Текст книги "Александр Цыбулевский. Поэтика доподлинности"

Павел Нерлер
Александр Цыбулевский. Поэтика доподлинности: Критическая проза. Записные книжки. Фотографии

© А.C. Цыбулевский, наследники

© П. Нерлер, составление, вступ. статья, комментарии, 2017

© Авторы, 2017

© ООО «Новое литературное обозрение», 2017

От составителя

Имя поэта, прозаика и литературоведа Александра Семеновича Цыбулевского (1928–1975) многое говорит знатокам русской и грузинской поэзии. Номинальный уроженец Ростова-на-Дону, но коренной де-факто тифлисец, он, вместе с Гией Маргвелашвили, был чем-то вроде «посла доброй воли» ее величества Русской Поэзии в поэтолюбивой Грузии. Тот, кто был знаком с ним, навсегда оставался под обаянием его тонкой и мягкой личности.

Он, как не раз подчеркивалось, во всем был поэтом – и тогда, когда писал стихи, и тогда, когда прозу (принципиально лирическую и поэтическую), и тогда, когда фотографировал, и даже тогда, когда писал квалификационный филологический текст – кандидатскую диссертацию о русских переводах поэм Важа Пшавела, и сегодня поражающую в том числе неакадемичными раскованностью формы и лиричностью.

Настоящая книга – классический «долгострой», она готовилась долго, очень долго – уже более 15 лет. В ее первоначальный замысел входило нечто вроде «Полного собрания сочинений» Александра Цыбулевского, предположительно в двух томах. Том первый – его поэзия и проза, том второй – его критическая проза и записные книжки.

Обстоятельства же таковы, что настоящее издание – это, в сущности, второй том воображаемого двухтомника. При этом учитывалось и то, что большая часть стихов и прозы Цыбулевского уже выходила к читателю.

В предлагаемом же читательскому вниманию издании большинство текстов не видело не только книжного переплета, но и вообще света.

Книгу открывает большая вступительная статья Павла Нерлера – «Этюды о Владельце Шарманки», где рассматривается все творчество Цыбулевского, включая его поэзию и прозу. Большинство ссылок на авторские тексты в статье дается по «Владельцу Шарманки» (Тбилиси: Мерани, 1973) – главной прижизненной книге поэта (обозначаются простым указанием страниц в этом издании), остальные даются по другим изданиям (см. список сокращений и библиографию).

Корпус текстов самого Цыбулевского состоит из двух больших разделов. Первый – это критическая проза поэта, составленная из нескольких своего рода «разговоров»: о переводах поэм Ваша Пшавела (предмет защищенной диссертации), об Александре Блоке (чьи записные книжки – предмет другой его диссертации, не защищенной, точнее, не защищавшейся) и об Осипе Мандельштаме (предмет читательской любви Цыбулевского на протяжении всей его жизни). Большинство цитат в этом разделе по памяти.

Второй и главный раздел – это записные книжки поэта. Он вел их начиная с лета 1964 г. и, по-видимому, до того времени, когда рука еще могла водить ручкой по бумаге. Уже во второй по счету книжке Цыбулевский находит слова для выражения как бы скрипичного ключа к этому занятию: «…Записная книжка – в ней не столько факты – сколько проба на музыку».

Всего их было, предположительно, от 90 до 100 – книжечек и блокнотиков, исписанных некрупным и довольно разборчивым почерком Александра Цыбулевского. Первые 70 были последовательно пронумерованы, из них 17 (№ 11, 20–23, 28, 33–34, 41–43, 45–49 и 69) до нас не дошли. Еще 14 оказавшихся в нашем распоряжении книжек были без нумерации; выстроенным в хронологическом порядке, им присвоены номера от [71] до [84]. Таким образом, в настоящее издание включено 68 записных книжек А. Цыбулевского.

