Текст книги "Петр I. Материалы для биографии. Том 1. 1672–1697."

XLVII. Святки в Москве 1696–1697 гг

Так, после второго Азовского похода в те немногие месяцы, которые Петр провел в Преображенском с 1 октября 1696 по 9 марта 1697 г., он, осуществляя занимавшие его проекты кораблестроения, принимая меры к удержанию завоеванного Азовского края и снаряжая Великое посольство за границу для устройства союза против турок, впервые выступает перед нами как царь, отдающий повеления, выслушивающий доклады и разрешающий представляемые ему вопросы; но эта деятельность монарха длится всего только 5 месяцев; затем опять последует продолжительный полуторагодовой перерыв, когда он не только вновь бросит государственную деятельность, но и совсем покинет государство и уедет за границу, смешавшись с многолюдной толпой Великого посольства. Впервые в таком широком объеме ему пришлось теперь соприкоснуться с той унаследованной от предков государственной машиной, которая должна была осуществлять его планы. Старая машина принуждена была работать для новых дел, возникавших по личной инициативе Петра, выдвигаемых его волей, приспособляясь к ним, как, например, Боярская дума приспособлялась, решая вопрос о судостроении, а Владимирский Судный приказ становился исполнительным учреждением в этом деле. Механизм, сложившийся веками, действовал старыми способами, рутинно, «примеряясь к прежним случаям». Петр пользовался им для осуществления своих новых стремлений, как вообще иногда для новых целей пользуются старыми орудиями за неимением иных. Петру пока, разумеется, еще и в голову не приходило, что эти орудия непригодны для новых планов, что можно и придется заменить их другими, – он берет то, что есть под рукой. Самая новизна его замыслов и дел не казалась ему еще пока такой разительной, как впоследствии, к концу жизни, когда он стал оглядываться на прошлое; он еще не может оценить ее объективно, осознать расстояние между тем, что было до него, и что он начал созидать. Для него его действия укладывались в последовательную цепь поведения, каждый новый шаг связывался с предыдущим.

Строились корабли на Переславском озере, затем стал заводиться флот на Азовском море; бились под Кожуховом, играя в войну, затем полушутя, полусерьезно стали воевать под Азовом – между этими фактами сознание Петра едва ли представляло ту глубину разницы в их значении, какая в действительности между ними была. Вполне естественно, что, не сознавая еще отчетливо всей новизны своих стремлений, он пользуется для их осуществления имеющимися налицо орудиями. Только понемногу, частично в системе административного механизма начинают появляться новые части, вызываемые новыми потребностями, как, например, Генеральный двор в Преображенском, где сосредоточивается управление новыми полками, «адмирал-теец» с адмиралтейским двором в Воронеже для постройки кораблей, иноземцы-генералы, приглашаемые в Боярскую думу, канцелярия дьяка Прокофьева в селе Воскресенском для набора охотников в солдатскую службу.

Гораздо ранее старого административного механизма отслужил и был брошен старый дворцовый ритуал, и как раз, выступая теперь в роли царствующего монарха, Петр окончательно перестает его соблюдать. Уклонение от него в зиму 1695/96 г. могло объясняться болезнью. Теперь на такую причину указать нельзя. Очевидно, что отношения с патриархом Адрианом, не могшим, разумеется, сочувствовать ни близости с Лефортом и Немецкой слободой, ни в особенности новой, необыкновенно смелой, резко разрывавшей со всем прошлым, не имевшей никаких прецедентов мысли о заграничной поездке, – до такой степени охладились, что Петр, вообще очень точно, даже во время походов, посещавший богослужения, перестал совершенно присутствовать на торжественных службах, совершаемых патриархом, довольствуясь, вероятно, посещением домовой церкви. За все 5 месяцев осени и зимы 1696/97 г. Дворцовые разряды не отметили ни одного царского выхода ни в один из соборов. Ранее Петр не пропускал ни одного случая архиерейских «поставлений», непременно на них присутствовал. В январе и феврале 1697 г. было три таких поставления: в воскресенье, 10 января, был посвящен архимандрит Елецкого монастыря Иоанн в архиепископы Черниговские; через неделю в воскресенье был поставлен в нижегородские митрополиты архимандрит Покровского нового монастыря Трефилий; во вторник, 2 февраля, поставлен был в астраханские митрополиты архимандрит курского Знаменского монастыря Сампсон[668]668
  Дворцовые разряды, IV, 1034, 1035, 1039.


