Текст книги "Антология суицидологии. Основные статьи зарубежных ученых. 1912–1993"

Пациентка 1: «Я говорила школьным друзьям, что хочу убить себя, но они мне не верили».

Пациентка 2: «Когда я пила таблетки, то чувствовала, что до меня никому нет дела».

Пациентка 3: «Это может казаться парадоксальным, но я думаю о самоубийстве как о способе выживания. Смерть – мой выход. Без этого я стала бы зависимой от жизни».

Пациент 4: «На самом деле самоубийцы не верят, что умрут».

Пациент 5: «Я всегда чувствую, что мог бы попытаться осуществить это еще раз.

Я боюсь этой попытки, боюсь боли, но не могу устоять перед искушением».

Пациент 6: По его словам, в выходные он предпринял дома «репетицию», приняв шесть таблеток аспирина. Он хотел проверить, сможет ли проглотить их одну за другой. На следующий день он попытался покончить с собой.

Пациент 7: «Я думаю, это было сумасшедшее, безумное состояние. Я не помню,

как случилось, что я решил открыть газ, это было словно помешательство».

На том же листе, на котором фиксировалось высказывание, приводился как его непосредственный, так и более широкий контекст, а также оставлялось место для обсуждения. Непосредственный контекст включал последние интервенции аналитика, материал, поступивший от пациента, и описание его эмоционального состояния до и после высказывания суицидальной мысли, а также такие события, как предстоящий отпуск терапевта, перерыв терапии на выходные и т. д. К широкому контексту относились события, произошедшие за более длительный период времени, такие как тип развития и преобладающие отношения переноса, появляющиеся изменения внутреннего состояния пациента, смена психологических защит и доминирование определенной фазоспецифической динамики. Раздел комментариев позволял аналитику излагать собственные свободные ассоциации к материалу пациента и проверять на последующем материале, подтвердились ли высказанные гипотезы. При проведении фокусного исследования психоаналитики работали парами, выбирая суицидальные высказывания и контекст из материалов друг друга. В пилотном исследовании два аналитика работали независимо с одними и теми же материалами, но почти все выделяли одни и те же высказывания и непосредственный контекст, в котором у пациентов возникали мысли о самоубийстве. На удивление очень высокая согласованность между аналитиками отмечалось и внутри более широкого контекста для появлении суицидальных мыслей.

Для дальнейшей проверки надежности исследования использовали два измерения внутренней согласованности. Каждый аналитик составлял подробный метапсихологический портрет своего пациента. Разделы и подрубрики этого портрета основывались на метапсихологическом профиле Анны Фрейд (Freud, 1962), подростковый вариант которого был разработан Лауфером (Laufer, 1965). Аналитик, проводивший фокусное исследование, имел возможность сверить динамическую картину с метапсихологическим портретом, составленным его коллегой, наблюдающим пациента, а тот, в свою очередь, оценивал результаты фокусного исследования и сравнивал их с собственными клиническими наблюдениями.

РЕЗУЛЬТАТЫ

Выяснилось, что существенные детали, касавшиеся попытки самоубийства, удается узнать только в процессе психоанализа. Во всех случаях его использования было получено огромное количество дополнительной информации по сравнению с обычным методом прямых вопросов непосредственно после попытки суицида. Нередко новые подробности сообщались в ответ на интерпретацию психотерапевта, особенно часто на интерпретацию, связанную с переносом. В более ранней публикации я уже приводил случай одного из семи выбранных пациентов (Novick, 1980). Юноша 19 лет утверждал, что пытался покончить с собой после получения отказа из университета, в который хотел поступить. К концу первого года анализа я интерпретировал его поведение как попытку устроить все так, чтобы я его отверг. И тогда он вспомнил, что послал заявление в университет по истечении крайнего срока подачи документов. Аналогичным образом скудная информация, полученная от Мэри сразу после попытки самоубийства, была значительно дополнена ее воспоминаниями в ходе работы с аналитиком. Например, на третьем году психоанализа она вспомнила, что машина, которую она разбила, принадлежала матери. Мать очень любила эту машину, а Мэри ее ненавидела.