Источником текста послужила рукописная копия, сделанная Тамарой Фрадкиной вскоре после смерти поэта: оригиналы предоставила К. Вольфензон-Цыбулевская, вдова А. Цыбулевского, но комплект этот уже не был полным (можно предполагать, что в него не вошли и самые последние записные книжки, написанные уже больным автором). В процессе подготовки этого издания «список Т. Фрадкиной» был набран (В. Василевской), сверен (Н. Поболем и мной) и возвращен в семью поэта, перебравшуюся к этому времени в Израиль. Оригиналы же дневников хранились, как говорили, у Гаянэ Хачатрян: что стало с ними после ее смерти, выяснить не удалось.

Пунктуация, почти отсутствовавшая в оригинале, при публикации приведена к современным нормам. Вместе с тем сохранены характерные особенности написания отдельных слов (например, «чорт»), а также устойчиво встречающиеся авторские знаки. Так, значок «/~» означал намеченное, но не заполненное еще словами пространство будущей поэтической строчки (но не реже он пользовался для этого же чередой точек). Авторскими являются и скобки: в сущности, они «намекают» собой на то, что записные книжки – в случае Цыбулевского – один из уровней его словесности, подготовительный по отношению и к поэзии, и к прозе, и к критической прозе. Примечания к записным книжкам принадлежат составителю.

Цыбулевский вел записные книжки регулярно, но не ежедневно, как в путешествиях, так и в родном Тбилиси. Если прозу Цыбулевского многие рассматривают как подстрочник к его поэзии, то его записные книжки – точно такой же подстрочник, но к прозе, точнее и к поэзии, и к прозе. И хотя отдельные их фрагменты и совпадают с позднее опубликованными текстами (либо являются их явными черновыми редакциями), те, кто сумел уже ознакомиться с этими записными книжками, именно их относят к вершинным творческим достижениям Цыбулевского.

Третий раздел – изобразительный, состоящий из двух блоков. Первый – это фотобиография Александра Цыбулевского, портреты и фотографии его самого и его близкого семейного и дружеского круга, а второй – художественные фотографии, сделанные самим Цыбулевским. Костяк этого раздела составили материалы из собраний Киры Вольфензон-Цыбулевской (по сути семейный архив поэта), Коммунэллы Маркман и Вадима Ковды, а также единичные иллюстрации, поступившие от разных лиц (Георгия Антелавы, Лали Маргвелашвили, Изабеллы Побединой, Бориса Гасса, Тамары Фрадкиной, Баси Хволес и Ирины Смеловой). В оформлении обложки использована фотография А. Цыбулевского «Старый Тбилиси днем».

Завершают книгу приложения. Первое из них – подборка из обнаруженных в архиве литературоведческих текстов Цыбулевского разных лет. Это довольно большой текст о ритме в художественной прозе: возможно, первый вариант дипломной работы Цыбулевского на филфаке Тбилисского университета (если эта гипотеза верна, то ее следует датировать 1959 или 1960 годом). Далее следуют две заметки о еврейских писателях (о Шолом-Алейхеме и о Фейхтвангере), датируемые концом 1950-х годов и, возможно, предназначавшиеся для публикации в «Молодом ленинце», но так и не вышедшие. И наконец, две внутренние рецензии на переводы грузинских поэтов (Алеко Шенгелия и Анны Каландадзе), написанные уже на стыке 1960-х и 1970-х годов.

Вторым приложением является «Венок» – собрание стихотворений, посвященных Александру Цыбулевскому. Среди его авторов – Белла Ахмадулина, Илья Дадашидзе, Евгений Евтушенко, Сергей Злобин, Владимир Мощенко, Павел Нерлер, Булат Окуджава, Глан Онанян, Александр Радковский, Михаил Синельников и Даниил Чкония.

Третье приложение – библиография Александра Цыбулевского.

Книга снабжена также указателями имен и географических названий (составитель С. Злобин).

