Текст книги "Александр Цыбулевский. Поэтика доподлинности"

Записная книжка № 57
[Пасанаури, Марнеули, Цинцкаро, Тбилиси: 9–15 марта 1968 г.]

9/III. Тпррит.

Рассветная синь. Дымы из другой эпохи – черные до сини.

Издали автовокзал посверкивал, сиял как говорящий ящик, – выкидывал автобусики во все концы. Потом потух.

Едем. Два профиля, два истуканьих. (У меня ситуация чуть Андрейбеловская.) Пока туман в составе материи. Рыжье кустарников под Джвари.

Девицы в автобусе с ногами, подходившими к восточному инструменту – подвывавшему. Входит человек с пучком виноградных лоз – палочек волшебных, обернутых в газету. В них было что-то из другого…

Старуха с руками – мужских подробностей (ногти-вены)

Вечером, может быть, – о том, как нахлынула Река.

– Ничего. Может быть, снег вымагнитит (вместо выманит) солнце. Любой разговор – выяснение родственных связей: это – тот дядиного сына племянник.

Постепенно (снег, пролысина снега с двух сторон) езда превращается в полет. Ущелье выталкивает, сдавливает.

И снег уже – покров и пласт – снег с третьим измерением, которое толщина.

Закон Занавески (Закон запотевшего окна) вдруг не мешает в Пасанаури.

Солнышко выглянуло, и оживилась, заполнилась даже эта пустая столовая, где только что они сидели вкруг печки в халатах (буфетческо-официантских, – и вот – ерунда – что пить следует в пасмурный – вот эти в кожаных куртках, которые и не думали пить стоя у дров под моросящим (март) снегом – но выглянуло солнце и они тут в столовой – и пьют при солнце.

Профессионализм буфетчика Пасанаурского – с этими – бытовой алкоголизм.

Дети, уныло играющие со снегом – вежливо предлагающие: Хотите, я сейчас. Нет, не так, батоно[603]603
  Сударь (груз.), обращение к мужчине.


[Закрыть], – говорит девочка, уже обо всем догадывающаяся. – Хотите, я запущу в Вас снежком.

– Нет, калбатоно[604]604
  Сударыня (груз.), обращение к женщине.


[Закрыть], – говорит мальчик, – я предпочту съехать с этой горки на санках.

И все это под деревом – с не слетевшими листьями – вроде ивы… Прекрасный день.

Санки торчат в горке, облепленные снегом. Дети ушли – искусственное оживление кончилось. А санки что? – Санки только остов – остов чего-то другого…

Здесь живет – и тут похороны: одно. Благодаря… архитектуре.

Пятно (пятнышко) света на горе – не хочется ли взять на зуб, словно локоть – близок да не укусишь?

Ничего, ничего – уедем на возу (возникшем) сена. Реки снега – сены снега.

И все время шумела река.

Нет, у нее остановиться нельзя, и она сказала:

Тприт, тприт – теленку – попробуй повторить ее тприт – не вытпрится.

Снег тает, или его выбрасывают в форме медведей с задранными мордами.

И луж драконы на асфальте.

А медведи обочин растаяли – там теперь белые моржи.

Ах, как течет река среди снега. Гренландия.

Новый способ антигостеприимства – кивок на строящийся дом: большой при построенном – это перпетуум-мобиле.

Усталость клонила к драконам асфальта, а выше – полыньи голубые неба – и сверх гор…

И вот я уже дома – конечно же, это был антиавтобус – В сравнении с тем единственным (вчерашний разговор) – Ренэ.

Устал я. На завтра – хотя бы немного сегодняшней бывшей сини. И почему это не мои места? Узко. Узко. Стиснуто. Стиснуто (но не так). Стиснуто – стикснуто.

И уже не глядя на нас – тприт, тприт –

Говорит теленку – Тприт, Тприт.

Все тут как-то в сторону от тебя куда-то, хотя если спрашивать прямо – ответ боком. – Разве мы не христиане? – Тприт, Тприт –

Может быть так и озаглавить «Тприт, тприт».

Но нужны стихи – как бы от готового уже подстрочника:

А душа… парит, парит,

Что хозяйка…

А она говорит – нет и теленку тприт тприт говорит говорит тприт –

Что-нибудь такое.