Информацию, полученную в результате фокусного исследования, мы разделили на следующие блоки: 1) мысли о суициде, включая воспоминания о своей попытке, размышления и фантазии на тему смерти и т. п., 2) контекст, в котором появлялись эти мысли. Мы предположили, что мысли и воспоминания не возникали случайно, а были связаны со специфическими динамическими паттернами, которые становились различимы в непосредственном и более широком контексте по ходу поступления материала. Обнаружилось, что во всех семи случаях мысли о самоубийстве возникали в связи со следующими чувствами: 1) страх или ощущение покинутости; 2) боязнь или желание поглощения и 3) страх или чувством вины, когда появлялись чувства всемогущества и враждебности по отношению к матери. Более подробное описание результатов исследовательской работы, в частности, различий между мыслями о суициде и конкретными действиями, а также многоплановой обусловленности этих мыслей и действий, будет опубликовано в полной версии отчета. В этой статье автор собирается представить один из основных результатов фокусного исследования – последовательность самоубийства. Материал аналитической работы с Мэри, проведенной уже после окончания основных исследований, будет использован для проверки надежности наших выводов и иллюстрации каждого этапа динамики суицида.

ПОСЛЕДОВАТЕЛЬНОСТЬ САМОУБИЙСТВА

Мэри и ее родители считали попытку самоубийства импульсивным действием, не согласующимся с общими характеристиками хорошо функционирующей личности и спровоцированным каким-то человеком или событием вне семьи. В ходе исследования подобный взгляд на суицидальную попытку часто выражался самими подростками и являлся довольно обычным. Недавно в одной из газет появилась статья (Ann Arbor News, 1981, 7 May, Dallas [AP], Leigh Shirley) о юноше 16 лет, который застрелился из любимого дробовика отца. Отец описал его следующим образом: «общительный, любил играть в футбол, совершенно нормальный подросток». Этот взгляд на подростковое самоубийство приобрел силу мифа, и один из главных выводов нашего фокального исследования должен был опровергнуть его. В каждом из наших случаев мы обнаружили четкую последовательность «шагов», приводившую к попытке самоубийства. В нашей предыдущей публикации сущность этой последовательности мы выразили следующим образом: «Во всех случаях попытка суицида не являлась внезапным поступком, а была конечной стадией патологической регрессии» (Novick, 1980).

Фокусное исследование позволило нам объединить воспоминания о попытке суицида с динамическим контекстом, чтобы в первом приближении рассмотреть элементы последовательности событий, приводившей к попытке самоубийства. Принимая во внимание все ограничения и споры относительно точности реконструкции, автор использовал материалы случая Мэри для проверки своих предположений. Пронумерованные части дальнейшего текста соответствуют этапам последовательности самоубийства, описанной в еще неопубликованном отчете (Huppy, Laufer, Novick et al.).

1. Задолго до попытки самоубийства подростки чувствовали себя угнетенными, сексуально «ненормальными» и думали о суициде. Фокусное исследование показывает, что депрессия и переживания о своей сексуальной неадекватности могут сосуществовать с мыслями о самоубийстве, однако сами по себе не провоцируют суицид.

Когда Мэри достигла половой зрелости, переживаемое ею чувство «нереальности существования» выразились в форме сексуальной «ненормальности».

Она часто составляла мысленный перечень своих «невозможностей». За время нашей совместной работы порядок этих «невозможностей» менялся, но три верхние позиции годами оставались неизменными: секс, замужество и дети. Гораздо позже в процессе анализа Мэри с трудом признала, что в средних и старших классах школы иногда фантазировала о мальчиках. С некоторыми она хотела бы поговорить, но была уверена, что ее сочтут «странной и непривлекательной». Мэри была потенциально привлекательной молодой женщиной и по ходу лечения начала заботиться о своем теле, иногда даже осмеливаясь быть хорошенькой и женственной. Однако было очевидно, что с начала пубертатного возраста она считала, что у нее есть сексуальные отклонения и что она не способна стать зрелой, сексуальной женщиной.

Что касается депрессии, предшествующей попытке самоубийства, то, по словам Мэри, она «чувствовала себя плохо» по крайней мере четыре года. Ее отец принял предложение о работе в другой части страны, и ей пришлось оставить школу и друзей. С тех пор, по ее утверждению, она стала чувствовать себя «плохо» и так и не смогла завести новых друзей. Словом «плохо» Мэри обозначала недифференцированное чувство дисфории. Постепенно она научилась различать и выражать словами свои чувства, смогла говорить о своей злости на родителей, особенно на отца, за то, что он никогда не интересовался ее чувствами или желаниями и ни разу не поговорил с ней о переезде.