В основу текстового и иллюстративного корпуса настоящего издания легли материалы семейного архива поэта. Дополнительными источниками послужили материалы из архивов старинных друзей Шуры Цыбулевского – Коммунэллы Маркман и Тамары Фрадкиной (в настоящее время в Штутгарте), а также его двоюродного брата, поэта Вадима Ковды (в настоящее время в Ганновере). В государственных архивах России и Грузии также имеются материалы А. Цыбулевского или о нем, значение которых заметно возросло бы в случае подготовки переиздания поэтического и прозаического наследия поэта.

В авторских текстах (кроме записных книжек) цитаты из неавторских даются в кавычках, авторские выделения (или оговоренные неавторские в цитатах) даются полужирным шрифтом. В интересах компактности и там, где это не вредит восприятию, абзацы в цитатах разделены знаком «//», а поэтические строки – «/».

В издании приняты следующие сокращения:

А.Ц. – Александр Цыбулевский.

ВУ – Цыбулевский А. Высокие уроки. Поэмы Важа Пшавела в переводе русских поэтов. Тбилиси, 1980.

ВШ – Цыбулевский А. Владелец Шарманки. Тбилиси, 1975.

ДПЧ – Альманах «Дом под чинарами». Указан год.

ЛГ – Литературная Грузия. Указаны год и номер.

ЛИ – Цыбулевский А. Левкина история и другие произведения. Иерусалим, 1984.

НС – Цыбулевский А. Ночные сторожа. Москва, 1989.

ОМ – Осип Мандельштам. Собрание сочинений: В 4 т. / Сост.: П. Нерлер, А. Никитаев и др. М.: Арт-Бизнес-Центр, 1993–1997 (с указанием тома и страниц – арабскими цифрами).

П.Н. – Павел Нерлер.

РППВП – Цыбулевский А. Русские переводы поэм Важа Пшавела (проблемы, практика, перспектива). Тбилиси: Мецниереба, 1974.

ЧСНС – Цыбулевский А. Что сторожат ночные сторожа. Тбилиси, 1967.

Составитель сердечно благодарит Киру Вольфензон-Цыбулевскую и Александра Цыбулевского-младшего, вдову и сына Александра Цыбулевского, Тамару Фрадкину, Коммунэллу Маркман, Георгия Антелаву, Изабеллу Победину, Сергея Злобина, Андрея Трейвиша, Валентину Василевскую, Николая Поболя, Вадима Ковду, Басю Хволес, Лали Маргвелашвили и Анаиду Беставашвили за щедрую помощь при подготовке книги: незабвенные Кира и Элла так ждали эту книгу, так болели за нее, но, увы, не дожили до ее выхода в свет!

Ценные консультации или иные виды поддержки изданию оказали также Заза Абзианидзе, Виктор Белкин, Нана Джорбенадзе, Дмитрий Зуев, Алина Миронова, Валерия Пхакадзе, Ольга Розенблюм, Ирина Смелова, а также авторы «Венка» и участники вечера памяти А. Цыбулевского, состоявшегося в Музее-квартире Андрея Белого на Арбате 28 апреля 2011 года.

Неоценимы и те понимание и поддержка, с которыми издательская заявка была встречена главным редактором Ириной Прохоровой и коллективом издательства «Новое литературное обозрение».

Всем им – слова искренней признательности и благодарности!

Павел Нерлер

Этюды о Владельце Шарманки

 
…Что делаешь, что делаю? Взираю.
Седеющий пульсирует висок.
И я пишу стихи, зачем – не знаю.
Стихи, стихи, как некий адресок.
 

А. Цыбулевский

Тбилисский зачин

 
Мне Тифлис горбатый снится…
 

О. Мандельштам

Тбилиси, Тифлис, – горбатый островок лирики в эпическом просторе Грузии. Этот удивительный город, зачатый и зажатый горами, город-ладонь, с мутноватой жилкой Куры посередине – сколько пропеченных крыш, сколько гортанных балконов и граненых подвалов емлет он в себе, сколько судеб!

…Судьбы. Пронзительно прижизненное небытие Пиросмани, поразительна прижизненная слава Галактиона.