[Закрыть]. Петр ни на одном из этих поставлений в Успенском соборе не был. Не был он ни на одной из январских панихид в Архангельском соборе – ни по матери, ни по отцу, ни по брату в годовой день его смерти. Святки 1696/97 г. проходили с обычными, но на этот раз, по-видимому, не особенно шумными увеселениями – по крайней мере, ни дневник Гордона, ни записки Желябужского ничего чрезвычайного в этом отношении не отмечают. 1 января у Гордона на Бутырках, где квартировал его полк, были «великие славильщики» – компания славильщиков, в которой, может быть, принимал скрытое участие и Петр. 3 января был большой праздник у Лефорта. 11-го Гордон был у царя, вероятно, по делам. 12-го Петр был на обеде у австрийского полковника Граге, показывавшего различные опыты с военными усовершенствованиями. 16-го, приняв утром визит прибывшего в Москву донского атамана Фрола Миняева, Гордон после полудня отправился на опыты того же Граге со стрельбой из пушек и метанием бомб, производимых с чрезвычайной быстротой. Прямо Гордон не говорит о присутствии царя на опытах в этот день, но из слов его «все это, как и естественно, очень понравилось» можно заключить, что опыты понравились царю. Вечером того же дня, продолжает тот же автор, «мы все, – и можно опять предположить, что в том числе и царь, – отправились к Джону Фрей-су (Wryes)», где начался большой праздник англичан. Попойка продолжалась и весь день 17 января, и Гордон вернулся домой только к полуночи. 26 января, в тот день, когда объявлялись солдатам награды за Азовский поход, Петр обедал у окольничего П.М. Апраксина, который был назначен воеводой в Великий Новгород. 28 января происходило погребение скончавшегося полковника де Лозьера, занимавшего должность шаутбейнахта во втором Азовском походе. 29-го Гордон был у царя в Кремле «по делу императорского полковника» (Граге?). Вечером царь приехал к Гордону «с думным» – дьяком, не трудно догадаться, с кем именно. 2 февраля Петр обедал у императорского полковника (Граге?). 8 февраля праздновал день своих именин князь Ф.Ю. Ромодановский. Гордон отмечает, что пришел домой с именин поздно. 13 февраля, в субботу на Масленице, происходило увеселение, напоминавшее Азовскую войну. У Красного села на пруде «сделан был город Азов, башни и ворота и каланчи нарядные и потехи изрядные, а государь изволил тешиться».

Сожжен был фейерверк, продолжавшийся с 5 до 10 часов вечера. 20-го Петр был на именинах у Л.К. Нарышкина[669]669
  Gordons Tagebuch, III, 87–90, 91; Желябужский. Записки, изд. Сахаровым. С. 48.


[Закрыть]. 21 февраля в «неделю православия» Петр был у патриарха, очевидно, чтобы испросить благословение на предстоящее путешествие.

По обыкновению, визит к патриарху был вечером «с первого часа ночи до третьего» и происходил в Столовой палате. При расставании патриарх благословил государя иконой Владимирской Богоматери. 23-го назначен был вечер у Лефорта. Веселое настроение присутствующих было нарушено полученным известием о заговоре на жизнь царя. «Вечером я был у генерала Лефорта, – пишет Гордон, – где собирались повеселиться, но это было расстроено открытием заговора против его величества»[670]670
  Забелин. История города Москвы, изд. 2-е. С. 549; Он же. Материалы для истории, археологии и статистики города Москвы. Т. I. С. 1034; Gordons Tagebuch, III, 92.


[Закрыть].

Пятисотный стрелецкого Стремянного полка Ларион Елизарьев сделал извет на думного дворянина Ивана Цыклера в намерении убить государя, что подтвердил и пятидесятник того же полка Силин[671]671
  Соловьев (т. XIV, с. 223 по изд. 1879 г.) неправильно называет Елизарьева пятидесятником. Ларион Елизарьев еще в 1689 г. был пятисотным Стремянного стрелецкого полка, в котором Цыклер был тогда подполковником. Елизарьев и тогда был еще близок к Цыклеру. 10 августа 1689 г. он в числе 50 стрельцов полка вместе с Цыклером перешел к Троице. Поэтому надо полагать, что Елизарьев хорошо знал Цыклера. Он, очевидно, продолжал с ним знакомство и впоследствии, когда Цыклер стал думным дворянином.


