Текст книги "Александр Цыбулевский. Поэтика доподлинности"

Если не рассказать об изобретателе калейдоскопа Исааке Моисеевиче. И о том, как Лев Семенович торговался с подводчиком, а тот говорил: «Это для лошадю, а для мине?»

И я напишу о хинкальной, т. е. что значит о «хинкальной» – ничего. Именно я напишу о ней, если я буду писать не о ней, – а о… «Тогда остановись на миг, послушать тишину ночную»[370]370
  Из поэмы А. Блока «Возмездие» («Когда ты загнан и забит…»).


[Закрыть]. И о платьях, и о пятнах, мелькавших во дворах мощеных. Там кран, вокруг которого происходят мистические действа. Но если жить во дворе и отяготить восприятие его тем знанием, той симпатией и антипатией, то плохо.

И все-таки прекрасны дворы с развешанным бельем. Как паруса цветные меня, шатающегося, под руку ведут.

Записная книжка № 9
[Тбилиси: 13 – около 17 апреля 1966 г.]

Начата 13 апреля 1966 г.

(9 – счастливое число)

Вчера вечером – Гамлет. (Принцы такое всегда говорят?)… Заставить и это служить искусству? А днем замаячил призрак Средней Азии. Кажется, удается. Что делать?

В чем смысл летящих лепестков.

 
В чем смысл летящих лепестков,
Пролившихся среди дороги,
Когда за ними лик тревоги
Сквозил и мнился звук оков.
Тревога давняя – сама
Теперь причина вдохновенья
Печальны эти песнопенья
И только б не сойти с ума.
 

Светлый спортзал, и это никак не проходящее чувство. А товарищ тот любитель хоккея – он не вызывает Нейгауза сыграть ему среди ночи.

Нет, в ложе сидит он и смотрит на клюшки лихие. Искусства нет и быть не может. К чорту.

Хинкальная и три буфетчика-богатыря, и тошнотворный вид водки в стаканах граненых.

Хинкальная – чрево. Огромное чрево и только чрево – это вам не артистическое кафе. Один буфетчик-химерион[371]371
  Буфетчик из кафе «Химериони».


[Закрыть] в Химериони[372]372
  Отсылка к артистическому кафе «Химериони» (от слова химера), открытому в Тбилиси в 1919 г. В его создании участвовали Л. Гудиашвили, Т. Табидзе, В. Гаприндашвили и другие художники и поэты.


[Закрыть] – тот однопалый, деревяшкой открывающий пивной краник, почесывался, закрыв глаза, о край стойки. И молодой буфетчик – истекающее либидо.

Что думают они и что они едят? Вынуждены есть то, что готовят сами? Возмездие и страшный воздух. Что снится буфетчикам? А буфетчикам этим снится, конечно, хинкальная. Все время хинкальная. Ведь она у них всегда перед глазами. И даже не хинкальная, а все эти движения им снятся. Вот он посыпал сумах[373]373
  Распространенный на Кавказе кустарник, из ягод которого изготавливали специю.


[Закрыть] на кебаб[374]374
  Жареное мясо.


[Закрыть] (котлетивит)[375]375
  Шутливый неологизм, означающий близость к котлете по форме.


[Закрыть], из ящика достал нарезанные ломтики хлеба. Набросил их на тарелку точным движением, с оттенком широты и лихости. И зеленью посыпал длинные котлетки. И ловко стукнул мелочью о стойку, вам возвращая сдачу, или он набирает дуршлагом хинкали.

Но это странный все же сон, за ним сквозят какие-то иные вещи. И стены подвала становятся весьма условными. Да и клиенты тоже за ними сквозят совсем иные.

И если б отснять сон такой в кино, то это была бы картина прогрессивного режиссера, склонного фантазировать реальностью и видеть нервно-импульсивно…

Итак, хинкальная – фантасмагория. А сколько в ней ступенек, как хорошо, что можно сейчас же встать и проверить, посчитать ступеньки. А сколько есть вещей, которые мы просмотрели, а снова их увидеть не удастся. И в наших воспоминаниях дома с непосчитанными ступенями – со стенами исчезнувшими, например: квартира и только полторы стены. И если это нарисовать, так ужаснутся все и скажут, что за бред и где вы видели дома такие?

А те дома, огромные дома – они одни сегодня населяют твоих воспоминаний города. А людей? Пожалуй, лучше не пытаться представлять их облик. Ведь сколько их окажется безглазых и безруких калек и уродов.

Ну что ж, им-то под стать те стены и дома без потолка и пола. С какой-нибудь одной назойливой портьерой или балконом. Но балконом, увитым виноградным роскошеством, которое выпустит усики зеленые, цепляясь, как повитель…[376]376
  Народное название вьюнковых растений.