Кроме того, Мэри преследовали мысли о самоубийстве и болезненные фантазии. Как показал анализ материала, она годами думала о смерти и умирании. Ее отец много путешествовал и с детства Мэри боялась, что он может умереть. Она удивилась, когда ей исполнилось 18 лет, так как она поняла, что никогда не думала о себе как 18-летней. По ее мнению, это указывало на то, что она не собиралась дожить до этого возраста.

Некоторые аспекты ее воспоминаний о попытке суицида остаются все еще неясными, однако в процессе анализа были получены свидетельства заранее подготовленного плана самоубийства. Спустя год после начала лечения, как раз перед годовщиной суицидальной попытки, Мэри «чувствовала себя плохо», и было видно, что она страдает. Она надолго запиралась у себя в комнате, не спала ночами и всеми силами сопротивлялась осознанию гневных чувств в отношении родителей. Я упомянул о годовщине события и предположил, что у нее повторно возникли мысли о суициде. Когда Мэри признала, что эти мысли у нее действительно появились, я спросил, имела ли она конкретный план самоубийства. Оказалось, что после удаления зуба мудрости врач прописал ей сильное обезболивающее средство, и Мэри сообщила, что несколько недель она откладывала таблетки для будущей попытки самоубийства. Выяснилось, что у всех семи суицидентов, подобно Мэри, длительное время отмечались депрессия, чувство сексуальной ненормальности и мысли о суициде, которые, однако, не приводили к реальной попытке самоубийства. Это дает основание предполагать, что связь между депрессией и суицидом у подростков является более сложной, чем принято считать в публикациях. Далее мы покажем, что для совершения самоубийства недостаточно депрессии и плана суицида. Независимо от нас к сходному заключению пришла Эрна Фурман (см. главу 25 этого издания).

2. Последовательность, ведущая к акту самоубийства, во всех случаях форсируется внешними событиями, заставляющими подростков принимать ответственное решение, которое означает для них разрыв связи с матерью.

Попытке самоубийства у Мэри предшествовали поступление в колледж, связанное с уходом из дома, и ее 18-летие. Оба события были символами взрослой самостоятельной жизни, фазы, в которую она никогда не предполагала входить. Как показал анализ, много самых разных внешних событий и поступков означали для Мэри полный разрыв связей с матерью, что она считала совершенно недопустимым. Так, переезд из дома в студенческое общежитие вызвал у нее мысли о самоубийстве. Вечеринка с друзьями или мысли о покупке собственного телевизора воспринимались как бунт и сопровождались фантазиями о суициде. На третий год лечения она решила съездить в город, где провела детство, и навестить школьных друзей. Сначала она изменила расписание встреч с психоаналитиком, затем сделала другие необходимые приготовительные шаги. Уже по пути в транспортное агентство она осознала, что этот последний шаг будет означать, что она все сделала без участия родителей. Она понимала, что должна испытывать радость, но вместо нее чувствовала ужас – «я поступила неправильно». Когда я предположил, что у Мэри были аналогичные переживания в колледже, она вспомнила о панике после прохождения конкурса и выделения ей стипендии на оплату образования. Это событие означало, что она больше не нуждается в помощи родителей.

3. Во всех случаях подростки не могли решиться на такой шаг. Какое-то внешнее событие и переживание неудачи приводило подростков к осознанию их зависимости от матери.

В случае Мэри неудачей, которая обсуждалась почти весь первый год анализа, была ее неспособность оставаться в колледже. При поступлении конкурс был очень высоким и была зачислена на обучение с полной стипендией, опередив многих других абитуриенток. Колледж символизировал не только независимость от матери, но и обеспечивал ей финансовую независимость. Когда у нее возникли серьезные проблемы в колледже, она ощутила близость к матери и признательность ей за поддержку, хотя чувствовала при этом, что отец хочет, чтобы она осталась в колледже. Через шесть недель она бросила учебу и вернулась к родителям. Параллельно с лечением у аналитика она начала посещать местный колледж и осталась жить дома, где мать делала за нее все дела по дому. Мэри чувствовала себя полностью зависимой от матери, ее охватывала паника при мысли о поездке куда-либо одной, без нее, и она позволяла матери выбрать и покупать одежду для себя. Только после двух лет терапии, в возрасте 20 лет, Мэри стала самостоятельно делать покупки в магазинах.