10/III. Блеск лужи – лужи блеск.

Начищенные до блеска, чистильщик-дождь до блеска чистит лужи. Он занят.

Я все никак не могу приучить себя к той высшей бесцельности – то есть осуществлению жизненных поступков вне зависимости от результатов (неважно – застанешь или нет знакомого, к которому через весь город или за город). А может быть, следует действовать даже вопреки – сейчас за мною в дилижансе Марнеульском прекрасная незнакомка.

Мотать шеей – смешно. Солнце лудит пули. Дилижанс заполнился – рожок – тронулись. С немыслимой для дилижанса скоростью.

Зреет, зреет Марнеулиада[605]605
  Уже в этом слове – «Марнеулиада» – кроется намек на эпос, на поэму, во всяком случае.


[Закрыть].

Как мелькнули ковры…

Потом два гигантских самовара с трубами – э, да тут и Средняя Азия, и Дагестан.

Марнеулиада.

Цинцкаро – столица, центр.

Улыбнулся – и как во всех столицах – крупный он – и отчужденье –

О, Марнеулиада

Зреет Марнеулиада, Марнеулиада. Как зеленое, покрывшее эти пространства (Подстрочник – плохой).

И этот пар или туман

Туман как пар.

О Леве[606]606
  Лев Софианиди.


[Закрыть]: Это упрямая сила, имеющая содержанием – непротивленчество. Тот же номер с соседом – звать самого близко расположенного.

Как тогда – он все докладывал, куда идет, – грудному младенцу.

И явился сосед – тесаный или вылепленный: если тесаный – из дерева, если вылепленный – то из земли…

Скрещенье неловкостей

– Он любит квашеную капусту.

– У тебя есть капуста (этому вылепленному, вытесанному) – нет, я не люблю, но нужно капусту.

Поход к церквушке. Крест внутри. Один человек мог бы мне сказать, хороша или нет церквушка, а если хороша, то насколько: Ренэ – нет ее. И нет никого, кто бы мог мне сказать, хорошо ли вино на столе стоит «Саэро» – неизвестно, испорченное ли уже или еще первого разлива.

Маленькое огромное село. Пар (инобытие) инея над пахотой. Иней, иней. (пар, пар – ахалсопельское)

А какой был автобус – пожалуй, не антиавтобус – с говорящим людом. И локоть я проветривал, но пара-инея уже не было.

Париней.

Крыши Цинцкаро. Черепичные – черные, серые – угасшее красное. Царство сельской медлительности. Кубики домов.

– Из окна: черепичка с кровли. Червивел – вот где точен Пастернак.

Самый мертвый я из всех портретов.

Как дед Левы входил в свой собственный бывший ресторан. Он заходил как добродушный хозяин, подходил к Ясону (бывшему своему буфетчику) – как дела?

Лимонад – Леве (с тех пор не пил)

Стружки – запах – и бутылочки на свету.

Оставляю комнату, где оставляют электроплитки, где живые портреты и я – мертвый.

Пока. Пока – все. Завтра он отсюда перейдет.

И оказалось: Дагет[607]607
  Село в Тетрицкаройском районе.


[Закрыть] – поставщик Авлабара.

Прыщавые дагетцы с прекрасными палками, как те лозы. Пучок, но тут для выбивания матрасов – шерсти из моего детства: носятся, свистят по воздуху палочки.

Ступни юных дагетцев – 42–43 №№[608]608
  Размеры обуви.


[Закрыть].

«Шашлычная» и рядом «Чайная» с 2-мя самоварами и потом, после – полузакрытые, разоблаченные – без тайны.

И вдруг запахло пирогом – в этом автобусе с курами и курочками.

А если бы я сегодня не приехал…

Не было бы этого, что видел действительно в последний раз в окно, где дымы ходят (контражурные) к вечеру – и крыши дематериализуются.

11/III. Марнеулиада – не только песнь (Илиада, Гавриилиада) – скорее материк – остров (О, Дезериада из эпиграфа к «Бегущей по волнам»[609]609
  Ср.: «Это Дезирада… // О Дезирада, как мало мы обрадовались тебе, когда из моря выросли твои склоны, поросшие манцениловыми лесами» (Луи Шадурн, французский писатель).