[Закрыть]. Тотчас же арестованный Цыклер оговорил на допросе окольничего Соковнина, а Соковнин – своего зятя стольника Федора Пушкина. Открылся, таким образом, заговор, во главе которого стояли окольничий и думный дворяне – два члена Боярской думы. Начались допросы и пытки.

XLVIII. Заговор Цыклера

Вокруг Петра было немало преданных ему людей, готовых поддерживать его во всяком его новом начинании, во всяком деле, как бы необычно оно ни казалось. Но такое отношение к царю было далеко не всеобщим. Далеко не все его предприятия были ясны и понятны и потому не могли находить к себе сочувствия, а кроме того, стали давать себя чувствовать своей тяжестью. Два последовавших один за другим похода на Азов, из которых первый сопровождался большими потерями и окончился неудачей, потребовали больших жертв от народа, вызывая новые, неведомые до тех пор повинности. Постройка судов в Воронеже для этих походов падала тяжелым бременем на южные города, обязанные доставлять материалы и рабочую силу; затем повинность кораблестроения приняла еще более широкие размеры и упала новой тяжестью не только на южные города, но и на все государство. В частности, для феодального класса морские планы создали неслыханную раньше, новую, личную повинность: обучение навигацкой науке, и притом обучение в чужих странах, за границей. Все эти явления, инициатором которых был Петр, были не таковы, чтобы возбуждать к нему расположение, а многое и в его личном поведении должно было вызывать удивление и осуждение среди современников, у которых мысль о царе соединялась с иными представлениями, выработанными в XVII в. Все это и питало чувства недовольства и раздражения, и с проявлениями этих чувств Петру пришлось теперь встретиться. Признаки такого настроения вскрываются для нас из дел, сохранившихся от учреждений тогдашней политической полиции, с которой соприкасались люди, не обладавшие достаточной выдержкой, чтобы не выражать недовольного настроения открыто. Но надо при этом заметить, что, конечно, далеко не все проявления недовольной мысли и раздраженного чувства могли стать известны политической полиции, и в тех случаях, когда такие проявления до сведения полицейских органов не доходили, они остаются для нас неизвестны.