Психологические исследования деятельности и волевых процессов должны включать в себя парадокс подросткового суицида. Как видно из поведения Мэри, молодые люди часто неспособны на простейшие самостоятельные действия, такие, как покупка одежды или посещение вечеринки. С другой стороны, они способны на самоуничтожение – на форму активности, неприемлемую для большинства их сверстников даже в трудной жизненной ситуации.

4. Неудачная попытка естественного для подростка отделения от родителей возвращает его к интенсивным инфантильным отношениям с матерью, которые на описательном уровне можно было бы назвать садомазохистскими… Девочка-подросток, которая боится, что мать бросит ее, будет ей подчиняться и создавать ситуации, в которых она вынуждена постоянно поступать подобным образом…

Этот тезис, вытекающий из исследования самоубийств подростков, изложен очень сжато и требует некоторого дополнения. Вкратце выводы состоят в том, что первоначальные отношения с матерью являются весьма примитивными, и неудачная попытка отделения и приобретения автономии отбрасывает подростка обратно к примитивным отношениям.

Аналитический материал, полученный во время повторных суицидальных кризисов пациентки, позволил воссоздать картину отношений Мэри и ее матери до попытки самоубийства. В их основе лежала абсолютная неспособность девушки допустить хотя бы какую-нибудь негативную мысль о матери. По ее выражению, подобный гнев был для нее «горячей картофелиной». Она справлялась со злостью, направляя ее на себя или смещая на другой объект. Дозволенным с детства выходом был гнев на старшего брата, они вместе с матерью критиковали и ругали его. Вплоть до попытки самоубийства агрессия смещалась на отца и начальницу на работе. Во время анализа я сам часто становился объектом ее смещенной агрессии. Смещение сочеталось с регрессией до состояния беспомощного подчинения, и Мэри считала себя никчемной, а свою мать – идеальной.

Абсолютное подчинение сильной, идеализированной, никогда не ошибающейся матери было воплощено в прическе Мэри. У нее была весьма необычная стрижка – более короткие, чем даже у большинства мальчиков, волосы почти под машинку были острижены за ушами и на затылке. «Коротко сзади и по бокам» – подобные прически носили мужчины в 1950-е годы. В процессе долгосрочной терапии в контексте разговора о подавленном эксгибиционизме, ее желании носить красивую одежду, сочетающимся с боязнью и неумением, я упомянул о ее прическе. Я спросил, не считает ли Мэри ее слишком короткой. Оказалось, что брат, отец и друзья говорили ей, что она стрижется очень коротко, но матери нравилась такая прическа. Мэри взглянула на меня, уныло улыбнулась и сказала: «Конечно, ей нравится, ведь это она меня так стрижет».

Как видно, садомазохистическая борьба велась за «обладание» телом Мэри, и легко предположить, что в детстве ее жестко, без эмпатической поддержки приучали пользоваться горшком. Мэри упоминала о резком, строгом обращении матери с племянницей, сказав, что она – хороший дрессировщик, но плохой воспитатель. Долгое время мы анализировали боязнь Мэри что-то испачкать и создать беспорядок. С этим были связаны страх потери контроля над своим кишечником и мочевым пузырем и чрезмерная сдержанность чувств и их внешних проявлений. Когда мы обсуждали ее неспособность переживать амбивалентные чувства, Мэри сказала, что считала их грязными: «Я всегда думала, что чувства должны быть опрятными и чистыми».

5. При обостренном осознании зависимости от матери любые сексуальные и агрессивные побуждения становятся источником беспокойства. Анализ воспоминаний о внешних событиях показывает, что суицидальные подростки хотя бы смутно осознают кровосмесительную природу своих фантазий.

