать.

Траур при дворе объявили на три месяца. На Сретение, 3 февраля 1538 года, король и все остальные вновь появились в обычной одежде⁴⁶. После погребения супруги Генрих оставил свое уединение и, как свидетельствуют источники, был «в добром здравии и весел настолько, насколько может быть вдовец»⁴⁷. Он уже подумывал о новой женитьбе.

51
«Истинная жемчужина королевства»

В ноябре 1537 года Кромвель начал подыскивать за границей невесту для короля, убедив Генриха «настроить свой разум» на четвертый брак. Учитывая, что жизнь младенца Эдуарда могла прерваться в любой момент, Генриху стоило позаботиться о будущем престола, женившись на женщине, которая могла родить ему новых сыновей.

Эдуард оставался при дворе под присмотром няньки Сибил Пенн и кормилицы матушки Джек. В марте 1538 года король создал для своего сына двор в Хэмптон-корте, содержание которого в первый год существования обошлось в 6500 (около 2 миллионов) фунтов стерлингов. Камергером принца был назначен сэр Уильям Сидней, родственник по браку Сибил Пенн и служитель Личных покоев. Давно и хорошо зарекомендовавшую себя леди Маргарет Брайан, служившую до того Елизавете, сделали главной воспитательницей принца, а к Елизавете приставили Кэтрин Чемпернаун¹, которая взялась за ее начальное образование. Леди Брайан теперь отвечала за «питание и обучение»² принца. Ей помогала Сибил Пенн, кормилицу же уволили в октябре 1538 года. В 1539 году доктор Ричард Кокс, знаменитый кембриджский ученый, был назначен подателем милостыни при принце.

Апартаменты Эдуарда в Хэмптон-корте находились в северном корпусе Церковного двора и соединялись галереей с опустевшими покоями королевы; они были устроены так же, как комнаты короля. В приемном зале стояла великолепная парадная колыбель: наследника английского престола клали в нее, показывая высокопоставленным гостям, которые проходили в зал через лестницу для процессий и полную охранников сторожевую палату. Личные покои служили дневной детской. В опочивальне, или «качальном покое», стояла колыбель, где принц спал постоянно, укрытый от солнца пологом³. Рядом находились купальня и гардеробная – их можно видеть по сей день. У принца имелась собственная кухня, где готовили еду для него⁴.

О возраставшей паранойе Генриха ясно говорят строгие правила, которые он велел соблюдать при дворе Эдуарда, чтобы исключить любую угрозу его здоровью и безопасности. Генрих опасался не только множества болезней, обычно постигавших Тюдоров в младенческом возрасте, но и убийства наследника при помощи яда или кинжала. Даже герцоги приближались к его колыбели только с письменного разрешения короля. Никто из служителей двора Эдуарда не должен был разговаривать с людьми, которые могли контактировать с носителями чумы; в летние месяцы им не дозволялось посещать Лондон без разрешения, так как они могли стать переносчиками инфекции. Если служитель заболевал, он должен был немедленно удалиться от двора. Камергеру принца полагалось следить за тем, как одевают его подопечного, как его ежедневно купают, как готовят для него пищу и стирают его одежду. Всю еду Эдуарда пробовали на предмет наличия яда. Стены и полы в комнатах, на галереях, в переходах и дворах внутри покоев принца и вокруг них следовало мести и мыть с мылом трижды в день. Члены двора должны были соблюдать строжайшие правила личной гигиены, все, к чему мог прикоснуться младенец, нужно было предварительно вымыть, пища или грязная посуда не должны были оставаться неубранными. При дворе Эдуарда не было пажей, так как король считал, что мальчики беспечны и неуклюжи; к принцу ни под каким видом не подпускали собак и нищих⁵.