В конце 1696 или в самом начале 1697 г. был арестован кружок лиц, собиравшихся в подмосковном Андреевском монастыре близ Воробьевых гор в келье строителя монастыря старца Авраамия, бывшего ранее келарем Троице-Сергиева монастыря. К этому кружку принадлежали стряпчий Троице-Сергиева монастыря Кузьма Руднев, двое приказных: подьячий Владимирского Судного приказа, на который была взвалена новая работа по кумпанскому кораблестроению, Кренев и подьячий Преображенской приказной избы Бубнов и, наконец, крестьяне подмосковного дворцового села Покровского братья Роман и Иван Посошковы. Из показаний арестованных видны предметы их разговоров и причины, вызывавшие в них чувство недовольства. Это, прежде всего, некоторые общие непорядки московской администрации, особенно живо задевавшие членов кружка из приказных. Жаловались на чрезвычайное умножение приказного персонала, на то, что развелось слишком много против прежнего дьяков и подьячих, что дьяческие и подьяческие места добываются куплей, что приказной среде является конкуренция со стороны священников и посадских людей – членов черных слобод, которые сажают детей своих в подьячие. Высказывались также сетования на злоупотребления высшего приказного персонала, начальников приказов – судей, которые без мзды никаких дел не делают, и происходили рассуждения, как эти злоупотребления устранить; говорилось, что мздоимство можно бы уничтожить, положив судьям достаточное жалованье – «лучше было бы, если бы им дано было жалованье, чем бы им сытым быть, а мзды не брать, и то было бы добро». В обсуждении подобных вопросов в келье Авраамия начинала, быть может, работать реформаторская мысль будущего писателя-публициста Ивана Посошкова, позже нашедшая себе выражение в его книге «О скудости и богатстве». Недостатки в администрации можно бы исправить, и такого исправления ждали от молодого государя с тех пор, как правление перешло к нему в руки. Но эти ожидания не сбылись; нравы и поведение государя отняли надежду на какие-либо улучшения. Поведение Петра было также темой особенно оживленных разговоров в келье Авраамия и подвергалось осуждению. Из показаний видно, что именно не нравилось и осуждалось в поступках Петра: покинул Кремль, не живет с царицей, и потому «престало быть чадородие» в царском доме, а к обильному чадородию в доме Романовых привыкли в XVII в.; упрям нравом, никого не слушает; возвышает любимцев незнатных людей – «нововзысканных, непородных людей»; при торжественном входе войск в Москву после взятия Азова, унижая царское достоинство, шел пешком за Лефортом, который ехал. Особенно резкое неодобрение возбуждали тяжелые для народа потехи; говорили «о потехах непотребных под Семеновским и под Кожуховом для того, что многие были биты, а иные и ограблены, да в тех же потехах князь Иван Долгоруков застрелен, и те потехи людям не в радость». Не оставался неизвестным даже и широкой публике странный и оскорбляющий религиозное чувство современников род потехи – все более развивавшаяся кощунственная игра в церковную иерархию, из которой вырастал будущий всепьянейший собор: «слова смехотворные и шутки, и дела Богу неугодные». Отмечалась также и жестокость государя, проявлявшаяся в необычном для царского сана слишком близком и непосредственном участии в пытках и казнях: в Преображенском у розыскных дел сам пытает и казнит. Беседы, на которых все эти предметы обсуждались, привели хозяина кельи старца Авраамия в такое сильное возбуждение, что он не выдержал и выступил с открытым обличением против царя, составил какие-то «тетради», в которых, между прочим, писал: «В народе тужат многие и болезнуют о том: на кого было надеялись и ждали, как великий государь возмужает и сочетается законным браком, тогда, оставя младых лет дела, все исправит на лучшее; но, возмужав и женясь, уклонился в потехи, оставя лучшее, начал творити всем печальное и плачевное». Это выступление и повлекло за собой арест всего кружка. Авраамий был сослан в Голутвин монастырь, Руднев, Кренев и Бубнов были биты кнутом и сосланы в Азов в подьячие. Посошкову, к счастью для русской публицистики, удалось оправдаться. Он показал, что с Авраамием он знаком третий год; Авраамий призывал его к себе по делу устройства станков для отливки монеты, которые должны были быть поднесены государю; никаких слов против государя он не говорил, что и было подтверждено Авраамием[672]672
  Соловьев. История России с древнейших времен. Т. XIV. 3-е изд. С. 220–222.


[Закрыть].