В случае Мэри можно видеть, как ее абсолютная зависимость и подчинение служат защитой от примитивного гнева на мать. Однако зависимость обостряла ее гнев, который в свою очередь делал подчинение все более необходимым, но при этом тем более недопустимым. Постепенно Мэри училась осознавать своих чувства, в частности, гнев на мать. Она часто говорила: «Если я сержусь на кого-то, у меня еще есть мама, а если злюсь на нее, то остаюсь совсем одна». При том, что фантазии об инцесте отмечались у нее еще до попытки самоубийства, становится очевидно, что эдиповы переживания вызывали у Мэри сильную тревогу, особенно при агрессивном соперничестве. Например, она всегда очень хорошо училась, но редко оказывалась довольна своими успехами. Мы выяснили, что эта проблема была связана с неспособностью красиво одеваться, гордиться собой и «подавать» себя соответствующим образом. Когда она получала хорошие оценки, отец хвалил ее и отмечал приложенные усилия. Мать тоже выражала удовольствие, но тут же сравнивала успехи дочери со своими трудностями в колледже. Мэри поняла, что это было соперничеством, в котором мать чувствовала себя побежденной, а затем Мэри начала задаваться вопросом, связано ли это с тем, что она могла получать лишь мимолетное удовольствие от своих академических успехов, немедленно останавливая себя мыслью: «Подумаешь, большое дело!».

Связь позитивных эдиповых фантазий и мыслей о суициде более отчетливо прослеживается в одном из повторявшихся паттернов поведения Мэри, когда хорошее отношение к отцу и аналитику возникало на фоне критики в адрес матери. Высказав порицание в отношении матери, Мэри начинала испытывать положительные эмоции ко мне. В один из таких периодов ей приснилось, что они с отцом отправились в путешествие, а мать унесло в небо на воздушном шаре. Затем примерно две недели они обменивались с отцом шутками и подначивали друг друга. Мэри очень хорошо работала на наших встречах и много говорила о «странностях» и необычных поступках матери. Но внезапно ситуация резко изменилась. Мэри стала «плохо себя чувствовать», на сеансах отказывалась говорить, ее отец и я превратились для нее в «плохих парней». Она вновь стала зависимой от матери и весьма предрасположенной к суициду. Когда я связал этот паттерн поведения с последовательностью событий, предшествовавших самоубийству, то сначала Мэри отрицала наличие позитивных чувств к отцу. Но потом вспомнила, что в свое время повлияла на отношение отца к старшему брату, за что отец до сих пор ей признателен. Более того, действия Мэри изменили баланс сил внутри семьи. Она сблизилась с братом и отцом, а мать осталась в стороне. Девушка совершенно забыла об этом событии, случившемся незадолго до попытки самоубийства.

В процессе работы стало понятно влияние сохранившихся садистических сексуальных идей, долго не позволявших Мэри переживать позитивные эди-повы фантазии. В ее снах, ассоциациях и воспоминаниях секс сопровождался садистскими нападениями, влекущими смерть или разрушение.

6. Следующее звено в последовательности – еще одна попытка отделиться от матери путем обращения к другому человеку. Обычно она принимает форму угрозы совершить самоубийство. Подросток пытается уйти от опасной ситуации, в которой агрессивные и сексуальные побуждения грозят прорваться в сознание. В случае Мэри пока еще нет никаких свидетельств того, что она угрожала убить себя и обращалась за помощью к другим людям вне семьи. По материалам ее случая можно уточнить и разъяснить последовательные этапы событий, обнаруженные в ходе исследования. Этот материал показывает, что обращение к кому-либо за пределами семьи является не просто необходимым шагом, а паттерном поведения, повторяющимся с возрастающей частотой, когда подросток яростно пытается защититься от негативных чувств к матери. Очень скоро эта попытка освобождения от опасной зависимости превращает любого человека из союзника во врага. Разочарование, боль и гнев по отношению к матери, быстро смещаются на того, кто пытается помочь, и этот человек воспринимается уже как тот, кто толкает к еще большей зависимости от матери.