Многих вскормил Тбилиси, и среди них – поэт Александр Цыбулевский:

 
…А под балконами наклон горы,
Чреватые подвалами панели.
Дворы, дворы. Неведомые цели
Поэзии. Еще, еще дворы.
 

Воистину Тбилиси – почва, корни и воздух стихов Цыбулевского. Недаром поэтическая часть его книжки «Владелец Шарманки» озаглавлена так: «Карусельный спуск. Винный подъем (из названий Тбилисских улиц)».

Поэт ходил по своему городу, улыбался его небу, присаживался на его ступеньках, парапетах, скамейках, что-то записывал. Он смотрел – и видел. Вслушивался – и слышал:

 
А стихи –  чего там в самом деле! –
что, откуда и куда идет…
Вот опять на улице Шавтели[1]1
  Улица в Старом Тбилиси.


[Закрыть] –
Робкий моложавый идиот.
 
 
Возле колокольни Анчисхати[2]2
  Церковь Св. Марии (VI в.) на улице Шавтели. «Анчис хати» в переводе – «Анчийская икона», что связано с перенесением в эту церковь иконы Спасителя из кафедрального собора в Анчи (Кларджети, южная провинция Грузии того времени, ныне на территории Турции).


[Закрыть]
Семечки грызет он до сих пор.
Он не повод, но волна окатит –
Кажется, величиной с собор.
 
 
Поднялась и сразу не опала.
Эти краски чересчур густы.
Лучше нет на свете матерьяла,
Матерьяла лучше пустоты.
 
 
Пустота ночная и речная,
Подле горько плачущей горы.
Что-то про себя припоминая
Звук неразговорчивый Куры.
 
 
У горы аптекарские дозы
Хлещут вволю и не про запас,
Все текут, не иссякают слезы,
Говорят –  целебные для глаз.
 
 
Ими лоб когда-нибудь умою –
Третий глаз предчувствуя на нем.
Пустота не хочет быть немою –
Отдает мне комнату внаем.
 
 
Что ж увидит, что узреет око –
Немощному глазу вопреки?
Просыпаюсь высоко-высоко…
И Кура[3]3
  Самая крупная река Закавказья, протекающая по территории Грузии, Азербайджана и Турции (грузинское название – Мтквари). На ней стоит и Тбилиси.


[Закрыть] название реки.
 

Поэт неотрывен от своего города, неразлучен с ним. Где бы он ни очутился, повсюду он обретает свой Тбилиси, который, оказывается, преданно сопровождал его (словно самолетик из одноименной повести)[4]4
  См.: Дом под чинарами – 1975. Тбилиси, 1976.


[Закрыть]. Вот Цыбулевский в Средней Азии, в Хиве, в прозе «Шарк-шарк» – и что же? –

…И уже тогда, еще в Хиве, постепенно обнаружилось, что путешествия вовсе не открывают что-то дотоле не виденное – а просто возвращают к уже виденному в далеком детстве – все, что я увидел в Средней Азии – все невиданное – было в моем детстве в Тбилиси, по улице Ново-Арсенальной, № 18. Все это было на маленьком пространстве. И росли те же кусты с какими-то несъедобными висюльками – мы называли их огурцами… И не Среднюю Азию видишь, а вид из окна «детской» с ковром и двумя зайчиками – солнечным и матерчатым в углу, из которого осыпаются опилки… И все рассветы среднеазиатские: розовый короткий всплеск по окружающим Тбилиси горам, и каменистое делается песчаным. И двор, залитый солнцем…

Да, Тбилиси, Тбилиси детства, маленькое шальное пространство с несъедобными висюльками – это, оказывается, не только материнская, питательная среда поэта Цыбулевского, но и эквивалент всего остального мира, быть может, даже критерий его подлинности или насущности. Недаром в стихотворении, посвященном замечательной тбилисской художнице Гаянэ Хачатрян[5]5
  См.: Литературная Грузия. 1978. № 9. С. 121.