Людей, выступающих перед нами в деле монаха Авраамия, можно по их положению отнести к средним слоям; это – монах-строитель монастыря, монастырский стряпчий, приказные чиновники и зажиточные государственные крестьяне. Их недовольство вылилось в форму смелого и открытого, но довольно наивного письменного протеста. В раскрытом вслед за этим делом замысле Цыклера, о котором Петру было донесено 23 февраля, проявилась вспышка недовольства в более высоком служебном кругу; здесь обнаружены были планы гораздо более угрожающие и опасные. В этой чиновной и родовитой среде также недовольны были Петром, порицали его намерение ехать за границу, старались угадать и предсказывали ход событий в том случае, если бы с государем приключилось в этой поездке что-либо недоброе, высказывали свои политические предположения, в особенности же были раздражены посылкой знатной молодежи в чужие края для неведомой науки. Помимо этого общего недовольства распоряжениями и поступками Петра у лиц, привлеченных вместе с Цыклером, можно заметить еще и чисто личные мотивы раздражения против царя, которых в кружке монаха Авраамия, очевидно более идейно настроенного, не было заметно: это – неудачи в карьере, неудовлетворенное честолюбие, обманутые надежды, тягостные служебные назначения. И у Цыклера, и у каждого из его родовитых знакомцев непременно есть такая личная обида, которая и вызывает в них чувство злобы к Петру. Сам Цыклер – тип честолюбца-неудачника. По происхождению сын «полковника из кормовых иноземцев», но совсем уже обрусевший, он начал службу с 1671 г., следовательно, ко времени заговора был уже человеком немолодым: имел не меньше 40 лет от роду. Стряпчий с 1677 г. и стольник с 1679 г., он принимал деятельное участие в стрелецком движении 1682 г., соединяя с придворным чином стольника также должность подполковника Стремянного стрелецкого полка, пользуясь большим влиянием у стрельцов и действуя в пользу Милославских, с главой которых, боярином Иваном Михайловичем, он был близок. Он был хорошо известен царевне Софье и пользовался в ее глазах по своему влиянию на стрельцов большим авторитетом. Его после боярских убийств в мае 1682 г. она призывала и просила унять расходившихся стрельцов. Когда взошла звезда Шакловитого, он в своих честолюбивых расчетах подлаживается к нему, и Софья, если только верить данному Цыклером последнему перед казнью показанию, настолько считала его своим и надежным человеком, что перед первым Крымским походом часто призывала его к себе и подговаривала вместе с Шакловитым убить Петра. Это не помешало ему, однако, когда началась распря между братом и сестрой в 1689 г., почуяв, на чью сторону склонится перевес, первым по зову Петра перейти с 50 стрельцами Стремянного полка, которым он командовал в чине полковника, к Троице, и есть известие, идущее от такого достойного доверия свидетеля, как Гордон, что Цыклер сам же тайно просил Петра вызвать его к себе, чтобы иметь благовидный предлог для перехода. В награду Цыклер получил прибавку к окладу. Весной 1692 г. он был из стольников и полковников произведен в чин думного дворянина, т. е. сделан членом Боярской думы[673]673
  Дворцовые разряды, IV, 659.


[Закрыть], а вскоре затем был назначен воеводой в отдаленное, но доходное Верхотурье, которым правил до 1695 г. Но этим и закончились его служебные успехи. Перейдя на сторону Петра, он не сумел приобрести его доверия, как приобрел его П.А. Толстой, также когда-то приверженец Софьи. Петр не мог забыть в Цыклере смутьяна 1682 г., человека, близкого к И.М. Милославскому. Цыклер жаловался, что государь называет его бунтовщиком и собеседником Ивана Милославского, и высказывал обиду, что, бывая в домах у других, Петр ни разу не посетил его дома.

Последней каплей, переполнившей чашу его недовольства и раздражения, было назначение его 12 ноября 1696 г. в Азов к постройке Таганрога – серьезное, деловое поручение, которое он, однако, счел за тяжелую ссылку. Злоба против Петра породила в голове его страшные умыслы, и он стал давать волю языку, срывая раздражение и подыскивая послушные руки для исполнения своих планов. Сохраняя, видимо, влияние в своем бывшем Стремянном полку, Цыклер начал вести возбуждающие разговоры с офицерами этого полка, касался предстоящей заграничной поездки Петра, указывал на неуместное назначение Лефорта послом, на разорительность посольства для казны. «Ныне великий государь идет за море, – говорил он пятисот-ному Стремянного полка Елизарьеву, – и как над ним что сделается, кто у нас государь будет?» На ответ Елизарьева: «У нас есть государь – царевич» – Цыклер, проводя идею избирательной монархии, возразил: «В то время кого Бог изберет, а тщится (старается) и государыня, что в Девичьем монастыре». В беседе со стрелецким пятидесятником Василием Филипповым он говорил: «В государстве ныне многое нестроение для того, что государь едет за море и посылает послом Лефорта и в ту посылку тощит (тратит) казну многую, и иное многое нестроение есть, можно нам за то постоять». Вызывая возбуждение в стрельцах, он не удержался от похвальбы, срывая злобу на свое назначение в Азовский край, поднять восстание среди донского казачества. Разговаривая с тем же пятидесятником Василием Филипповым по поводу приезда в Москву донских казаков – зимой 1696/97 г. в Москву приезжал донской атаман Фрол Миняев, и, конечно, с немалой свитой, – по поводу слов Филиппова, что казаки, как он слышал от одного из них, недовольны выданной им за взятие Азова наградой, что их прельщает на свою сторону, подсылая к ним грамоты, турецкий султан и что они подымутся, как и при Стеньке Разине, Цыклер сказал: «Как буду на Дону у городового дела Таганрога, то, оставя ту службу, с донскими казаками пойду к Москве для ее разорения и буду делать то же, что и Стенька Разин». Это было не более как пустое бахвальство. Цыклер отлично понимал, к каким социальным последствиям привело бы движение казаков. «Будет от того разоренье великое, – говорил он тому же собеседнику, – и крестьяне наши и люди все пристанут к ним». Наконец, переходя от слов к делу, Цыклер подговаривал стрельцов покончить с виновником всех этих настроений, убить государя. «Изрезать его ножей в пять», – говорил он пятидесятнику Силину; «Как государь поедет с Посольского двора, и в то время можно вам подстеречь и убить», – подстрекал он Василия Филиппова, поручая ему про то убийство и другим стрельцам говорить. О таком же убийстве он толковал и с третьим пятидесятником, Федором Рожиным.

