Текст книги "Антология суицидологии. Основные статьи зарубежных ученых. 1912–1993"

Для понимания некоторых дополнительных феноменов депрессии можно и даже полезно внести некоторые уточнения. Например, если основной объект самокритики (ненавидимая часть) концептуализируется как часть образа тела, то такая идея может проявить себя в ипохондрии (Asch, 1966). Иногда конфликт отыгрывается путем непосредственного нападения на определенную часть тела, следствием чего нередко становится самоповреждение, то есть частичное самоубийство. В наиболее злокачественных формах этот феномен проявляется у психотических пациентов, например, пытающихся избавиться от гениталий, представляющих собой «плохой интроект», и в то же время самокастрация является наказанием за неприемлемые сексуальные импульсы. Приведем пример.

Девушка 16 лет была госпитализирована в связи с совершением неоднократных суицидальных попыток. Ее последнее саморазрушающее действие состояло в попытке вырезания ножом сердца. У нее отмечалась сильная эротическая привязанность к отцу, корабельному механику, который проводил вдали от дома большую части своей жизни. После ряда сеансов психотерапии удалось установить связь ее суицидальных побуждений с последовательностью событий – соблазняющие игры отца, за которыми следует его длительное отсутствие. Постепенно высказывания пациентки позволили выяснить, что в психотических мыслях бьющийся «мотор» ее тела – пульсирующее в глубине груди сердце – предметно (и осознанно) стало представляться ей ритмично работающей корабельной машиной, находящейся (по ее словам) глубоко «в сердце» судна, где, как она воображала, пребывал ее отец.

Известное и часто весьма неустойчивое равновесие между суицидом и убийством может служить еще одной иллюстрацией этого феномена. В опубликованных Фридманом (Friedman, 1967) протоколах Венского собрания психоаналитиков 1910 года, посвященного самоубийству, приводится высказывание Штекеля (позже совершившего суицид): «Ни один человек не кончает с собой, если не хочет убить другого или, по меньшей мере, не желает ему смерти». Окончательный выбор действий зависит от того, где в конечном итоге находится жертва – внутри (сам человек при самоубийстве) или вовне (ненавидимый образ, смещенный на другого человека, в случае убийства). Джейкобсон (Jacobson, 1964) полагает, что тенденция к экстернализации и отыгрыванию конфликтов, а также использованию внешних объектов для поддержки отказывающим механизмам психологической защиты является типичной для латентных психозов.

В этом предположении, возможно, скрывается объяснение любопытного феномена суицидальных договоров, которые служат отыгрыванию обеих ролей, когда самоубийца убивает себя вместе со своим объектом[60]60
  Этот феномен практически не освещен в суицидологической литературе. Работа Эрнста Джонса «Смерть вдвоем» (Jones, 1911; Jones, 1912) является его единственным психоаналитическим и психиатрическим исследованием, но его выводы, к сожалению, основаны на газетной заметке.


[Закрыть].

Б. Желание быть пассивной жертвой

Хотя, к сожалению, самоубийство является весьма известным феноменом, роли пассивных целей в фантазии суицидента никогда не уделялось достаточного внимания. Однако очень часто суицид выглядит таким образом, что самоубийцу считают жертвой обстоятельств, судьбы и т. п. Подобное пассивное подчинение судьбе обнаруживается во многих культурах. Например, мусульмане ритуализируют его, опираясь на Коран: «Так написано». Помимо исполнения защитной функции, связанной с обращением импульса на себя, пассивность, я полагаю, является примитивным способом восстановления в фантазии утраченных (или находящихся под угрозой утраты) объектных отношений.

Участник игры в русскую рулетку часто называет судьбу своим партнером, решающим его участь. Власть над жизнью и смертью, роль палача навязывается ей со скрытой мыслью: «Я заставлю судьбу сделать за меня выбор между пулей и пустым патронником». Или, что ближе нашей профессии, судьбе отводят решающую роль в том, найдут ли пациента до того момента, как принятые снотворные таблетки возымеют летальное действие. Совершенно ясно, что, в конечном счете, судьбе придется принять жертву и взять на себя роль палача. В нашей терапевтической работе с подобными пациентами цель анализа состоит в том, чтобы постепенно реконструировать конкретику, скрытую за абстракцией; чтобы раскрыть для пациента тот объект, который прячет судьба; чтобы проследить генетические корни объекта, которого он выбрал на роль своего палача.