[Закрыть], поэт обронил:

 
Один Тифлис под всеми небесами…
 

В судьбе Тбилиси и творчестве Цыбулевского есть нечто общее, роднящее их: это естественное слияние двух мощных потоков – великой русской и великой грузинской культуры. В его русских стихах неуловимо-отчетливо слышны не только отзвуки и отголоски характерного грузинского говорения по-русски, но и собственно грузинские стиховые мелодии и речевые интонации.

Вот, например, лаконическое стихотворение «Равновесие», давшее название поэтической части «Владельца Шарманки»:

 
Все равно куда –  что сперва, что потом.
Но всегда навсегда –  только пусть:
Карусельный спуск. Винный подъем.
Винный подъем. Карусельный спуск[6]6
  Названия улиц в Тбилиси (в районах Авлабара и Верийского спуска).


[Закрыть].
 

Здесь топонимически заданы и фонетически подхвачены гортанная твердость и мурчащая мужественность отрывистой грузинской речи. Стихотворение написано как бы с грузинским акцентом. В записной книжке № 44 Цыбулевский признается: «Я лишь фонетически <пишу> на русском, а говорю на заветном – древнегрузинском».

И по этой черте – сквозной в творчестве поэта – можно видеть, как пограничное, точнее, посольское бытие между двумя великими поэтическими культурами сделало его не только переводчиком, но еще как бы и переносчиком с великого грузинского языка на великий русский.

Но довольно о географии.

Поговорим о биографии Александра Цыбулевского, о его судьбе поэта…

Штрихи поэтической судьбы: от Ростова до Рустави

Александр Семенович – Шура – Цыбулевский родился 29 января 1928 года в Ростове-на-Дону. Но с самого раннего детства – с двухлетнего возраста – и до самой смерти (17 июня 1975 года) он прожил в Тбилиси, если не считать шестилетней «путевки» в Рустави от НКВД.

Отец, Семен Яковлевич, 1897 года рождения, был из Одессы, откуда и переехал в Ростов. Переехал потому, что в годы НЭПа владел часовой мастерской, где содержал наемных трудящихся, из-за чего поступить в Одессе в вуз его сын не смог бы. Спокойный, представительный, авторитетный, умевший налаживать и улаживать дела. Лично на слух он не жаловался, но в Тбилиси стал председателем республиканского Общества глухих и главой артели глухих стариков, выпускавших пояса из кожи. Он частенько наведывался в Москву, где – замужем за известнейшим почвоведом Виктором Абрамовичем Ковдой (1904–1991) – жила его сестра[7]7
  Еще одна сестра жила в Сухуми.


[Закрыть]. Главной целью его поездок в столицу были снабженческие и сбытовые дела артели.

Тбилисская юность А. Ц. была связана с двумя адресами – Новоарсенальная, 18 и Дзержинского, 6. Дела у отца шли неплохо, и, пока он был жив, никакой нужды семья не испытывала. Но отец умер рано – в 1955 году, едва успев поприветствовать сына, вернувшегося из лагеря годом раньше.

Но и при живом отце всем в семье заправляла Елизавета Исааковна, Шурина мама[8]8
  Она родилась в 1898 и умерла в 1965 г.


[Закрыть]. Своего единственного сына она воспитывала (или думала, что воспитывает) посредством перманентных наставлений, а поскольку он ее явно недостаточно слушался, то и шумных скандалов. (Из ее высказываний: «Шура разве еврей? Шура идиот!..» и т. п.)

Одним словом – классическая «идише мама» со всем невыносимым неистовством ее любви. Такое отношение, как, впрочем, и перебранки, совсем неплохо вписывалось в коммунальный уклад тифлисских дворов: у соседей, среди которых были и грузины, и армяне, тоже было свое право и на семейные скандалы, и на «правильные советы» любимым соседям. Маму же Шура не слушал, точнее не слышал. Но он ее щадил и соприкасаться с ней старался как можно меньше (тактика, вероятно, перенятая от отца).