[Закрыть]).

Антарктида – то, что скрылось – является на мгновенье…

Так и Марнеулиада моя –

Тревога.

И пошел я по этим банным переулкам, где нимбы в темных окнах подвалов – то керосинки.

Настоящие нимбы – со всем богатством спектра и с преобладанием оранжевого: думается, так и в полярном сиянии.

Вчерашнее Цин-Цкаро из окна, и балкон, которого уже не будет, это, конечно, фотографии…

А солнце тогда позавчера катилось не поперек, а вдоль ущелья.

Мой метод – «Чем случайней – тем вернее» – в другом смысле.

Как мы не попали на эту ферму: хочется сказать ферма – про те два домика с теленком прекрасным

А может быть, назвать… И птиц из породы люблю вас.

Шли с двух сторон снега и шли снега – и вдруг сбоку два дома, и к ним тропинка с загородившим ее теленком…

О, Марнеулиада – О, Марнеулиада – «как мало мы обрадовались тебе»

В Марнеули[610]610
  Город на р. Алгети, в 30 км от Тбилиси, на стыке границ с Арменией и Азербайджаном.


[Закрыть] – Марнеулиада – материк.

Два самовара.

– Простите, вы, случайно, не починяете телевизоры? –

– Сними берет, а то тут будут все время спрашивать об этом.

Нужно не забыть поля с наваленными разбросанными (с неба свалившимися) камнями. (От Марнеули к Цин-Цкаро.)

Не забудь дагетский автобус и этот тост витиеватый, да не витиеватый, а просто велеречивый. Как было дело? Обнаружилось: действует ручка – опускающая стекло!

Я полувысунулся – и навстречу пошли те самые поля крутые, усеянные камнями с неба.

Обвевало, локоть, теребило.

12/III. Руставели без Дедабришвили. Канул тот летний вечер. Объемный – его, как скульптуру, можно обходить вокруг – тем проще, что там всего три фигуры – Дедабришвили, Гия и я. Лучи вечернего солнца. Что заменяет понятие кадра – объем?

Потом рубят тросы, и сцена вместе с освещением взлетает наверх как аэростат – она в пространстве мировом несется в аэростате, скользит.

13/III. Что дальше? Тишины бы! Естественного шума. Перечитывал. Незрелость сопровождает наше развитие. Да, да есть прогресс, но все остается. И т. д. Никуда от самих себя не уйти. Подробности: ненавистный запах розового масла, примешавшийся к кожаному снаряжению, и кухонный нож. У Булгакова…

Что самое красивое? Может быть, как абхазы приезжают во двор на лошадях (10 лошадей) и впереди старик, ему за всех поручили. Вот он уже на веранде – просить (пока только просить – форма требования – осуществления права) покойника – да, покойника – просить похоронить его в родном селе – Ибо тут же вступает в силу обычай, согласно которому человек может умереть, где угодно, – но похоронен должен быть на земле, где он родился (Какое многословие – словно перевод с английского).

– Итак, самое красивое – приезд абхазов на конях. Кладбища их обычно на малодоступных, трудных для подъема местах, как крепости. Им не дают покойника, кража покойника, погоня – и т. д. А помнишь стих Беллы – «Абхазские похороны»?[611]611
  Стихотворение Б. Ахмадулиной «Абхазские похороны» (1973).


[Закрыть]

15/III. Никогда не оставайся со схемой: «явление богаче сущности» – имей дело с плотью…

Здравствуй, записная книжка, внести в тебя всю суету?

Стук.

Куда придет кавалькада абхазов во главе со старцем, отказать которому не оскорбление – святотатство: ведь его при встрече следует целовать в плечо. Я думаю, они придут в тот же двор, что у Г. Антелавской тети-докторши – по тем лестницам, что справа.

Потом при погоне будет светофор – и рядом течь река людская. А кавалькада куда денется? – я вижу всех уже в машинах с покойницей.