Чтобы лучше разобраться в пассивных целях самоубийцы, следует изучить аналогичные фантазии, которые часто связывают с процессами творчества[61]61
  Оргел (Orgel, 1974) рассматривал связь суицида и творчества в исследовании, посвященном поэтессе Сильвии Плат, самоубийство которой является общеизвестным фактом.


[Закрыть]. Как и самоубийство, активная творческая позиция чревата конфликтами, и защита от последствий либидинозных и агрессивных побуждений осуществляется путем пассивности. Нередко у творческого человека возникает впечатление, что работа производится за него, в какой-то мере без его контроля (например, структура бензольного кольца «явилась» химику Кекуле в сновидении). В Древней Греции эта идея антропоморфизировалась в образах муз: творец пассивно принимает их дары и «вдохновляется» ими. Фантазиями пассивности он защищается от запретных, агрессивных и алчных желаний, от желаний обкрадывания богов. Я предполагаю, что обвинения во «вторичности», нередко выдвигаемые против некоторых произведений искусства, являются частью нашего нежелания проявлять терпимость к людям, сподобившимся совершить кражу у богов. Миф о Прометее, укравшем у богов огонь для людей, представляет собой версию предостерегающей сказки для детей: нельзя красть у богов (или у родителей), не то они вырвут твою печень (или что-то другое, не менее ценное).

В. Диадные элементы самоубийства

Многие суициды станут более понятными, если предположить существование устойчивой фантазии, в которой присутствуют двое людей. Левенстайн (Loewenstein, 1957) ранее уже описал подобное устройство фантазии в приложении к мазохизму: «Для получения мазохистом наслаждения от страдания и унижения существует одно необходимое, хотя и негласное условие: сексуальный партнер должен присутствовать на сексуальной сцене или в мастурбационных фантазиях». Обсессивное маневрирование с целью модификации агрессивных побуждений иногда приводит к сложным суицидальным драмам. В качестве иллюстрации этого тезиса можно привести два клинических примера.

Несколько лет назад меня попросили составить посмертное психиатрическое заключение в связи с необычным самоубийством. Юноша 19 лет застрелился в открытом океане, путешествуя на надувном плоту. Заплыв далеко от берега, он связал себя так, чтобы левая сторона груди находилась против дула ружья, предварительно закрепленного на плоту. Курок соединялся с часовым механизмом, и его циферблат был повернут таким образом, чтобы юноше его не было видно. Кроме того, трубка от наполненной воздухом части плота располагалась так, чтобы ее разорвало в момент выстрела. Разумно предположить, что в его намерения входило быть застреленным в положении пассивной беспомощной жертвы, даже не знающей, когда выстрелит ружье. После выстрела воздух должен был постепенно выйти из плота, и юноша исчез бы, поглощенный безбрежным океаном. Установив упомянутые приспособления, он больше никак не вмешивался в запущенный процесс.