Генрих предпочел бы держать драгоценного сына рядом с собой, но при дворе собиралось много людей, что благоприятствовало появлению различных инфекций, и было решено перевезти его в сельскую местность с ее более чистым и здоровым воздухом. В ноябре 1538 года двор принца перевели из Хэмптон-корта в Хейверинг, на следующий год – в Хансдон, куда позвали членов Тайного совета, чтобы посмотреть, как он растет и развивается. Лорд Одли заявил, что никогда не видел ребенка, который был бы лучше развит в этом возрасте: «Он вытягивается во весь рост, держится твердо и может стоять прямо»⁶. Позднее Эдуард провел некоторое время в Эшридже, недалеко от Беркхэмстеда. Король также велел обустроить покои для сына в Гринвиче, рядом со своими собственными, а также в Энфилде, Титтенхэнгере и Хэтфилде⁷. В Уайтхолле комнат для принца не приготовили – вероятно, потому, что его лондонской резиденцией стал Сент-Джеймсский дворец; во времена Елизаветы часть его продолжали называть «покоями принца»⁸.

Король любил сына до безумия и посещал при любой возможности. В мае 1538 года Эдуарда привезли к нему в ройстонский охотничий дом. Генрих играл с сыном, прижимал его к себе, «держа на руках, долгое время», затем поднес мальчика к окну, чтобы собравшиеся снаружи люди могли его увидеть⁹. Сохранилась прелестная камея, на которой король изображен с маленьким принцем – свидетельство того, как радовался Генрих сыну¹⁰. Леди Брайан регулярно посылала Кромвелю отчеты о том, как идут дела у Эдуарда. Шапюи считал принца «одним из милейших детей, каких только видели где-нибудь»¹¹. Мальчик был крепким, здоровым, смелым, подверженный переменам настроения, как все дети. Ничто не указывало на то, что этот драгоценный ребенок не доживет до шестнадцати лет.

Рождество 1537 года прошло без шумных увеселений – двор провел его в Гринвиче, пребывая в трауре¹². Тем не менее сохранился отчет о церемонии вручения новогодних подарков. Когда лорд Хаси явился в приемный зал с приношениями от лорда Лайла, король стоял, опираясь на буфет, а придворные по очереди выходили вперед и дарили ему подарки. Рядом с Генрихом находились Кромвель и Хертфорд, позади него – двое джентльменов Личных покоев: сэр Уильям Кингстон и сэр Джон Расселл. У другого конца буфета стоял секретарь Генриха Брайан Тьюк, который записывал дары на свиток.

Увидев Хаси, Кромвель заулыбался и сказал: «А вот идет человек милорда Лайла». Хаси не расслышал ответных слов Генриха, но король выглядел довольным, тепло улыбнулся, принимая подарок, и, казалось, выражал благодарность дольше обычного – поинтересовался здоровьем лорда и леди Лайл, спросил, как у них идут дела. Все сделанные королю подарки выставили на столах. Среди них были часы в виде книги (от Саффолка), картины, полные монет бархатные кошельки, ковры, сундуки для денег, собачьи ошейники, вышитые рубашки, колпачки для соколов, золотой поднос, шесть головок сыра от Саффолка и даже мартышка¹³.

Генрих иногда останавливался в величественном Епископском дворце в Хатфилде (Хартфорд), который в 1538 году наконец стал его собственностью. Построенный при Джоне Мортоне, епископе Эли (впоследствии архиепископе Кентерберийском), в 1480-е годы, он представлял собой типичное средневековое здание из красного кирпича, с внутренним двором, башнями, контрфорсами, двускатными крышами и витыми дымовыми трубами. В 1538 году король приехал в Хатфилд, спасаясь от лондонской чумы, и раздраженно жаловался сэру Николасу Кэрью, главному конюшему, на головные боли. Сельский воздух оказал на Генриха благотворное воздействие, и вскоре настроение монарха улучшилось¹⁴. По приказу Генриха Хатфилд отремонтировали и стали использовать преимущественно как детский дворец для королевских детей. Он оказался навсегда связан с именем Елизаветы, которая в 1538 году получила в дворцовом парке известие о своем восшествии на престол¹⁵.

В это время король приобрел еще два дома: Хенхэм-холл в Саффолке, недавно построенный особняк с внутренним двором, который достался ему по обмену от герцога Саффолка¹⁶, и бывший монастырь Остин в Ньюкасле, получивший известность как Королевское поместье; Генрих никогда не посещал его, но сохранял за собой; в нем заседал Совет Севера¹⁷.