Думный дворянин и бывший верхотурский воевода был женат на дочери боярина Я.С. Пушкина и этим брачным союзом был связан с русскими боярскими домами и настолько сумел стать близким с их хозяевами, что мог себе позволить там интимные и весьма рискованные беседы. Мы видим его в доме окольничего А.П. Соковнина, который и выступает на процессе как сообщник Цыклера. А.П. Соковнин – брат известных упорных раскольниц Федоры Морозовой и княгини Авдотьи Урусовой, приятельниц протопопа Аввакума, в свое время причинивших столько досады и огорчения царю Алексею Михайловичу. В доме Соковниных, из которого вышли такие стойкие защитницы старой веры, твердо держались предания старины. Вспоминая в своих записках об участии Алексея Прокофьевича в заговоре, граф А.А. Матвеев называл его «потаенным великой капитонской ереси раскольником». А со времени трагедии с боярынями в этом доме, конечно, гнездилось оппозиционное отношение к новшествам. Эта оппозиция теперь, при виде стольких и столь решительных отступлений от обычаев старины, должна была принять еще более резкий характер. Могло быть, что неприязнь к новым порядкам и явлениям, надо полагать плохо скрываемая, вызвала остановку в служебной карьере: окольничему А.П. Соковнину не давали боярства, и это его раздражало. «Причина оного Соковнина к той злобе самая внутренняя и неукротимая, – пишет тот же граф А.А. Матвеев, – в нем была та, что он, Соковнин, до боярства не допущен»[674]674
  Матвеев. Записки, изд. Сахаровым. С. 65.


[Закрыть]. Легко себе представить, как в преданной старине, благочестивой семье Соковниных взглянули на назначение двух детей Алексея Прокофьевича, стольников Василия и Федора, в числе других стольников к отправке за границу для навигацкой науки. «Посылают нас за море учиться неведомо чему», – сорвал в таких резких словах свое раздражение старший сын стольник Василий. При таких обидах, при таком настроении у Соковнина для разговора с Цыклером существовала общая почва; они могли понимать друг друга. И Соковнину приходили в голову те же мысли, что и Цыклеру, те же замыслы и те же средства. «Каково стрельцам? – говорил Алексей Прокофьевич Цыклеру при одном из его посещений, выражая досаду на бездеятельность стрельцов. – Где они… дети передевались? знать, спят! где они пропали? Можно им государя убить, потому что ездит он один, и на пожаре бывает малолюдством, и около Посольского двора ездит одиночеством! Что они спят, по се число ничего не учинят!» На замечание Цыклера, что стрельцы, должно быть, опасаются потешных, Соковнин возразил, что, должно быть, они, жалея царевича, не поднимают руки на царя: «Чаю в стрельцах рассуждение о царевиче, для того они того учинить и не хотят». После этого разговора Соковнин при других свиданиях с Цыклером у себя в доме говорил опять об убийстве государя и о стрельцах: «Ведь они даром погибают, и впредь им погибнуть же». Соковнин выражал в беседах с Цыклером огорчение по поводу посылки детей за границу и на слова последнего: «И тебе самому каково, сказываешь, тошно, что с детьми своими разлучаешься», – ответил: «Не один я о том сокрушаюсь!» Собеседники развивали политические планы относительно будущего, если замысел убить государя удастся привести в исполнение. На вопрос Цыклера «Если то учинится, кому быть на царстве?» Соковнин указывал своего кандидата, подходящего по отсутствию родства и по личным качествам, боярина Шеина: «Шеин у нас безроден, один у него сын, и человек он добрый». Когда Цыклер указал другого кандидата, заявив, что у стрельцов пользуется большой любовью В.П. Шереметев, Соковнин стал предсказывать такой ход событий: «Чаю, они, стрельцы, возьмут по-прежнему царевну, а царевна возьмет царевича, и как она войдет, и она возьмет князя В.В. Голицына, а князь Василий по-прежнему станет орать». Как бы желая ярче подчеркнуть мысль об избирательной монархии, о том, что бояре могут избрать на царство кого хотят, Соковнин прибавил Цыклеру: «Если то учинится над государем, мы и тебя на царство выберем».