До некоторого момента замысел успешно приводился в исполнение. Выстрел оказался фатальным, но волею случая пуля, пробившая отверстие в плоту, застряла в куске резины. Хотя плот с ужасным грузом унесло далеко от берега, он не затонул, был замечен вертолетом пограничной службы и возвращен на берег. Детали плана отличались тщательной разработкой, и положение погибшего было столь беспомощным, что вначале следователь подумал о преднамеренном убийстве (то есть тайную фантазию жертвы приняли за реальность). Таким образом, потерпевшему в значительной мере удалось исказить реальность в соответствии со своей вероятной фантазией – стать пассивной жертвой, что давало повод подразумевать наличие какого-то неизвестного убийцы. (Еще одна зловещая деталь, не поддававшаяся объяснению, состояла в том, что он выкрасил черной краской плот, весла, часовой механизм, ружье, одежду и самого себя. Д-р П. Люлофф высказал предположение, что к этому поступку его подтолкнула популярная в то время суицидальная песня рок-группы «Роллинг Стоунс» «В черном цвете», текст которой содержал многое из того, что было обнаружено на месте происшествия.)[62]62
  Текст песни «В черном цвете»:
  Я вижу красную дверь, и хочу, чтобы она стала черной.
  И больше никаких цветов – пусть все покроется тьмой.
  Я вижу девушек, идущих мимо в ярких летних платьях,
  И отворачиваюсь, пока не вернется моя тьма.
  Уже никогда лазурное море не явит мне синеву своих глубин.
  Я никогда не думал, что это может случиться с тобой.
  Если я засмотрюсь на уходящее солнце,
  Моя любовь будет смеяться со мной до утра.
  Хочу, чтобы твое лицо стало черным, как ночь.
  Я не желаю видеть солнца, плывущего по небу.
  Хочу, чтобы оно скрылось с него, черного, как смоль.
  Я вижу череду машин, и все они черным черны.
  Цветы и моя любовь никогда не вернутся.
  Я вижу, как люди поворачивают голову и тут же отворачиваются.
  Подобно новорожденному, только это случается каждый день.
  Я вглядываюсь в себя и вижу свое черное сердце.
  Я вижу свою красную дверь и хочу перекрасить ее в черный цвет.
  Может, тогда я исчезну и не должен буду глазеть на мир,
  Ведь нелегко принять, что весь твой мир черен.
  (Пер. А. Моховикова)


[Закрыть]

Второй клинический случай потребовал меньших усилий по расследованию и реконструкции, ибо суицидальная попытка не удалась и сохранилась возможность получения необходимых сведений от самого пациента. Молодому мужчине, работавшему санитаром в больнице, удалось установить капельницу, посредством которой в вену вводился раствор барбитурата. Он приладил к ней небольшой механический насос, медленно, но непрерывно подававший лекарство. К счастью, пациента вовремя обнаружили и спасли. Удалось выяснить, что самоубийство было спровоцировано изменой любовника – его гомосексуального партнера. В фантазии к суицидальному действию привлекался любовник, вводящий пассивно лежащему пациенту особую жидкость. Я полагаю, что на глубинном уровне, подобно другим известным гомосексуальным фантазиям, эта подразумевала манипулирование любовником, чтобы он слился со своей жертвой.

Как уже упоминалось выше, в суицидальное действие вовлекался «молчаливый партнер» из ранее интернализованных объектных отношений. «Я»-идеал, возникший в результате идентификации с мазохистическим родителем, подталкивает к увековечиванию подобных отношений подчинения и страдания для того, чтобы добиться любви (Asch, 1976). Морального мазохизма избегают путем экстернализации конфликта с репроекцией примитивного и «Я»-идеального элементов Сверх-Я. Вместо переживания (из-за внутреннего конфликта) болезненного аффекта вины внешнему объекту дается разрешение на нападение. Как мы уже видели, «судьба» становится палачом, и «смерть» вступает в свои права.

Видимо, может быть полезно описать эту иерархию стабильности или автономии Сверх-Я следующим образом: автономное, зрелое Сверх-Я может быть распознано в полностью интегрированном конфликте, например, в осознанном решении: «Мне бы хотелось выкурить еще сигарету (или съесть еще один десерт), но думаю, этого не стоит делать, и я не стану». Частичная автономия выражается следующими мыслями: «Мне бы хотелось еще покурить (поесть), но какая-то моя часть заставляет меня испытывать вину», – или: «Внутренний голос подсказывает, что этого делать не следует». И наконец, при минимальной интернализации: «Они меня накажут, плохо подумают, если я поддамся искушению». Двухлетний ребенок вслух предостерегает себя, подходя к любимой маминой вазе: «Джонни, ее нельзя трогать!», – поскольку родительские запреты у него не интернализованы полностью. Он еще получает запреты извне и, высказывая их вслух, пытается тем самым поддерживать присутствие рядом своих родителей.