В том же 1538 году Генрих принялся за свой самый новаторский и безрассудный строительный проект. Задуманный им дворец должен был вобрать в себя новейшие архитектурные тенденции и соперничать с большим дворцом Франциска I в Шамборе на Луаре. Сперва его собирались возвести в Уолтем-Форесте¹⁸, но вскоре отказались от этого намерения. Король приобрел деревню и церковь Каддингтон рядом с Эвеллом в Суррее и сровнял их с землей. На их месте был воздвигнут самый удивительный дворец из всех построенных в Англии. Так как никто еще не видел ничего подобного, дворец получил название «Нонсач» – «Несравненный».

По сути, это был небольшой дом, предназначенный для выездов на охоту и для развлечений, с двумя внутренними дворами. Проект разработал Джеймс Недчем, инспектор королевских строительных работ. Часть материалов взяли из упраздненного приората Мертон. Корпус, выходивший на наружный двор, был выстроен в обычном тюдоровском стиле – с башенками и зубчатыми стенами, внутренний же имел по бокам две большие восьмиугольные башни с остроконечными пинаклями; как и внешние стены двора, они были украшены позолоченными лепными рельефами прекрасной работы, в ренессансном стиле. Из наружного двора через ворота, украшенные изваяниями римских императоров, проходили во внутренний, вокруг которого располагались королевские апартаменты; в нем стояла величественная статуя короля, восседающего на троне. В нижней части стен зданий, окружавших двор, оставили голую каменную кладку, а верх оштукатурили и покрыли «разнообразными картинами и другими античными формами, весьма искусно выполненными». То были плоско-выпуклые рельефы из гипса в рамках из сланца, украшенных плетеным орнаментом и закрепленных на деревянных рейках¹⁹. Сюжетами рельефов стали героические сказания, исторические и мифологические, подобранные так, чтобы подчеркнуть благородство и добродетели короля. Работу выполнили Никлас Беллин из Модены, Уильям Кьюр из Амстердама и Жиль Горинг.

О внутреннем убранстве дворца известно мало. Оформлением интерьеров занимался по большей части Николас Беллин, который вместе с Франческо Приматиччо работал в Фонтенбло, а в 1537 году поступил на службу к Генриху с жалованьем в 20 (6000) фунтов стерлингов плюс 20 шиллингов (300 фунтов) на одежду. В Нонсаче не было главного холла – только столовый, достаточно большой, чтобы вместить весь верховой двор короля. На втором этаже располагались внутренние и наружные покои, насчитывавшие по двенадцать комнат. В королевские апартаменты вела «отличная винтовая лестница, великолепно построенная»²⁰. В отделке, видимо, преобладали мотивы французского Ренессанса; Беллин создал огромные лепные камины, вроде тех, что стояли в комнатах Франциска I. В личных покоях имелся фонтан со статуей льва, державшего серебряную змею.

Кроме Беллина, в Нонсаче трудились флорентиец Бартоломео Пенни – портретист, писавший также сюжетные картины для короля, – и Антонио Тото, выполнивший фрески в Хэмптон-корте. Считается, что Тото расписал деревянные панели и холсты для стен, которые сейчас хранятся в Лосли-хаусе, близ Гилдфорда, и, возможно, когда-то находились в Нонсаче. На них изображены гротескные мотивы, обманки, мифологические персонажи, классические урны, путти, порт-кулис – эмблема короля и его девиз, перья – геральдические знаки принца Уэльского, а также монограмма Екатерины Парр и ее эмблема – дева, появляющаяся из розы Тюдоров: последняя говорит о том, что декор создали не ранее 1543 года. В Лосли также находится мраморный столик с вырезанными на нем тюдоровской розой и шотландским чертополохом – предположительно, изготовленный для Генриха VIII в то время, когда он надеялся женить принца Эдуарда на юной Марии, королеве шотландцев; он тоже стоял в Нонсаче. Портреты Генриха, Екатерины Арагонской, Анны Болейн и Марии I, которые, по некоторым сведениям, были обнаружены в подвале старого дворца, сейчас висят в особняке Нонсач – доме Георгианской эпохи в Нонсач-парке. В особняке есть еще один предмет дворцового убранства – каменная плакетка, датируемая 1543 годом и сейчас висящая на стене с той стороны, где располагается крыльцо. Кусок стекла с гербами Генриха VIII и Джейн Сеймур, вероятно происходящий из Нонсача, хранится в Музее Виктории и Альберта.