[Закрыть]

Опять тебя несет на Арсенальную. А что, если тогда действительно удрал бы ты из дому? Я помню мальчика-бродягу. И другого. И собаку их (собаку мы берем с собой), и гору бутербродов – хлеба с маргарином – А гора, где растут огурцы – нет не те настоящие огурцы, а какие-то крохотные несъедобные. Их собирают маленькие девочки в крохотные корзинки – играют в базар. Айда собирать огурцы!!

Но стоп – ты помнишь пустыри, где мусор вперемежку с тем сверкающим битым стеклом. Сверкает гранями. И деревянные скамейки у заборов.

И линия железнодорожная. И появление поезда из-за поворота. И ходьба по рельсам в сумерки. И появленье поезда-дракона. Паровоз делает пф-пф-пф и пускает пар, и исчезает.

И счастливец с фонарем патриархально сидит себе на ступеньках последнего вагона.

Рядом в деревянной будке у переезда истерически захлебывается звонок. И пригорок, покрытый зеленью родной. И это место гулянья. И я, ничего не понимающий. И вечно держусь за чьи-то взрослые руки.

Как быстро возникает он из-за поворота. И кто это придумал, что если встать близко, то он может засосать под колеса – какая чепуха! Если сесть на корточки? Увидишь частично брюхо огнедышащего дракона, теряющего искры. А рельсы, а что рельсы!

Помню ли я рельсы достаточно реально – те рельсы, что по ним мог пойти тот поезд?

Что-то будет в Средней Азии?

Откуда в людях этот скептицизм, это нежелание восторгаться?

Мне кажется, что мы в том возрасте, когда можно позволить себе восторгаться. Мы вышли из такого возраста, когда доставляет удовольствие «критиканство».

А вот самые взрослые люди оказываются не взрослыми – они не вышли из этого возраста – они по-плохому дети – («старчески невоспитанны?»). Они не могут восторгаться поездами, в конечном счете, делом рук своих. Проще лететь.

Будет ли еще кондиционированная установка в вагоне – а мне б хотелось, пожалуй, поехать по тем незнакомым местам в вагоне общем, а не то что лететь. Но эта взрослость касается не только поездов, но и всего вообще, а главное она особенно заметна, когда касается искусства. Не нравятся им, людям, постановки, и гениальный актер их не волнует – оказывается, он повторяется и какая детскость!

Листва – младенец. Младенчество листвы за окнами. Я увижу Душанбе. Совсем другой мир, другую планету. Ужели все осуществимо? И мир действительно прекрасен, как всегда. Вот главная тайна мира – он «прекрасен как всегда». Блок… Блок… Блок…

Среднеазиатские мотивы

Тут реки не доходят до водоемов, до водоемов не доходят реки ~/и теряются в песках. Или разбираются на орошение.

Мне придется вспомнить тех узбеков и того, что мне готовил плов и был чистильщиком обуви, и много других, и анашу, и дистрофию – и все-таки экзотика неотъемлема…

И все-таки базар – не просто чрево, а чрево – храм или храм – чрево. Я в этом убедился, когда на колхозном рынке потух внезапно свет в подвальном этаже и продавцы зажгли свечи.

Представить зрелище огромного зала – мрака и свечи, и горы зелени, когда присматриваешься поближе.

А буфетчик-миллионер, он все же сохранил крестьянскую ухватку – всадил приспособление в бочку с пивом в начале вбив втулку обратным концом топорика – во всем была ухватка. И только бледность и белизна рук выдавала, что пути господа неисповедимы – и сын земли теперь буфетчик, брат работник ОБХС[377]377
  Видимо, ОБХСС – Отдел борьбы с хищением социалистической собственности.


[Закрыть]. Но честно все – за пиво вы платите 20 копеек вместо 22 – за это вам его слегка не доливают, быть может. А в основном тут математика другая. Господи, зачем так четко и ясно лицо буфетчика передо мною? Что это значит?

Разговор ночью… и я удобряла, удобряла землю, и представьте, дерево это (почувствовало) и ответило…

Задумайтесь? «Романс об испанской жандармерии»![378]378
  «Романс об испанской жандармерии» Федерико Гарсиа Лорки.


[Закрыть] Романс о луне, о рембрандтовском освещении подъезда – когда, когда? Рембрандт и обыск. Обыск и Рембрандт.

А как прекрасны деревянные ступени. И город, что лежит, действительно лежит на ладони, протянутой и получившей город. Не скоро его положат в карман и золотой смешается с потными медяками.

О звук трубы и пение ветра. И плеск звезды над черным водоемом. И женщина, что косы распустила и ждет признания. Ждет и не дождется. А улочки еще ведут и манят. Но все уже разбиты фонари, которые поставили к тысячапятьсотлетию[379]379
  Имеется в виду 1500-летие Тбилиси.


[Закрыть].