Шура учился в 9-й русской школе (в районе им. 26 Бакинских комиссаров). В аттестате, который он получил 28 июля 1945 года, пятерки стоят по всем предметам, кроме трех – четверки по геометрии, по русскому языку и по русской литературе.

NB! Sic! По русскому языку и по русской литературе?

Но это не помешало ему поступить именно на русское отделение филфака Тбилисского университета. В той же 11-й группе, что и он, учились студенты постарше, например бывшие красноармейцы Алексей Силин и Булат Окуджава, долговязый грек Лев Софианиди (Левка), родившийся в 1926 году не где-нибудь, а в герцогстве Люксембургском! Или лучшие факультетские красавицы – Ара Арутюнова, Элла Горелова и Нора Атабекова.

Все – или почти все – вертелось тогда вокруг стихов: о них спорили, из-за них ругались, ради них тут же мирились, снова читали и снова спорили, все, разумеется, писали и сами… Главным авторитетом и ментором в вопросах поэзии, равно как и первым синдиком поэтического цеха, был Шура Цыбулевский. Он был на четыре года младше Булата, уже печатавшегося в многотиражке «Боец РККА»[9]9
  Под псевдонимом А. Долженов (Быков Д. Булат Окуджава. М.: Молодая гвардия, 2009; Розенблюм О. М. Окуджава в 1946–1948 годы // Вестник РГГУ. 2008. № 9. С. 161–166).


[Закрыть], но именно он стал для Окуджавы первым читателем и старшим товарищем[10]10
  Заря Востока (Тбилиси). 1984. 9 мая.


[Закрыть]. Это он указал Булату на его главные дефекты того времени – упоение собой и дефицит эрудированности, распахнул для него окна в мир не только русской, но и мировой поэзии и прозы (Цвейг, Пруст, парнасцы).

При газете «Заря Востока» в годы войны сбилась группа поэтов и прозаиков, она именовалась МОЛ. Ее лидером был Густав Айзенберг-Гребнев (он же Густик)[11]11
  Г. Айзенберг (1923–2002) – советский кинодраматург, выступал под псевдонимом Анатолий Борисович Гребнев.


[Закрыть], ходили в нее и Элла Маркман, и Гия Маргвелашвили. Как-то пришли и три старшеклассника из 43-й школы – Роман Чернявский, Шура Цыбулевский и Рашид Кетхудов. После войны МОЛ как-то рассосался, но Чернявский организовал свой литературный кружок – «Соломенная лампа», куда ходили и Шура, и Рашид, и Юлик Эдлис[12]12
  Впоследствии известный драматург и прозаик.


[Закрыть], и Эллкин, как звал Коммунэллу Маркман Шура.

А 18 мая 1948 года Александра Цыбулевского и Льва Софианиди арестовали, обвинив в недонесении на студенческую подпольную организацию «Молодая Грузия», в членах которой оба не состояли. Да и самой организации де-факто не было, зато была другая, более ранняя, школьная. В 1943–1944 годах шестеро учеников двух соседних школ – Теймураз Тазишвили, Элла (Коммунэлла) Маркман, Юрий Липинский, Александр Балуашвили, Наур Маргания и Дурмишхан Алшибаев – сбились в подпольную стайку с громким названием «Смерть Берии!». У каждого в семье был кто-то репрессирован: Тэмка утверждал, что его отца, дворянина, 14 декабря 1937 года застрелил лично Берия. Как и отца Эллы, Моисея Маркмана, директора Центрального строительного треста Грузии. Вот шестеро побратались и занялись писаньем и раскладыванием по почтовым ящикам листовок: «Граждане, оглянитесь вокруг! Лучшие люди расстреляны или погибли в застенках НКВД. Мерзавцы в синих фуражках полностью распоряжаются жизнью каждого из нас…»!

Когда Фанни Соломоновну Маркман, мать Эллы, арестовали и отправили на пять лет в АЛЖИР[13]13
  Акмолинский лагерь жен изменников родины. См. о Ф. С. Маркман: http://www.gulagmuseum.org/showObject.do?object=50561265&language=1.