Дворец стоял в парке площадью в две тысячи акров, где поселили тысячу оленей. К юго-западу от него соорудили двухэтажный деревянный банкетный дом со смотровой площадкой на крыше, откуда король мог наблюдать за охотой в парке. Немного поодаль построили еще один банкетный дом, меньшего размера. Сады Нонсача, над которыми трудились французские мастера, славились своими рощами, фонтанами, декоративными горками, украшениями из резного камня, мраморными колоннами, вольерами для птиц, дорожками с решетками по бокам, фруктовыми деревьями и виноградником. В личном саду был устроен лабиринт²¹.

Работы начались в апреле 1538 года; 520 рабочих и ремесленников трудились день и ночь, живя в палатках. Задача была сложной, требовавшей напряжения всех сил. Внутренний двор был почти закончен к 1541 году, а наружный так и остался в незавершенном состоянии к моменту смерти Генриха, который потратил на этот проект 24 536 (около 7,5 миллиона) фунтов стерлингов²².

Нонсач называли «истинной жемчужиной королевства». Один наблюдатель времен правления короля Якова писал: «Здесь Генрих VIII во всем своем величии воздвиг сооружение столь красивое, столь изящное и превосходное, что, в какую бы сторону ни обратил свой взор поклонник изысканной архитектуры, он скажет, что оно по праву заслуживает награды. Так великолепно подражание древнеримскому искусству, таковы его росписи, позолота и декор, что его можно сравнить с небом, усыпанным звездами»²³.

52
«Сборище всяких подлецов»

В апреле 1538 года постоянно существовавшие при дворе трения привели к вспышке насилия. Сначала слуга лорда Хертфорда убил на дуэли, состоявшейся в пределах двора, своего противника и укрылся в святилище Вестминстерского аббатства. Затем нашли мертвым одного придворного, а вскоре после этого драка между слугами графа Саутгемптона закончилась жестоким убийством одного из них. Сэр Гэвин Кэрью и один из его людей вступили в схватку с сержантом Придворного хозяйства и его йоменом; сержант был убит, йомен – тяжело ранен. Один из сторонников Кромвеля сцепился с Кэрью, которого взяли под арест. Ссора между слугами членов Тайного совета привела к потасовке с участием сорока джентльменов и их челяди1. Мы не знаем о дальнейшем развитии событий и о том, был ли кто-нибудь наказан.

Возможно, причиной всего этого стал более серьезный кризис. В мае 1538 года король тяжело заболел. Абсцесс (или язва) на ноге затянулся, и «гуморы, не имевшие выхода, могли задушить его». Похоже, тромб в больной ноге оторвался и вызвал закупорку легких, из-за чего лицо короля почернело и он не мог произнести ни слова от боли. Двенадцать дней государь находился «в большой опасности», и придворные, ожидая его смерти, начали спорить, следует ли присягать на верность младенцу Эдуарду или взрослой Марии. Однако король внезапно пошел на поправку и к концу месяца был совершенно здоров². После этого врачи Генриха старались не допускать, чтобы гнойная рана на ноге короля закрывалась.

Как никогда прежде стало ясно, что король должен жениться, и чем скорее, тем лучше. Рассматривались различные кандидатуры. Считалось, что может подойти какая-нибудь из высокородных французских дам, однако Генрих, проявляя особую разборчивость и не желая рисковать, потребовал, чтобы семь или восемь женщин привезли в Кале и он мог посмотреть на них. По указанию разгневанного Франциска французский посол Гаспар де Колиньи, сеньор де Кастийон, ответил: «Во Франции не принято отправлять девиц из благородных и королевских семейств для осмотра, как лошадей на продажу. Почему бы вашему величеству не отправить послов, которые сообщат вам об их внешности и манерах?» – «Ей-богу, – возразил Генрих, – я доверяю только себе, и никому больше. Это дело касается меня слишком близко. Я хочу увидеть их и пообщаться с ними, прежде чем принять решение». Кастийон дерзко ответил: «Тогда, может быть, вашей милости будет угодно оседлать их одну за другой и оставить ту, которая окажется объезженной лучше всех? Так ли обращались в прошлом с женщинами рыцари Круглого стола?» У короля хватило такта сделать вид, что ему стыдно, «он рассмеялся и одновременно покраснел», после чего быстро сменил тему³. Генриху нравился скабрезный юмор Кастийона. Рекомендуя ему Луизу де Гиз, посол сказал: «Возьмите ее, она все еще девственница, и вы сможете сделать проход по своей мерке». Король от души расхохотался, похлопывая Кастийона по плечу⁴.