За окном качаются веточки на фоне кирпичной стены партшколы, а далеко в Хиве на базаре все еще тверд асфальт под ножками нехитрого приковывавшегося цепью устройства для сидения сапожника – чистильщика. К лету асфальт станет мягким, и устройство будет погружаться в него всеми деревяшками.

Опять тревога? Почему?

На базаре – базарные звуки из кастрированных патефонов. И стал я покупать не ту фасоль, что покупала мама. И только вопрос: «откуда?» Но и он уже не имеет значения: не только Гори – вдруг и Мухрани[612]612
  Древнее большое село в Мцхетском районе.


[Закрыть] – заворожит.

Марнеули – Марнеулиада, перевернутые миражи

Марнеулиада – (т. е. то, что есть, нету)

– Мой пункт соприкосновения с Пиросмани.

Претензия моя – на детскость восприятия.

Постепенно в меня входит понимание «Разговора о Данте». Принцип существования поэзии в момент ее произнесения – в исполнительском порыве, область – часто не подозреваемая.

Я вдруг ощутил нечто существующее – и за картинами Пиросмани. В этом смысле можно писать только «Разговор о Пиросмани».

Как раз Пиросмани не существует – каким существование его признается – как Данте с капюшоном и орлиным профилем. (Пиросмани без Вергилия – и круги обыграть ада и чистилища и рая…)

Итак, Пиросмани. О живописи нужно писать так, как о поэзии Мандельштама.

Почему не нарисованы рельсы у Кахетинского поезда?

Почему так крут фуникулер?

Помани: поманит Пиросмани…

Записная книжка № 58
[Тбилиси, Дагет, Марнеулиада, Тбилиси: 15–18 марта 1968 г.]

15/III 1968.

15/III. Хорошо, что та книжка кончилась (Тпррит). Почему-то мелькнуло – вдруг она потеряется?

Видимо, эта будет с нею связана – вот что написал, а хотел: новая записная – что в тебе будет! Теперь знаю: Марнеулиада, Пиросмани…

Может быть, немного еще пофантазирую с теми абхазами, подтверждая привязанность к собственному принципу случайности – потерял то, что хотел сказать, пока шел мимо Совета. Замыкало всю эту чепуху с абхазами…

16/III. Я так ждал солнца. И вот оно. Вчерашний вокзал – бесприютность. Днем в этой бане душевой на Колхозной – безлюдной и полной каких-то порезанных галош вместо кош деревянных – что за чорт – и ни души́ вокруг – только ду́ши – и это в воскресенье! Позже появился дядька в пальто с меховым воротником – и спросил: хорошо?

Я стоял в резиновых полугалошах, наполняющихся горячей водой под дождем, и думалось: получил ли мой отец то, что он хотел во мне видеть? Нет, конечно, не получил. Получил ли он во мне свое детство? Нет, и ни отрочества, а впрочем –…впрочем, я был смешон, и от меня – он приходил к своему смешному. Полностью слиться с ним мешало материнское русло – этакие загородки, по которым я качусь подобно биллиардному шару. Деликатный, он (отец) разрешал мне катиться не по его желобу.

Смешное: после работы папа ложился на диван, а мама устраивалась ему на живот. Это было приятно, но мне виделось в этом нарушение священного заслуженного (после таинственной работы) отдыха. Я колотил руками по маме, требуя, чтобы она слезла – их снисходительная улыбка никак не вязалась с тем, что он, разыгрывая меня, охал – мол, ему действительно тяжело, а маме…

Душ лил на меня свои смешанные воды – холодные плюс горячие. Что это за баня такая таинственная?..

Потом человек в пальто с меховым воротником разъяснил: это баня только для метростроевцев – уже год, а для граждан – ну что ж… Он как-то так сказал, а я не могу вспомнить точно. Люди удивительно точно говорят – те самые, которые, кажется, и говорить толком не умеют. А вы прислушайтесь, как это у них получается, как само незнание языка пускается в ход – и становится фактором не меньше знания какого-нибудь обезьяньего полуинтеллигента. Он сказал, что «что ж» (что ж – кажется, не было – но содержалось в интонации, что ли) – так и быть (исключалось всякое подозрение в алчности или выгоде), идут навстречу их нужде – помыться.