В одной из своих работ я назвал этот феномен «негативной терапевтической мотивацией» (Novick, 1980); когда он появляется у пациента во время лечения, то становится средством смещения на терапевта чувств несостоятельности, вины и гнева и усиления примитивной связи с вновь идеализированной матерью. Возникало ли подобное до совершения Мэри попытки самоубийства? Ее воспоминания были смутными, но во время курса лечения суицидальным кризисам (а их было много) неоднократно предшествовало это звено последовательности самоубийства. Друзья, которые хотели помочь, вызывали у Мэри подозрительность и раздражение. Ее приглашали куда-нибудь на выходные, а она притворялась больной и оставалась дома. Самыми зловещими были моменты, когда «плохим» для нее становился я, и она приходила на сеансы, исполненная нарочитой таинственности и решимости не разговаривать со мной – верный признак, что ею овладевают мысли о самоубийстве. Во время одного из сеансов, заполненных упрямой тишиной, она сказала: «Я чувствую себя как военнопленный, а вы пытаетесь заставить меня говорить». В подобные моменты моя тревога за нее возрастала, и я сообщал ей о своем беспокойстве по поводу ее суицидальных мыслей и намерений.

Этот этап последовательности был обозначен как серия обращений к внешнему объекту для избавления от опасной и крепкой связи с матерью. Очевидно, что в жизни Мэри отмечались постоянные колебания между матерью и нематеринской фигурой. В ходе анализа они участились и усилились, поскольку каждый раз, возвращаясь к матери, Мэри еще больше злилась на нее. Смещение в качестве способа защиты стало давать сбои, и по материалам, полученным от Мэри, можно легко установить их причину. Даже смещая негативные эмоции на внешний объект, она знала, что поступает так ради матери. По ее мнению (которое, по-видимому, имело определенные основания), для матери была невыносимо ее отделение, неприемлема и непереносима любая агрессия или критика. Мэри и прежде смутно осознавала это, но в ходе анализа у нее возникло интенсивное осознанное чувство, что ради матери она жертвовала своей жизнью за пределами семьи. Возвращение к подчиненной зависимости от невнимательной, не понимающей и холодной матери, вызывало у нее еще больший гнев и усиливало колебания между матерью и нематеринской фигурой.

7. Следующий этап последовательности – прорыв агрессивных чувств в отношении матери у подростков обоих полов. У девочек это внезапное осознание своих агрессивных чувств по отношению к матери сопровождается острым чувством вины. Эта вина может усилиться из-за какого-нибудь события, которое подтверждает их переживание «всемогущей» агрессии. Девочки оказываются перед сознательным выбором – убить себя или собственную мать. В результате прорыва агрессии и девочки, и мальчики переживают страх утраты контроля над своими импульсами.

На протяжении почти всего первого года анализа Мэри отрицала, что злилась на мать до попытки самоубийства. Однако повторявшийся у нее в это время паттерн преодоления гнева на мать привел ее к осознанию, что ее память искажает воспоминания о событиях, предшествовавших этой попытке. Стоило Мэри во время сеанса позволить себе какие-то критические замечания в адрес матери, как вскоре (иногда на том же сеансе) она начинала чувствовать себя «плохо», порицала себя, «выключалась» или «превращалась в зомби». Когда она совсем переставала думать и чувствовать, внутренний голос подсказывал ей: «Ты сказала достаточно, ты зашла слишком далеко, сейчас лучше остановиться». И на следующий день Мэри возбужденно рассказывала о своих проблемах в колледже или возмущалась словами подруги. Когда я говорил ей о смещении, напоминая, что еще вчера она критиковала свою мать, Мэри искренне удивлялась, совсем забыв об этом.

В конечном счете, мое предположение, что такие попытки обелить мать связаны с ее чувствами до суицидальной попытки, подтвердилось полученными данными. Больше всего она злилась на мать, когда вспоминала о своих днях рождения; свое 18-летие она отметила за полторы недели до суицидальной попытки; в период анализа мы наблюдали в ее реакциях на 19-летие и 20-летие повторение ее состояния перед попыткой суицида. День рождения отца был на два дня позже, и, по настоянию матери, оба праздника отмечались в один день. Это являлось всего лишь одной из многих особенностей ее дня рождения, который заставлял Мэри чувствовать себя обделенной вниманием, забытой и любовью. Праздник и подарки казались ей небрежными, сделанными кое-как, без всякой заботы, просто по обязанности. Эта молодая женщина с ее отличной памятью в учебе, не могла вспомнить, что ей подарили на день рождения год или два назад. В ходе анализа отчетливо проявилась вспышка гнева на мать сразу же после очередного дня рождения, как и последующая самокритичность, «плохое» самочувствие, нервные попытки смещения отрицательных эмоций, а затем закономерный кризис с постоянными размышлениями о самоубийстве и близостью к приведению суицидальных планов в действие.