Другой претенденткой на трон консорта была племянница Карла V, прекрасная Кристина Датская, которая вышла замуж за Франческо Сфорца, герцога Миланского, но в шестнадцать лет овдовела. Говорили, что внешне она напоминает Мадж Шелтон, и Гольбейна отправили в Брюссель, чтобы написать ее портрет⁵. Король был очарован и начал вести себя как пылкий обожатель – приказывал музыкантам исполнять глубокой ночью любовные песни и велел устраивать при дворе представления масок. Однако потенциальная невеста не проявляла такого же энтузиазма, несмотря на заверения Томаса Ризли в том, что его повелитель – «самый нежный джентльмен, а натура у него столь мягкая и приятная, что, думаю, до сего дня никто не слышал из его уст много гневных слов». Кристина ответила, что, если бы у нее было две головы, она с удовольствием предоставила бы одну в распоряжение его величества⁶.

В июле Генрих, как обычно, отправился охотиться, по пути заехав на южное побережье, «чтобы посетить свои порты и гавани»⁷. По возвращении, осенью, он устроил в главном холле Уайтхолла беспрецедентную публичную дискуссию с лютеранином-радикалом Джоном Ламбертом, арестованным за ересь. Любопытствующие зрители столпились на многоярусных лесах, возведенных вдоль стен специально для того, чтобы все могли слышать, как государь защищает доктрину своей Церкви. Король, облаченный в белый шелк, сидел под балдахином с гербами, с одной стороны от него стояли епископы в лиловых одеждах, а с другой – лорды, судьи и джентльмены Личных покоев. Ламберта привели под стражей и поставили перед ними. Генрих обратился к узнику достаточно добродушно: «Эй, приятель, как тебя зовут?» Ламберт ответил, что его имя – Джон Николсон, но его знают как Ламберта. Король, «сурово нахмурив брови», продолжил: «Я не стал бы доверять тебе, носящему два имени, будь ты хоть моим братом». Ламберт попытался подольститься к королю, но тот перебил его: «Я пришел сюда не для того, чтобы слушать похвалы себе!» – и спросил Ламберта, верит ли тот в доктрину пресуществления. Поюлив, узник заявил: «Я ее отрицаю». Генрих предупредил, что его отправят на костер, если он продолжит упорствовать в своем мнении, но потратил пять часов на спор с ним, пытаясь его спасти. В конце концов, видя бесплодность своих усилий, Генрих спросил: «Ты хочешь жить или умереть? У тебя пока есть свобода выбора». Ламберт не отрекся от своих убеждений, и король, поднимаясь, изрек: «Так и быть, ты должен умереть, покровительствовать еретикам я не стану». Через шесть дней Ламберта сожгли на медленном огне в Смитфилде⁸.

После нападок Реджинальда Поула на короля в 1536 году его родственники находились под надзором. Кромвель, видевший в этих реакционно настроенных отпрысках дома Плантагенетов постоянную угрозу новому порядку и своему положению, собрал немало улик против них – достаточно для того, чтобы король, и без того подозрительный, убедился в реальности угрозы, нависшей над ним самим и его троном. Часть самой компрометирующей информации исходила от брата лорда Монтегю, Джеффри Поула, который признал свою вину и согласился давать показания, чтобы спастись самому. Заговор, видимо, существовал, и его участники действовали крайне глупо и неосторожно, однако вряд ли их планы были настолько зловещими, а сама группа – настолько сплоченной, как это было представлено королю.