С чем бы сравнить эти галоши максимального размера, усеявшие пол предбанников? Глагол усеять, впрочем, заменяет сравнение.

Неужели завтра – Марнеулиада?

Два самовара с трубами, ушедшими под потолок, неожиданно обрывающиеся, – как рельсы в поезде кахетинском у Пиросмани[613]613
  Имеется в виду картина Н. Пиросмани «Кахетинский поезд» (Государственный музей искусств Грузии, Тбилиси).


[Закрыть].

Завтра – Марнеулиада?!

То, что промелькнуло, дает себя обозревать – обнаружит в себе другие промельки. Промельк – останется промельк – не мельком – промельк кометы (Сей мельк – не мельком). Этот цвет оранжевый – (шариковая ручка Беллы) – стала цветом зеленой травы во дворе Светицховели. Оранжевое-зеленое. Каждый цвет имеет пару, но это – другое.

Планы Ренэ, Планы Ренэ…

Подумал о Схвитори…

Я не был в той поездке.

А что, если бы я не был в Кубачи?

Я не знаю, где очерчивается круг, петля (лассо), что они затянут. Лева[614]614
  Лев Софианиди.


[Закрыть] – Пасанаури – Марнеулиада…

Пиросмани – выпадает, а сцеплен. Можно ли его будет извлечь, покажет, в дальнейшем, выставка.

Завтра, завтра, уже – завтра. И…вдруг, когда так нагнетена Марнеулиада, – взять и не уехать, не было возможности уехать. Этим и закончить. Тогда будет более включен Пиросмани. А может, сделать частично – по принципу – как был сделан в Баку? – Тот тип со шлепанцами, охлюпавший виноградную лозу. Я могу завтра уехать (не уехать – для прозы) и кое-что из того, что увижу, внести в этот промельк – якобы я многое успел заметить и вообразить.

Вот этот в бараньей шапке с блюдечком – в чайной – с таким выражением, будто на свете не существует крепких напитков. О, Русь, неужели – ты ворвешься вот в это и нальешь в его стакан 66 грамм (для круглого счета, без сдачи)? Откуда это у меня 66 грамм? Это из Рустави, от тети. – Слушай, а не начинаю ли я болтать? Я не графоман. Я не боюсь стать графоманом. Я веду рабочие записи. Но я не знаю – нужно ли мне – в моем ли стиле – некоторое перепархиванье.

Когда нужно бы – паренье.

17/III 1968. Один и семь (день Беллы). К Марнеулиаде – тут есть такая пикантная подробность. Там я осуществляю эту пресловутую высшую бесцельность – находясь рядом с Левой: не поеду к нему.

Этому надо учиться.

Увижу дагетцев, дагетцев… Помнишь, как пил шофер?

И птиц из породы люблю Вас.

Солнце. Ветерок. Опаздываю в Марнеули, если можно говорить об опоздании – в моем случае.

Еду – пока в трамвае, перемежающийся снег. А там – будет ли такси опять дилижансом?

Наконец-то: «высшая бесцельность» – но это ведь состояние какое-такое.

– Куда едешь? (врасплох)

– А (откуда-то)

Транс зоркость (Трансзоркость)

Меня узнает эта неподвижная штука. Сейчас поля. Может быть, нужно оставлять более внятные вехи, волю – на случай, если гибель предстоит.

Я дам то, что увижу, – как предчувствие увиденного, предстоящее.

Но тень твою я мог бы воскресить… восклицаньем: маки!

Из автобуса выходят, идут, растопыривая ноги, – словно сошли с коня.

Марнеули – прежде всего пыль (антибелые нейлоновые воротники из собственных машин).

Купание мотороллера в мутных водах.

Я тень твою сумел бы воскресить…

И в полях не всколосятся злаки.

В Марнеули приехал с двух концов – с Тбилисской и с Цинцкарской.

Да не забыть. Камень родил камень. Камни рожают (это Ренэ). Ах, как медленно быстро идет машина… И опять камни-барашки.

Не забудь, как я заглянул в чайную.