С домом Соковниных был тесно соединен родственными связями дом боярина М.С. Пушкина, сын которого, стольник Федор Матвеевич, свойственник Цыклера, был женат на дочери Соковнина. И эта семья Пушкиных, близкая к Соковниным не только родством, но и взглядами, не пользовалась расположением Петра, и здесь то же недовольное и раздраженное настроение. В разговорах Федора Пушкина с тестем идет речь о гневе царя на Матвея Степановича. Назначение воеводой в Азов, объявленное ему 20 февраля[675]675
  Дворцовые разряды, IV, 1041.


[Закрыть], совершенно, по его понятиям, несовместимое с его боярским чином, было Матвеем Степановичем, бывшим ранее товарищем на воеводствах в Смоленске и Киеве, понято как признак царской немилости. Отец злобился за обидное назначение в Азов воеводой; сын – сам не назначенный в учение за границу, но живо задетый назначением братьев жены Соковниных и, видимо, человек горячего темперамента, не сдерживаясь в разговорах с тестем, говорил: «Государь погубил нас всех, гневается на отца. И за тот гнев, и за то, что за моря их посылает, надо его, государя, убить». На заявление Соковнина при свидании 24 декабря 1696 г., что государь собирается на Святках отца его Матвея Степановича ругать и убить, а дом Пушкиных разорить, Федор сказал, что если так над отцом его учинится, то он государя убьет при встрече; а в разговоре с упоминавшимся выше стрелецким пятидесятником Василием Филипповым, по показанию последнего, говорил: «Как бы ему, Федьке, где-нибудь с ним, государем, съехаться, и он бы с ним не разъехался, хотя б он, Федька, ожил или пропал», т. е. жить ему или умереть, а убьет государя при встрече.

По уцелевшим документам неясно, дошло ли дело до составления между названными лицами настоящего заговора в смысле соглашения осуществить намерение общими средствами; вернее, что дело ограничилось разговорами, о которых они показали на следствии и в которых нельзя не видеть признаков сильного раздражения против Петра. Замыслы против него теперь, в 1697 г., имеют уже иной характер сравнительно с 1680-ми гг. Тогда жизни Петра грозила опасность из-за политической борьбы феодальных групп: его личность была тогда ни при чем; вопрос шел о власти Милославских или Нарышкиных. Теперь раздражение направлено именно против его личности, против его поступков, его мер, его предприятий; он является виновником испытанных обид; а испытанные обиды, служебные неудачи, вообще мотивы личного характера в этой верхней служилой среде стоят на первом плане. Затем уже идут отягощение дворян повинностью учиться за морем и недовольство заграничным путешествием государя как поступком, опасным для государства; здесь на первом месте лицо, затем сословие, наконец, уже государство. И весь этот замысел Цыклера с его собеседниками можно рассматривать как мысль о мести озлобленных неудачников. В этом отношении куда шире политический размах служилых низов, соприкоснувшихся в настоящем случае с чиновными верхами, вступавшими с ними в сношения как с орудиями для исполнения своих планов. Стрелецкий пятидесятник Василий Филиппов и знакомец его донской казак Петр Лукьянов, сообщавший ему в Москве о настроении казачества, беседовали ни много ни мало о том, как бы с двух концов тряхнуть всем Московским государством: «Меж себя о бунте и о московском разорении говорили; а как к их воровству иной кто пристал бы, и им было такой бунт Московскому государству и разорение чинить: казакам было Москву разорять с конца, а им, стрельцам, с другого конца».