Неужели я Азию увижу? Самарканд и Хива – пустые звуки.

Но в канавы орошений летят все те же дольки лимонов, о которых писал Федерико Лорка[380]380
  Лорка Федерико Гарсиа (1898–1936) – испанский поэт, музыкант и художник.


[Закрыть].

Он шел навстречу смерти. Мы идем вдоль медленной воды арыков, несущей опавшие лепестки. Круговорот. Не значит ли идея круговорота, что должен непременно возвратиться в свою семью идущий вдоль арыка? А может быть, его несут иные течения? Куда – как от деревьев несутся лепестки и гибель их, возможно, что взволнует палачей, готовых расплачиваться за лепестки упавшие, они готовы крадение их – приписать себе. «Смерть все не уйдет из таверны» (Лорка)[381]381
  Неточная цитата из стихотворения Ф. Г. Лорки «Малагенья». В оригинале «А смерть все уходит – и все не уйдет из таверны» (пер. А. Гелескула).


[Закрыть].

И в шахматы играет Борис[382]382
  Вероятно, Борис Парцхаладзе. См. о нем в Записной книжке № 4.


[Закрыть]. У ног покойника (или с самим покойником) до 6 часов утра.

Почему нельзя описывать город: вот идет женщина с военным в гофрированной юбке, – вот другая поправляет волосы на ходу, – они все успевают исчезнуть раньше, чем ты прочитаешь фразу о них. Вот почему предпочтение отдают статичным деревьям, но можно, в итоге, и в городе тот же испытывать восторг.

С Гией в Ботаническом саду. О чем задуматься бамбук заставит? Бамбук – о чем он? Сколько веков над этим бились китайцы, а ты хочешь сразу.

Уже 15/IV. Уже потому что какие-то даты надвигаются, а скажут, что прошел год.

И день рождения Иры – и тени странные двигающиеся у накрытого стола или далеко от него сидящие в креслах и на диванчиках. Молодые люди – новое поколение. Сдержанное, талантливое, знающее, бездарное… И я говорю Кире[383]383
  Кира Абрамовна Цыбулевская-Вольфензон, жена А.Ц.


[Закрыть], что если я сейчас встану, – она сольется с этим фоном.

Что еще вчера?

Ботанический сад. Нарушенная тишина бамбуковой чащи.

Может быть, оттого, что я лишен музыкального в большой мере – я компенсирован ощущением каких-то живописных поворотов природы.

17/IV. Воскресенье.

Кирилл Зданевич у Гии. Как выглядит Кирилл? Неважно. Есть в нем что-то, что скучно, – Этери: не порань мне купаты[384]384
  Вид сырой колбасы – тонкие свиные кишки, начиненные фаршем и специями.


[Закрыть].

– А почему на картине пауки? – спросила маленькая девочка.

– Ответьте ей, Кирилл Михайлович.

– Просто они у меня стали перед глазами, и я их нарисовал. Я был тогда ненормальный.

Кстати, ненормальное – безумное – вот синонимы искусства.

Башбеук-Меликов в армии. И его спас какой-то тбилисец. О Башбеук-Меликове сказал: это известный в Тбилиси сумасшедший.

Сидеть он не сидел, но был однажды в армии. Его собирались расстрелять – назначили заведующим интендантским складом. И он, чтобы сразу избавиться от материальной ответственности, – все сразу раздал – мыло и т. д.

Теперь канатная дорога – там, где фонари рыбачьи – над озером.

А Кирилл смотрел все время блуждающим взглядом, пока я читал, на свои картины и на чужие, – но ведь таланты наши родственны. И он, и я говорили о конкретных людях.

(Господи, как я порчу – как от слов зависит истина –)

Самая зависимая вещь – истина – от самого далекого и независимого от нее. Так и все что на вершине.

И хирург Соломка[385]385
  Хирург Соломон Наумович Чертков (умер в 1977 г.).


[Закрыть] – собиравший по косточкам девочку акробатов (отец – мать – дочь под куполом цирка) – упавшую в проход между зрителями – и через год выступавшую в том же номере, в том же городе без суеверья – отец Соломкин товарищ Авочка лежит у него в квартире шесть месяцев – Соломка – и циркачка – Пикассо.

Сценарий Володина[386]386
  Володин Александр Моисевич (1919–2001) – драматург.


[Закрыть] – Чорт – Здорово. Олеша и Платонов. Платонов и Олеша. – На этом перекрестке – растут по мановению палочки волшебной – не волшебные апельсины на дереве, выросшем на глазах из какого-то семени.

…завидно все до деталей.

И с книгами прощаться тоже необходимо – ведь ко многому мы не вернемся никогда, хотя достаточно протянуть руку.

С кем же я буду водиться в Средней Азии – с деклассированными крестьянами – ставшими тупыми двигателями науки, литературы, культуры? – Или с деклассированными? – А где взять подлинных?