В некоторых мазохистических перверсиях отношения с экстернализо-ванными элементами Сверх-Я распознать достаточно легко, ибо от партнера требуется исполнение определенной роли. При моральном мазохизме интрапсихический конфликт остается внутренним. Мазохист избегает наказания, полученного Прометеем за кражу огня у богов, путем провокации объекта – добиваясь, чтобы тот, в конечном счете, «задал ему жару». Он получает желаемое без вступления на путь Прометея и совершения кражи. Таким образом, ему удается избежать уничтожения объекта посредством совершения агрессивного действия (в фантазии) или чувства вины, связанного с его активной ролью. В то же время сходным образом удовлетворяется потребность в наказании. Литмен и Свиринген (Litman, Swearingen, 1972) описали целый ряд пациентов с мазохистскими перверсиями, которым требовалось, чтобы реальный партнер причинял им боль; их фантазий было недостаточно. У одного из них «ведущей являлась сексуальная фантазия о нападении на него и нежном убийстве».

Аналогичным образом фрейдовский (Freud, 1917) «преступник из-за чувства вины» пытается заставить внешнего агента принять участие в его наказании. Эти пациенты поступают подобным образом в расчете на то, что внешний агент окажется менее строгим по сравнению с мучительными угрызениями совести. Они идут на правонарушения, чтобы добиться наказания, которое позволит им облегчить вину за бессознательные детские агрессивные импульсы в отношении родителей. Однако у них имеется также цель принудить объект к садомазохистическим отношениям. Эта фантазия часто обнаруживается у пациентов на определенном этапе лечения депрессии. Любая мысль о том, что аналитик хоть как-то ослабляет свою поддержку или не проявляет достаточно «любви», ведет к хорошо известному (явному или скрытому) шантажу: «Если ты не сделаешь того-то и того-то (не назначишь более частых сеансов, не откажешься от отпуска и т. п.), я совершу самоубийство». Подтекст совершенно ясен: «Если я покончу с собой, то лишь потому, что ты подвел меня. Ты мой палач». Психоаналитик в роли палача становится одновременно и экстернализованным воплощением наказывающей части Сверх-Я и, что, пожалуй, более важно, родителем из раннего детства, амбивалентно любимым утраченным объектом.

Артур Миллер в пьесе «После падения» (Miller, 1964) с щемящим душу правдоподобием показал всю тяжесть амбивалентного конфликта, переживаемого человеком, на которого самоубийца взвалил ответственность за свой поступок. Жена главного героя пьесы, периодически страдавшая депрессией, совершала повторные суицидальные попытки, принимая большие дозы лекарств. Перед каждой попыткой она недвусмысленно предупреждала мужа о своих планах. И каждый раз ее жизнь зависела от его героических действий по ее спасению. Перед зрителями разворачивается последний подобный эпизод, когда жена в очередной раз отравилась, возложив на мужа ответственность за принятие решения об обращении за медицинской помощью. На этот раз муж, после мучительной внутренней борьбы, отказывается от выполнения предназначенной ему роли, и она умирает. Аналогичную тему, почерпнутую из Евангелия, обсуждает Тарахов (Tarachow, 1960). Во время Тайной вечери Иисус пророчествует, что один из учеников предаст Его. Затем Он, обмакнув кусок хлеба в вино, кладет его прямо в рот Иуде, указывая на него как на будущего предателя. Тарахов замечает: «Иисус в качестве Отца предлагает Иуде как сыну убить и съесть его». С того момента, как объект поддается на провокацию и берет свой «кусок хлеба», он воспринимается как принявший на себя роль главного ненавидимого-и-любимого отвергающего объекта. Теперь самоубийца может приступить к исполнению задуманного с фантазией, что объект регрессивно связан с ним в садомазохистическом слиянии. Стрэйкер (Strak-er, 1958) даже высказывает предположение, что самоубийца желает умереть, чтобы исполнить враждебные желания близкого ему человека. Федерн (Federn, 1929) (сам впоследствии совершивший самоубийство) сказал: «Только тот убивает себя, кому желает смерти кто-то другой»[63]63
  Штенгель (Stengel, 1960) ошибочно относит данную цитату к Венской конференции 1910 года по суициду, на которой Федерн отсутствовал. На самом деле она взята из статьи Федерна (Federn, 1929) в том же номере журнала, в котором он писал о второй Венской конференции 1918 года по суициду.


[Закрыть].