Косые лучи солнца на маринованном чесноке – из двери. Поля все меньше, укатились машины – и так завоевано место… Солнце – ушло, но вверх, вспять – значит, в полночь – полдень. А тут новая волна – заполнилась столовая и флаги на стойках. Четыре облезлых, как щепки, тут входят с корзинами и девочками с ведрами закрытыми: что в ведре, что в мешке?

Подбородки небритые с ямочками, и в ямочках свет заходящего – выходящего – солнца, чмокают без спичек и со спичками.

И открылась передо мной – площадь непереходимая. Редкая птица перелетит ее, а сколько раз я сегодня ее переходил.

Хорошо, что Лева не стрижется и не бреется. Благодаря ему – я получил право воссесть попросту в парикмахерской. Стрекочут машинки-стрекозы.

Пыль – начинается с пыли Марнеули и не кончается ею. Ею не кончается.

Представь: если бы тебе тут оставаться ночевать. О господи! – а тот одноногий?..

Парикмахеры в сапогах, даже в шлепанцах: тут они что – мобилизованы?

В форме предчувствия это будет так: я знаю, там парикмахеры в сапогах, сапогах – и ни одного портрета на стенке. Только щели на полу. Только – щели.

И что кассирша с двумя кольцами самоварными и с двумя на каждой руке – конечно, и печка электрическая высокая с чайником.

Компресс – произносится, вернее, слышится – компресс тут звучит технически, как компрессор. Уж до чего любопытна кассирша с ученической чернильницей оставшейся.

Площадь солнечная – что всегда освещена?

Сапоги парикмахеров – галифе их. А зеркала…

А когда нет клиентов – они сидят на ручках кресел, а кепки их на гвоздике над зеркалом. Сколько парикмахеров – столько и кепок, но не столько же сапог – ибо не все в сапогах (я точен) – некоторые в туфлях. И даже лампы дневного света – потухшие. И щели, и пол в крупных брызгах, и отдаленный запах пудры – почему-то в представлении вызывающий пещеры. Почему-то пудра, и пещеры, и пена мыльная и открытие.

Марнеули не стоит на месте, Марнеули едет – куда не знаю… Прислушайся – едет.

В кассе – представляющей из себя столик убогий, с помятой алюминиевой кружкой и столом-табуреткой. И тоже щели в столике, и чернильные пятна, и сумка женская, которая не вызывает представления о женской, – кирзовая…

Но вслушайся: главное здесь все же не сапоги, прислушайся – звук бритв, точимых о некий таинственный камушек, – и не таинственный ремень (это я фантазирую на тему, если Лева зайдет в парикмахерскую). Это не я в парикмахерской, а если Лева зайдет в парикмахерскую…

А каково отдыхается парикмахерам в креслах? Когда они сидят в кресле, они почему-то говорят о каких-то задниках – и не о театральных задниках… Тогда они бьют по ручкам, как в барабан, – там-там-у-у-… Впрочем, нет ни буквы, ни звука такого в алфавите – и бритва о ремень и бритва о камушек…

Потом возникает слово о-деколон – и это очень серьезно. Зато одеколон – вообще у-х – воздух, звук бритв, звук бритв – танец сапог, сапог, сапогов…

Зеркала – зеркала.

Зеркала – зеркала.

Ух, ямочки на подбородках с ушедшим светом. Запах пудры – Леву сейчас закомпрессуют, остужают компресс. Крупные пятна на полу не высыхают – в речь включается звук стригущей машинки. Стригу баранов.

– Лева, о чем они говорили? По Леве одеколоном прошлись и причесывают.

Стало холодно – ушло солнце и с этого места, только пыль метет по площади.

Поземка пыли – пыли поземка.

И прошли два человека с двумя мешками пыли – только пыль, пыль тут…

И деревья, купающиеся ветвями в, кто его знает, облаках – пришельцах…

Что поддерживает жизнерадостность эту? Уф, возле буфетного стекла, где, кто может догадаться, зимой огурцы и помидоры, и шевелит пальцами, высунув ноги из туфель…

Огурец в честь Беллы.

Мешки с пылью… Ну да иначе: откуда она берется – если бы не те двое?