В ноябре 1538 года Кромвель нанес удар, уничтожив всю партию Белой Розы, которая состояла из близких родственников короля. Эксетера заключили в Тауэр по обвинению в покушении на жизнь Генриха и заговоре с целью узурпации трона; леди Эксетер арестовали вместе с супругом за изменническую переписку с Шапюи; брата кардинала Поула лорда Монтегю, их мать леди Солсбери и сэра Эдварда Невилла, бывшего компаньона короля по турнирам и врага Кромвеля, тоже отправили в тюрьму за сговор с Эксетером. Большинство их поддерживали регулярные контакты с кардиналом Поулом. Даже ни в чем не повинные сыновья Эксетера и Монтегю, еще совсем юные, оказались в Тауэре⁹.

Король любил Невилла и предостерегал его от связей с Монтегю, однако сильно разгневался, узнав, что Невилл отпускал уничижительные замечания о Личных покоях. «Кровь Господня! – будто бы говорил тот. – Из меня делают дурака, но я смеюсь и предаюсь веселью, чтобы скоротать время. У короля тут сборище всяких подлецов, которые не смеют ни глаз поднять, ни слова молвить, и будь моя воля, я бы предпочел любую жизнь прозябанию в Личных покоях».

Девятого декабря Эксетер, Монтегю и сэр Томас Невилл были обезглавлены. Леди Эксетер позже получила прощение, но ее сын Эдвард Куртене и юный Генри Поул остались в Тауэре, как и леди Солсбери: в 1539 году парламент лишил ее, вместе с родственниками, прав и состояния¹⁰.

Рождество 1538 года двор провел в Гринвиче, в спокойной обстановке. Вскоре после этого пришло известие, что папа Павел III, потрясенный тем, как король обошелся со своими родственниками, приказал ввести в действие изданную его предшественником в 1533 году буллу об отлучении короля от церкви. Это изолировало Генриха от других европейских монархов, остававшихся в лоне Римской церкви, – папа теперь призывал их свергнуть английского короля. Был и другой недобрый знак: 12 января 1539 года давние враги Генриха, Карл I и Франциск I, подписали Толедский договор, обязавшись впредь не заключать союзов с Англией. Генрих немедленно принял меры к отражению возможного вторжения, усилил укрепления и приказал собирать войска по всей стране.

Кромвель начал преследовать других видных консерваторов. Его попытки дискредитировать сэра Энтони Брауна провалились – король отказался слушать наветы на своего бывшего любимца. Однако Кромвелю удалось добиться отставки сэра Фрэнсиса Брайана с должности главного джентльмена Личных покоев, к величайшему огорчению последнего. Место Брайана занял ставленник Кромвеля Энтони Денни. Сын лондонского законника и родственник покойного Уильяма Кэрью¹¹, Денни был высокообразованным человеком и глубоким мыслителем-гуманистом, питавшим «искреннюю любовь к Богу и Его святому слову»¹². Он жил в Олдгейте, рядом с Гольбейном, которому всячески покровительствовал. В 1541 году Гольбейн написал портрет своего благодетеля¹³. Денни отличался честолюбием и своекорыстием: начав службу при дворе под началом у Брайана, он не моргнув глазом сместил его с должности. Со временем Денни стал незаменимым для короля.

Самой крупной рыбой, которую поймал Кромвель, оказался сэр Николас Кэрью, уже попавший в немилость после одной примечательной игры в шары: король полушутя-полусерьезно сделал несколько обидных замечаний в адрес Кэрью, и тот в гневе дал резкий ответ¹⁴. Кромвель предоставил королю письма явно изменнического содержания, написанные Кэрью в Беддингтоне, и Генрих сразу же поверил, что сэр Николас участвовал в заговоре Эксетера. Кэрью арестовали 14 февраля и казнили 3 марта. Шапюи придерживался мнения, что причиной его падения стала преданность леди Марии, а не какие-либо предательские намерения¹⁵. Однако, похоже, король просто хотел заполучить владения Кэрью в Суррее, где создавал обширные охотничьи угодья. Беддингтон-парк после смерти владельца тоже перешел к Генриху¹⁶.

В марте сэра Энтони Брауна назначили вместо Кэрью главным конюшим. Сэр Уильям Поулет, тайный советник, чье влияние которого быстро возрастало, стал лордом Сент-Джоном из Бейзинга, а сэр Джон Расселл, тогда уже занимавший видное положение в Тайном совете и Личных покоях, – лордом Расселлом из Чениса.