В процессе психотерапевтической работе с суицидальными пациентами терапевт всегда подвергается риску быть вовлеченным в отношения, характеризующиеся негативным контрпереносом. Вызвав эту реакцию, суицидальный пациент использует ее для оправдания своего отыгрывания: «Решающим фактором для завершенной суицидальной попытки нередко оказывается предполагаемое согласие или бессознательное соглашение между пациентом и человеком, в наибольшей степени вовлеченным в психическую борьбу» (Straker, 1958). В описании одного из клинических случаев Фрейд (Freud, 1920) приводит именно такую последовательность событий. Во время прогулки со своей гомосексуальной партнершей молодая девушка внезапно встречает отца. В гневе он бросает на нее «убийственный взгляд», на который она реагирует серьезной, но неудачной суицидальной попыткой, перепрыгнув через высокий парапет на железнодорожные пути. Фрейд отмечает, что она была «свалена наповал» по вине отца. В немецком языке здесь присутствует игра слов, поскольку глагол «neiderkommen» имеет два значения – «упасть» и «разродиться от бремени». Несмотря на защитную функцию гомосексуализма, дочери удалось добиться запретного. Спровоцировав отца на «убийственный взгляд», она заставила его стать любовником, оплодотворителем и палачом.

Несколько лет назад мне пришлось заниматься супервизией психотерапии девушки 27 лет с хроническими суицидальными тенденциями во время нескольких из ее многочисленных госпитализаций[64]64
  Я благодарю д-ра Ричарда Шарфа за предоставленное подробное описание этого клинического случая.


[Закрыть]. Ее отец, фармацевт, покончил с собой, приняв цианид, когда дочери было 13 лет. Через неделю после его самоубийства она совершила первую суицидальную попытку, проглотив все таблетки из домашней аптечки, и несколько дней находилась в состоянии комы. С тех пор она совершала серьезные суицидальные попытки всякий раз, когда предвидела разрыв отношений[65]65
  Известно, что смерть близкого родственника, особенно его самоубийство, совпавшие с эдиповой фазой или пубертатом ребенка, статистически во много раз увеличивает вероятность совершения им суицида в будущем (Zilboorg,1937). В одном исследовании (Moss,1963) показано, что 75 % самоубийц в детстве или подростковом возрасте пережили трагическую гибель или самоубийство родственника.


[Закрыть]. Наконец, после одной из них она была госпитализирована, и с ней велась интенсивная терапевтическая работа. Злокачественная идентификация с умершим отцом (его семь близких родственников также совершили самоубийство) не стала серьезным препятствием на пути успешной терапии. Мать девушки страдала хроническим алкоголизмом и депрессией, являясь, по меньшей мере, весьма ненадежной фигурой для воспитания и заботы. В переносе у пациентки никогда не возникало твердого убеждения, что терапевт является надежным и устойчивым объектом. Каждый раз, когда возникало впечатление, что лечение может продолжаться в амбулаторных условиях, поскольку устанавливались внешне «хорошие» отношения с терапевтом, девушка предпринимала очередную суицидальную попытку. Наконец, ее состояние, казалось, стабилизировалось, она согласилась покинуть больницу, и была намечена дата выписки. Утром она преподнесла врачу коробку конфет («кусок хлеба» Иуде) и пришла на ежедневное собрание терапевтической группы, где расхваливала его достоинства, а затем потеряла сознание. Оказалось, что накануне она сумела украсть огромное количество лекарств, которые приняла перед вручением врачу подарка. Ее удалось спасти только ценой героических усилий, несколько дней она находилась на искусственном дыхании, а затем вновь, непосредственно перед переводом в другую больницу, совершила суицидальную попытку. Некоторое время я следил за ее дальнейшей судьбой. Каждая попытка выписки из многочисленных больниц, где она лечилась, сопровождалась серьезной суицидальной попыткой.

Используя разнообразные взаимоотношения с безликими для нее людьми и прилипчивый перенос, пациентка постоянно искала противоядия от депрессивных доэдиповых материнских объектов. Но каждый раз для оправдания гнева на первичный объект она вынуждена была доказывать, что объекты ненадежны, и тем самым провоцировала отвержение. Это объясняет ее попытку подогнать психотерапевта под шаблон утраченного интроекта – сделать его палачом («Вот видишь, ты такой же, как все. Ты только говоришь, что не похож на них, а на деле ничем не отличаешься от моего отца, матери и т. п. Ты тоже меня разочаровал»). Таким образом, самоубийство становится вполне оправданным убийством интроекта – «уничтожением образа человека» с «использованием странной человеческой способности к слиянию, обмену и даже смешению себя с объектом» (Stone, 1971). Это одновременно самоубийство и казнь, которыми управляет терапевт.