[Закрыть], Элла с сестрой Юлей осталась в родном городе под присмотром бабушки и тети. Достоин фиксации следующий случай, невероятный для любого другого советского города, кроме Тбилиси. После ареста матери девочки неделю прятались у родственников, а когда вернулись, то оказалось, что в их бывшей – ныне опечатанной – квартире забыли кошку. Голодная, она истошно мяукала, просила есть, и тогда только что вышедшие из подполья сестрички… поехали в НКВД! Плачущих, их провели к какому-то большому начальнику, которому они рассказали про кошку, добавив, что и сами перестанут есть, если ее не выпустят. Начальник, видимо, этого страшно испугался, раз послал с ними человека, который приехал и освободил кошку.

Странно, что «Смерть Берии!» не накрыли и не раскрыли еще во время войны! Но когда весной 1948 года Тэмка Тазишвили предложил воссоздать ячейку, то повзрослевший Алшибаев, испугавшись, написал 7 апреля в МГБ упреждающий донос. После чего всю шестерку, и доносчика в том числе, арестовали в разных городах (Эллу Маркман, например, 20 апреля). Заодно схватили и парочку их друзей, а именно Софианиди и Цыбулевского.

21 и 22 сентября 1948 года восемь человек судили в Тбилиси, в Военном трибунале войск МВД Грузинской ССР. Сам суд, по словам Коммунэллы Маркман, был праздником: наконец-то все увидели друг друга и –

…принесли друг другу подарки. Я помню, Шурка Цыбулевский – редкость! – туалетное мыло мне подарил тогда. Они туалетное мыло из маминых передач вынимали, потому что в это время, в 48 году, с мылом плохо было, и себе забирали, наверное. А Тэмка подарил тот платок с кровью, когда ему [на допросе] выбили зубы[14]14
  Из интервью с К. М. Маркман. Запись от 13 июля 2011 г. (Архив НИЦ «Мемориал», СПб.). Элла Маркман хранила платок всю жизнь – и в заключении и после своего освобождения в 1956 г. В 2011 г. она передала его в музей «Творчество и быт ГУЛАГа» при Международном «Мемориале».


[Закрыть].

Дело было абсурдное, высосанное из пальца, но зато сроки реальные, точнее как раз нереальные – запредельные, максимальные! Шестерых заговорщиков, включая доносчика, по статьям 58–2, 58–8, 58–10 ч. 1 и 58–11 Уголовного кодекса Грузинской ССР суд приговорил к 25 годам ИТЛ и 5 годам поражения в правах с конфискацией имущества. А еще двоих, Шуру и Левку, – «за недонесение» (по статье 58–10 ч. 1) – к 10 годам ИТЛ.

ГУЛАГ разметал подельников. Тэмка мотал свой срок в Коми АССР – сначала в Речлаге (Воркута), затем в Минлаге (Инта), где познакомился с Анной Ершовой – вольнонаемным врачом в лагерном детском доме и своей будущей женой. Там же, в Речлаге, отбывал срок и Балуашвили: он играл в лагерном оркестре, со временем был расконвоирован и жил за территорией лагеря. В Инте, в Минлаге, сидели Маркман и Маргания: последний работал санитаром в Сангородке (отдельный лагпункт, или ОЛП, № 5), жил и на ОЛП № 13. А Элла отбарабанила более 7 лет на общих работах: строительство домов и дорог, лесоповал. В Инту она прибыла доходягой – настолько изнурителен был этап через Ростовскую и Свердловскую пересылки, но в лагере пришла в себя и оправилась. А когда она пришла в себя, то, говорят, своим жизнелюбием и силой воли спасла не одного заключенного.

Липинского, предположительно, этапировали в Бийск, где след его затерялся. Алшибаева отправили в Степлаг (Джезказган), где он работал врачом. Там же, в Степлаге (Джезказган, Кенгир), отбывал срок и Левка. А Шуру – и не спрашивайте, каких усилий это стоило его маме, – оставили, можно сказать, под боком: в Рустави.