Петра ожесточил открывшийся умысел. Может быть, он вспомнил при этом о недавнем, также открытом заговоре против его любимца Вильгельма Английского, и разговоры Цыклера получили в его глазах также значение заговора. Он отвечал необычайной жестокостью, приняв самое живое участие и в следствии над обвиняемыми, и потом в казни их. Есть известие, передаваемое Плейером, находившимся в то время в Москве, что главные замешанные лица, надо полагать Цыклер и Соковнин, были и арестованы самим Петром[676]676
  Донесение Плейера от 8 июля 1697 г. (Устрялов. История… Т. III. С. 637). То же известие находим у Александра Гордона, сына генерала, в его «History of Peter the Great» (Устрялов. История… Т. III. С. 387–388). Устрялов основательно критикует подробности, сообщенные этим последним писателем, составлявшим свой труд много времени спустя после событий.


[Закрыть]. Следствие велось в Преображенском, и царь посвящал ему много времени, так что, дав на 24 февраля обещание быть к ужину у Гордона, он, чего раньше не бывало, не сдержал обещания и не приехал «за множеством дел», перенеся визит на 26 февраля. Открытие заговора не помешало, однако, увеселениям, и 25 февраля был вечер у Лефорта, где танцевали до трех часов ночи. 26 февраля Петр опять заставил Гордона прождать себя понапрасну, не мог и на этот раз приехать, был занят. Гордон отправлялся повидаться с царем в Преображенское 1 марта. На 2 марта было созвано заседание Боярской думы для суда над заговорщиками, точнее, для постановления над ними приговора. Цыклер, Соковнин, Федор Пушкин, стрелецкие пятидесятники Филиппов и Рожин и казак Лукьянов были приговорены к смертной казни, и казнь была назначена на следующий день, 3 марта, но так как для нее потребовались особенно сложные приготовления, то была отложена на 4 марта. Приговор над злоумышленниками, из которых двое, Соковнин и Цыклер, были членами Думы, Петр предоставил произнести их же братии, людям того же круга, чтобы отклонить от себя нарекание в несправедливости; но в устройстве казни он проявил все свое озлобление против них. 4 марта, в 11 часов утра, обвиненные были выведены на площадь в Преображенском; им был прочитан приговор. Цыклер и Соковнин подверглись четвертованию: палач обрубал им руки и ноги и затем головы. Пушкин был сразу обезглавлен. Казнь была обставлена подробностями, в которых нашла себе применение изобретательность Петра и в которых жестокость соединялась с кощунственным поруганием. В Цыклере Петр не перестал видеть «собеседника Ивана Милославского»; корень замысла, основного виновника он видел в Милославском. И вот гроб И.М. Милославского, двенадцать лет тому назад погребенного при церкви Симеона Столпника, что на Покровке, был теперь вырыт из могилы и привезен в Преображенское в санях, запряженных свиньями. Там он был открыт и поставлен под мостом, на котором стояла плаха, так что, когда палач четвертовал осужденных и рубил им головы, кровь их лилась на труп Милославского. Это был также грозный жест по адресу «государыни, что в Девичьем монастыре», имя которой не раз произносилось в разговорах осужденных. Сам Петр при этой казни едва ли присутствовал. В этот день он был на похоронах дяди М.К. Нарышкина. Казнь в Преображенском была только первым отделением кровавого зрелища. В Москве, на Красной площади, строили и 4 марта доделывали каменный четырехсторонний столб, в который были вделаны «пять рожнов железных». Вокруг этого столба были положены перевезенные в тот же день из Преображенского трупы и части трупов казненных, а головы их насажены на колья; на столбе были прибиты с четырех сторон жестяные листы с перечислением их преступлений. Еще в июле 1697 г. столб с воткнутыми на железные шесты головами виднелся на Красной площади, как сообщал в Вену цесарю очевидец Плейер[677]677
  Gordons Tagebuch, III, 92–93; Устрялов. История… Т. III, приложение XI. С. 637.


[Закрыть].