Самым известным культуральным ритуалом, отражающим этот процесс принуждения объекта стать «возлюбленным палачом», является, видимо, харакири (Tarachow, 1960). Это действие удовлетворяет и либидинозные, и агрессивные побуждения и служит как активным, так и пассивным целям. Будучи обычно показным актом подчинения имплицитному приказу умереть, поступающему от объекта, харакири часто преследует более или менее скрытую цель пристыдить этот объект. Оно напоминает менее летальную церемонию «потлах» индейцев квакиутал (Klineberg, 1940, р. 84), которые стыдят обидчиков с помощью особого ритуала, отдавая им все свое имущество.

Харакири является одной из разновидностей самоубийства, которая не обязательно связана с выраженной депрессией и возникновением чувства вины. Ведущей эмоцией является стыд, и суицидальное действие, очевидно, преследует цель избавления от постыдной части, чтобы восстановить лицо, очиститься и снова стать достойным любви объекта. Связь между внешним объектом и постыдным интроектом становится еще более ясной, когда жертва харакири бросает свои вырезанные внутренности объекту (Tarachow, 1960) и устанавливает союз с ним путем загрязнения его постыдными частями тела. Этот ритуал возник в культуре, где до недавнего времени суицид считался социально приемлемым. «Ни один из кругов ада не может похвастать большей плотностью (японского) населения, чем седьмой, который Данте отводил жертвам самоубийств» (Nitobe, 1974, р. 123). Севард (Seward, 1973) в своей книге, посвященной харакири, приводит свидетельство лорда Редесдейла, секретаря Британского консульства в Японии, относящееся к 1868 г. Тот описывает роль «кайсаку», который отвечает за проведение обряда обезглавливания самоубийцы после извлечения последним своих внутренностей. «В какой еще стране мира человека обучают тому, что последним долгом любви, который ему придется исполнить в отношении лучшего друга, возможно, окажется роль палача?» (р. 19).

Японский писатель Юкио Мисима (Mishima, 1966) описывает подобное самоубийство в рассказе «Патриотизм»[66]66
  Д-р Джулес Гленн впервые отметил, что этот рассказ имеет непосредственное отношение к обсуждаемой теме.


[Закрыть]. Это произведение иллюстрируют все описанные выше элементы, а первый абзац достоин полного цитирования не только из-за красоты лаконичного и содержательного стиля, но и для иллюстрации «сфинктерной морали», которой придерживался Мисима в своем изложении сцен насилия:

Двадцать восьмого февраля 1936 года, на третий день после известных событий, поручик гвардейского транспортного батальона Синдзи Такэяма, потрясенный известием о том, что его ближайшие друзья оказались в числе заговорщиков, не в силах смириться с приказом о подавлении мятежа, в одной из комнат своего особняка (дом шесть на улице Аоба, район Йоцуя) сделал харакири собственной саблей; его жена Рэйко последовала примеру любимого мужа и тоже лишила себя жизни[67]67
  См.: Мисима Ю. Патриотизм // Суицидология: Прошлое и настоящее: Проблема самоубийства в трудах философов, социологов, психотерапевтов и в художественных текстах. М.: Когито-Центр, 2001. С. 510–528. Далее ссылки на данное издание приводятся в скобках в тексте.


[Закрыть].

Двойному самоубийству предшествует наполненная страстью и эротикой сцена любви, причем Мисима намеренно совмещает их в сознании читателя:

…поручик был уверен, что никакого противоречия между зовом плоти и патриотическим чувством нет, наоборот, эти две страсти естественным образом сливались для него воедино (с. 516).

Как уже упоминалось, акты харакири отличает отсутствие отчетливой вины или депрессии, и действительно, приготовления к ритуальному самоубийству в рассказе сопровождаются эйфорией, повышением самооценки и даже сексуальным возбуждением.