Что касается утраты контроля, то Мэри во всем видела крайности. Ей казалось, что она должна стать «зомби» (то есть абсолютно лишенной желаний), иначе ее охватят импульсы и она перейдет прямо к «всемогущему» действию. С другой стороны, в своих сновидениях она не просто чувствовала гнев, а забивала человека до смерти. Переход в состояние зомби был назван «маленьким самоубийством», и я предположил, что таким образом Мэри убивала часть себя. Она ответила, что в противном случае ей пришлось бы убить кого-то другого. Что касается обнаружения какого-нибудь внешнего события, подтверждавшего фантазию подростка о «всемогущей» агрессии, то к третьему году терапии нам так и не удалось установить, произошло с матерью Мэри что-то особенное перед суицидальной попыткой дочери. Можно предположить, что произошел сбой в привычном рьяном отрицании Мэри серьезных психических отклонений у матери, ее «странностей», уязвимости и проблем в отношениях с мужем. Когда однажды после интенсивной терапевтической работы Мэри набралась смелости и оказала сопротивление навязчивому поведению матери, та расплакалась, убежала и отсутствовала дома несколько часов. Когда Мэри начала самостоятельно заботиться о себе – стала делать прическу по своему вкусу, переехала в собственную квартиру и в целом приобрела больше независимости, ее мать посвятила себя уборке чердака и даже не спускалась поздороваться, когда Мэри приезжала на выходные. Когда Мэри спросила отца о поведении матери, он сказал, что она играла с Мэри в дочки – матери. Стало понятно, что семья в течение многих лет играла в более серьезные игры, защищавшие мать и отрицавшие ее патологию.

8. В этот момент подростка охватывает сильная паника и чувства безысходности. Внезапно он осознает, что самоубийство, мысли о котором давно посещали его, является решением проблемы. Суицид кажется хорошим, смелым поступком. Он является выходом из положения, разрешением конфликта. У подростка, неспособного на нормальные, соответствующие возрасту поступки, желание позитивных действий воплощается в суицидальной попытке.

С самого начала психотерапии мы с Мэри рассматривали ее суицидальную попытку как мужественный поступок и единственно верный выход из неразрешимой ситуации. Она согласилась с этой интерпретацией, и когда я предложил ей хранить у себя те таблетки, которые она накопила для следующей попытки самоубийства, Мэри отдала их мне, но сказала, что будет ненавидеть себя за это, поскольку видит в них свой единственный выход. Самоубийство оставалось для нее положительным поступком, от которого она не готова отказаться. Свою попытку самоубийства Мэри описывала как абсолютный сюрприз для своих родителей, из чего можно сделать вывод, что отчасти она являлась для нее отыгрыванием в перевернутой форме переживаний неожиданности и, следовательно, неподготовленности и ошеломленности. Она держала свои мысли и планы, касавшиеся самоубийства, в секрете от родителей, и они действительно были застигнуты врасплох. В ходе анализа я испытывал особое беспокойство тогда, когда казалось, что суицидальный кризис уже позади. После моего первого сообщения об этих опасениях она заявила:

«А я подумала, что это хороший момент для самоубийства – ведь все считают, что опасность миновала». Очевидно, что суицид в качестве способа удивить и поразить окружающих является производным от «центральной мастурба-ционной фантазии», по терминологии Лауфера (Laufer, 1976), происхождение которой, в свою очередь, прослеживается до повторного наблюдения «первичной сцены» и постоянного дефицита в защите ребенка родителями от сильных переживаний. В своей работе Эрна Фурман (см. гл. 25 этого издания) отмечает важность родительской патологии в подверженности детей травматическим ситуациям и «сохранении (у суицидентов) интенсивной неинтегрированной ранней агрессии в ее сексуализированной садомазохистской форме». С другой стороны, Мэри признала, что ее суицид был попыткой изменить своих родителей, и, надо сказать, что в результате этой попытки она добилась многих своих целей. Впервые родители уделили ей достаточно внимания и проявили любовь и преданность. На самом деле, она обратилась к психоаналитику только из-за попытки самоубийства, и родители поддерживали ее анализ.