О, как они дойдут до того холма и там содержимое того мешка – во власть ветра…

Ренэ:

 
Автобус. Дождь не устает косить –
В полях уже не всколосятся злаки.
Но тень твою я мог бы воскресить.
Одним лишь прежним восклицаньем: маки![615]615
  Четверостишие А. Ц. «Ренэ», написанное в 1968 г., было опубликовано в посмертном сборнике (НС, 176).


[Закрыть]
 

18/III 1968.

Она сказала тпррит – теленку, но и как бы и на вопросы о жилье – тпррит. Разговор на эту тему окончен – мы тут живем одни, без мужчин.

Понимаешь? Как это будет здорово: ведь Леву прошлый раз выселили, теперь его переход – я должен буду вымыслить – в вымышленной к нему поездке. И потому этот переход произойдет как бы в форме грезы: дом дорожного мастера, сад необъятный, забор, пес (кавказская овчарка) – мохнатый и важный, несущий службу, – все, что я там увидел в действительности.

Я все думал: как изменятся формы жизни – и старые, ныне сокровенные, будут вызывать недоумение – это было?

Я в Ботаническом саду. Спасибо. Но, может быть, возможно и обратное: представьте себя во времена рессорных карет: Автомобили? Боже мой, зачем они нужны. Лететь в Москву? Да по какому делу!

Вырубленные леса вырастают – никаких следов порубки, только в одном месте – странный след оставленный гусеницами трактора, политый водой, – обнюхивает медведь – не ведающий, из какого он вернулся небытия…

Мораль: Пиши о вечных формах исчезающего…

В листве нагретой пахло панихидой.

И равнодушная природа.

Я сижу на скамейке – где голые ветви против солнца – красиво.

И мутный ручей – что с ним?

И равнодушная природа: что?

Красою вечною сиять[616]616
  Из стихотворения А. С. Пушкина «Брожу ли я вдоль улиц шумных…».


[Закрыть].

Не знаю, как входил в ресторан Левин дедушка, но Лева – мне никогда не войти так, на мой взгляд, – вполне сходит за кутилу-джентльмена. И эти буфетчики – официанты (лень вставать) марнеульские – из других форм жизни.

И женщина, с жаром целующая дно стакана, наполненного саперави, – щебечет, блистая, как аэродромный флюгер: сейчас выпьем, сейчас выпьем.

Потом они уходят тяжело. Трое – у них какие-то палки от щеток половых, должно быть, несколько длиннее, чем обычные, – уходят тяжело, оставляя на полу (неприлично на столе) четыре пустые бутылки.

Сын мой, младенчик, ты понял, что сейчас произошло. Ведь я не понял – ты должен быть на воздухе – на выставке Пиросмани. Это не упрек, нет – высшая Моцартовская, дай бог, беспечность. Беспечность: потеря – находка – нет, не форт находка. Какой еще к дьяволу форт?

На одну минуту дьявол – Воланд – сел за наш столик или остановился возле. Ну, как же это я не могу оторваться от вчерашнего – от цикла, который завершен?..

Зачем продолжать – нужен новый. Нет. Нет. Цикл завершится с Пиросмани.

Что ж Пиросмани? – Не получилось. И не искупает даже соседка напротив – невиданная, невиданная – в распахнутом, потом запахнутом (поднялся парень, кланяющийся вежливо, как японец). Она у окна раскрытого что-то такое совершала (короткие рукава) с солнцем – руки простирала, ломала, пока не пришел тот, и она захлопнула окно в галерейку – ничего не было – и закивала ему в ответ.

Скоро солнце потянет на эту галерейку тень, как одеяло, потянет, а само будет на крыше, но и с крыши уйдет – в голубизну, вверх – и там не останется…

Солнце

Единственное качество стиха?

Длина. Щедрость – Не длинное?..

Не хочу слушать. Пусть японцы пишут танки[617]617
  Японское краткостишие из пяти строк.


[Закрыть].

Уже сколько дней – выставка Пиросмани – без меня.

Кутеж 5 князей.

Кутеж пяти князей, кутеж

Который год он длится.

Слушай, открылась выставка Бажбеука – представляешь – какая это перспектива для моей прозы! Она рядом с Пиросмани. Рядом и родом с Пиросмани.