Иллюстрацией «нежного убийства» и экстернализации внутреннего психического конфликта, смещаемого на Смерть как амбивалентно любимый объект, является фрагмент, где поручик ожидает Рэйко, которая, окончив омовение, должна присоединиться к нему:

Чего он ждет – смерти или безумного чувственного наслаждения? Одно ожидание наслаивалось на другое, и казалось, что смерть и есть объект его вожделения (с. 517).

Наконец, на первый план выходит фантазия, что он является пассивной жертвой:

Хотя поручик нанес удар сам, ему показалось, что кто-то другой проткнул его тело толстым железным прутом (с. 524).

«Палачи» в его сознании принимают определенную форму по мере того, как искажается образ жены, стоящей в белых одеждах и смотрящей на него: «Белая, похожая на невесту, неподвижная фигура олицетворяла для поручика все то, ради чего он жил: Императора, Родину, Боевое Знамя. Все эти святые символы смотрели на него ясным взором жены» (с. 523).

С течением времени неотвратимым становилось и самоубийство самого Мисимы, которое он совершил путем харакири в 1970 г. В свойственной ему манере драматизации и эксцентричности он приказал нескольким доверенным членам своей личной военизированной организации захватить командира одной из военных баз японских сил самообороны в Токио и заставил его собрать солдат гарнизона на плацу перед казармой. Стоя над ними на широком балконе, взобравшись на парапет и картинно подбоченясь, Мисима произнес заранее подготовленную речь, в которой жестко критиковал и стыдил их за несоответствие идеалам. Затем, вернувшись в комнату, на глазах ближайших друзей, наблюдавших (как в рассказе) за ним, он пронзил себе живот мечом, выпустив внутренности. После этого он подал знак стоявшему рядом с ним самому близкому и любимому соратнику, чтобы тот обезглавил его[68]68
  На самом деле этот друг и соратник, «кайсаку», не смог успешно исполнить свою часть ритуала, и Мисиму обезглавил второй, «запасной» друг (Nathan, 1974).


[Закрыть].

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

У суицидента часто возникает бессознательная фантазия о себе как добровольной, но пассивной жертве, состоящей со Смертью в диадических отношениях подчинения. Смерть (или Судьба) является ширмой, заслоняющей первичный амбивалентно любимый и утраченный объект, ранний образ родителя. Фантазийную «пассивную» роль самоубийцы можно сравнить с желанием творческой личности видеть в своей деятельности результат «вдохновения», которым его одарила какая-то магическая фигура.

Во многих суицидальных фантазиях можно распознать две цели: вначале очищение и освобождение себя от плохих частей, а затем соединение (скорее, воссоединение) с первичным амбивалентно любимым объектом. Опыт показывает, что аналогичная мотивация характерна и для «реалистичного» самоубийства больных раком в терминальной стадии.

Посредством экстернализации депрессивного конфликта жертва самоубийства: а) поддерживает свою фантазию поглощения и слияния с объектом и б) манипулирует последним, предназначая ему роль скрытого палача. Проекция и смещение интрапсихических элементов, вызывающих напряжение между Сверх-Я и «Я»-репрезентацией («интроектом»), проявляется во многих клинических формах – убийстве, физическом насилии над ребенком, ипохондрии, самоповреждении и, наконец, самоубийстве. Эти выводы проиллюстрированы клиническими и литературными примерами.

Обсуждается стратегии работы с часто встречающимся «шантажом» терапевта со стороны суицидального пациента.

Рассмотрена точка зрения Бибринга на обусловленность депрессии первичным состоянием беспомощности и предложено альтернативное объяснение.

В качестве прототипа самоубийства проанализирован ритуал харакири, в виде иллюстраций использованы фрагменты рассказа Юкио Мисимы.

ЛИТЕРАТУРА

Alvarez A. (1972). The Savage God. N. Y.: Random House.

Asch S. S. (1966). Depression: three clinical variations // Psychoanal. Study Child. V. 21.

Asch S. S. (1968). Crib deaths: their possible relationship to post-partum depression and infanticide // J. Mt. Sinai Hosр. V. 35. Р. 214–220.

Самоубийство и скрытый палач

Asch S. S. (1976). Varieties of negative therapeutic reaction and problems of technique // J. Am. Psychoanal. Assn. V. 24. Р. 383–407.