Элла Маркман в лагере написала такие, например, стихи:

 
Слушайте вы, инквизиторы! Все тюрьмы, взятые вместе,
Не остановят расплаты: он предрешен, ваш удел.
И мы, утопая в слезах матерей, по колено
Омытые собственной кровью, смотревшие смерти в лицо,
Мы будем судить вас за наше обманутое поколение,
За наших убитых и заживо сгнивших отцов.
 

Когда Берию арестовали и расстреляли, организация под названием «Смерть Берии» сорвала на зоне жидкие аплодисменты, но утратила всякий смысл.

Освободились все в 1956 году, а самые младшие – Маргания, Цыбулевский (и, возможно, Софианиди) – даже немного раньше: в 1954 году[15]15
  В частности, А. Цыбулевский был освобожден 14 июня 1954 г. по указу от 24 апреля 1954 г.


[Закрыть]. Постепенно все (кроме Липинского) вернулись в Тбилиси. Шура тогда (а может, и раньше?) влюбился в Эллу, и его, как сказал В. Ковда, «можно было понять».

Шестерку реабилитировали в 1968 году, по инициативе (sic!) все того же «активиста» – Алшибаева[16]16
  Последний раз остатки «Смерти Берии» собирались в 1990 г.


[Закрыть]. А Цыбулевского – на целых 11 лет раньше: 7 декабря 1957 года.

Рустави с его стройкой металлургического комбината, конечно, не Кенгир и не Воркута с Интой с их общими работами, но ведь и не Боржоми. Вернулся Цыбулевский оттуда больной и разбитый, своими инфарктами и ранней смертью он во многом обязан этим годам.

Он не любил вспоминать те годы, но кое-что из лагерной жизни попало в его стихи, прозу и устные рассказы. Борис Гасс[17]17
  Гасс Борис Львович (р. 1930) – писатель, ответственный секретарь журнала «Литературная Грузия».


[Закрыть] заметил, что в основном это были эпизоды, в которых он сам, Александр Цыбулевский, выглядел комично. Но был и рассказ о двух религиозных евреях, в лагере, вопреки всему, соблюдавших кашрут: все дерутся за баланду, а они – поев или не поев, неважно – ведут религиозные споры.

C 20 февраля по 2 марта 1959 года в Тбилиси – в последний раз – побывал Пастернак (уж больно властям не хотелось, чтобы он торчал в Москве во время визита британского премьер-министра Макмиллана). Он остановился, как всегда, у Нины Табидзе, где его проведали два молодых поэта – Окуджава и, предположительно, Цыбулевский[18]18
  Предположение строится на рассказе Окуджавы об этом визите (см.: Хлебников О. Отцы и дядьки. Фрагменты документальной повести о счастливой жизни // День и ночь. 2016. № 1).


[Закрыть].

Сам Цыбулевский был евреем секулярным, но к иудаизму и его истинным представителям относился с огромным уважением. Нисан Бабаликашвили, один из ближайших его друзей по Институту востоковедения, был сыном раввина Израиля Бабаликашвили. Свои долгие беседы с ним Шура называл «кратким курсом моего еврейского университета.»[19]19
  Бабаликашвили Х. – М. Шура в нашем доме // Новости недели. Приложение «Еврейский камертон». 2016. Март. С. 11.


[Закрыть].

С солагерниками Шура поддерживал отношения, любил их, радовался встречам. Но однажды он едва не упал в обморок. Проходя мимо гостиницы «Интурист», он вдруг увидел лысого человека с авоськой в руках, мирно шедшего куда-то по своим делам. А Шура побледнел, остановился и еле выдавил из себя: «Это Павел Куциава, мой следователь, он меня бил, издевался…»[20]20
  Недоспасова М., Гвахария А., Антелава Г. Наш Шура Цыбулевский // Литературная Грузия. 1998. № 7–9. С. 222.


[Закрыть]