Asch S. S., Rubin L. J. (1974). Post-partum reactions: some unrecognized variations // Amer. J. Psychiat. V. 131. Р. 870–874.

Bibring E. (1953). The mechanism of depression // P. Greenacre (Ed.). Affective Disorders. N. Y.: Int. Univ. Press.

Durkheim E. (1951). Suicide. Glencoe, Illinois: Free Press.

Federn P. (1929). Selbstmordprophylaxe in der analyse // Z. Psychoanal. Pad. V. 3. P. 379–389.

Freud S. (1917). Mourning and melancholia // S. E. V. 14.

Freud S. (1920). Psychogenesis of a case of homosexuality in a woman // S. E. V. 78.

Freud S. (1923). The ego and the id // S. E. Vol.19.

Freud S. (1969). Some character-types met within psycho-analytic work // S. E. V. 14.

Friedman P. (1967). On Suicide. N. Y.: Int. Univ. Press.

Jacobson E. (1964). The Self and the Object World. N. Y.: Int. Univ. Press.

Jacobson E. (1971). Depression. N. Y.: Int. Univ. Press.

Jones E. (1912). An unusual case of «dying together» // Essays in Applied Psychoanalysis. London: Hogarth Press, 1951. (Cм. главу 1 данного издания.)

Jones Е. (1911). On ‘dying together’ // Essays in Applied Psychoanalysis. L.: Hogarth Press, 1951. (Cм. главу 1 данного издания.)

Klineberg O. (1940). Social Psychology. N. Y.: Henry Holt.

Lewin B. (1950). The Psychoanalysis of Elation. N. Y.: W. W. Norton.

Litman R., Swearingen C. (1972). Bondage and suicide // Archs. Gen. Psychiat. V. 27. Р. 80–85, 396. (Cм. главу 15 данного издания.)

Loewenstein R. M. (1957). A contribution to the psychoanalytic theory of masochism // J. Am. Psychoanal. Assn. V. 5. Р. 197–234.

Luloff P. Personal communication.

Mahler M. S. (1968). On Human Symbiosis and the Vicissitudes of Individuation. V. I. N. Y.: Int. Univ. Press.

Menninger K. (1936). Purposive accidents as an expression of self-destructive tendencies // Int. J. Psycho-Anal. V. 17. Р. 6–16.

Miller A. (1964). After the Fall. N. Y.: Viking Press.

Mishima Y. (1966). Patriotism // Death in Midsummer. N. Y.: New Directions Publishing Co.

Moss L. (1963). Current psychoanalytic understanding of suicide – symposium // New York Medicine. V. 197. Р. 214–236.

Nathan J. (1974). Mishima. Boston – Toronto: Little, Brown & Co.

Nitobe I. (1974). Bushido: The Soul of Japan. Rutland – Vermont – Tokyo: Charles E. Tuttle Co.

Oberndorf C. P. (1948). Which Way Out. N. Y.: Int. Univ. Press.

Orgel S. (1974). Fusion with the victim and suicide // Int. J. Psycho-Anal. V. 55. Р. 531–538.

Seward J. (1973). Hara-Kiri: Japanese Ritual Suicide. Rutland – Vermont – Tokyo: Charles E. Tuttle Co.

Stengel E. (1960). Old and new trends in suicide research // Br. J. Med. Psychol. V. 33. Р. 283–286.

Stone L. (1971). Reflections on the psychoanalytic concept of aggression // Psycho-anal. Q. V. 40. Р. 195–244.

Straker M. (1958). Clinical observations of suicide // Canad. Med. Assoc. J. V. 79. Р. 473–479.

Tarachow S. (I960). Judas, the beloved executioner // Psychoanal. Q. V. 29. Р. 528–554.

Thomas D. (1957). The Collected Poems of Dylan Thomas. N. Y.: New Directions James Laughlin.

Zilboorg G. (1936). Differential diagnostic types of suicide // Arch. Neurol. Psychiat. V. 35. Р. 270–291. (Cм. главу 3 этого издания.)

Zilboorg G. (1937). Considerations on suicide, with particular reference to that of the young // Am. J. Orthopsychiat. V. 7. Р. 15–31. (См. главу 4 этого издания.)