Что делает (собственный) розовый куст – неухоженный куст розы? Вот еще два сюжета. Роза и собака Цугрик – и две плоскости – подлец – реальная плоскость – и вымышленно-реальная стена, каланча пожарной – предполагаемое вместилище беды.

Но кто, но кто Цугрика отравил?

И третья плоскость, последняя: ведь мы живем в трехмерном мире – это глубина или высота безразлично. Главное – это та линия, благодаря которой (а не вам) все-таки вопреки вам – вырастают неухоженные розы, а собаки выполняют древнее свое предназначение и лают по ночам, пренебрегая смертельной опасностью.

Близость к стене пожарной. Неужели одна статья должна быть о стене пожарной?

Я все забываю, помню только то, что меня травмирует.

19/IV. Утром. Через сад по красному песочку.

А что, если взять такой сюжет: Два человека в городе А и городе Б отправляются в город С. Однако Б едет мысленно, А – реально.

Что больше будет у каждого в реальности – фантазии, вымысла или в вымысле реальности.

Я ведь, еще не видя, могу написать о барханах фразу и голубой воде арыков – вот откуда взялась эта дурацкая идея.

Гия говорит, что это все в итоге оказывается жаргоном среды.

Жаргон среды. Жаргон среды.

Страшное дело в этой истории. 10 000 историй – одна из них история, как Гия «продал» Зурабова[387]387
  Зурабов Георгий Леванович (1912–1977) – художник, друг А.Ц. и автор его портрета.


[Закрыть], – и тому пришлось идти в приемную, а ведь они все прежде всего коммерсанты (точность определения художника), а раз я пришел к нему, а не он ко мне – значит можно заплатить дешевле, – но Лисичку я ему не дал. Вот тут-то и начинается или вернее в этом заключена настоящая история, тут важно все, и то, как произносится слово Лисичка. Лисичку я не дал – она ведь ближе всего мне, а по колориту так писал только (Эль Греко?) (забыл, придется уточнить). Сказал ему – что это неподлинная картина и отдал ему быков. [В действительности разговор происходил не так, как написалось, а наоборот – т. е. он вначале упомянул быков – сказал, что он продал быков, но не продал Лисичку].

Вначале он упомянул про быка, а потом произнес «Лисичка». Сказал, и исчезло.

Как у Звягиной[388]388
  Видимо, имеется в виду поэтесса и переводчица Вера Клавдиевна Звягинцева (1894–1972).


[Закрыть] в венке сонетов. Написано и умерло.

И пусть умрет.

А то другое как он сказал о том «Лисичка», а вот ушло и существует только в жалком моем пересказе…

Пишу в саду Госоперы – как он изменился и как ему идет этот модерн.

Фонтаны и быки бараны каменные. – Пора уходить.

Великолепная курдушка. Великолепная курдианка.

В вязаных носках-чулках белых, с черными крапинками и зеленой с желтой юбкой – и синим фартуком и красным вязаным жакетом, косынкой бледно-желтой в горошину, наверно, закрывающей серьги.

Сколько прошло людей и утекло воды в фонтане, пока я писал это…

Жаргон среды.

Но прекрасно вести жизнь художника вдруг никуда не торопиться, бродить, сидеть в саду и не мучиться, что я забыл детали разговора с художником. Пока.

Уйдут и эти глубокие подвалы, – где магазины цветочные, – теперь по-настоящему цветочные и как хорошо, что запретили венки, а то это было что-то по обслуживанию покойника.

И надо добавить хоть строфу к этому стихотворению (но окунаться в неизвестность и прятать в ней свои шаги) – все равно (Попробуйте добавить!) что руки к Венере Милосской они всегда даже свои будут чужие.

Шум – нет это не дождя, а пробило водой – листья засорившие водосточную трубу.

И снова история с гитарой Димы, т. е. гитарой бабушки гадалки-цыганки, где под медвежьими шкурами книги деда или еще чего-то.

А они пришли и видят: о, ужас! – Гитара снова на стене, а они ведь ее час тому назад продали, а она вернулась… и т. д. Как?

Не интересно. Ну, пошла старуха на базар и пока не нашла свою гитару, не ушла. – Как купил, у кого? Это моя гитара – человеку. И забрала. А он кричал. А деньги? Какие деньги?

Главное, она <базарница>, ее знают люди – она шла в толкучку и говорила гитара, моя гитара, и свои люди, свита все увеличивалась и шла во внутрь базара, пока не столкнулась с этим человеком.

Так появилась гитара на стене. И я рассказал историю, которую не только не собирался рассказывать, но и мог бы забыть – она не в моем вкусе. (Боже мой, я потратил лучшие годы своей жизни.)

Записная книжка № 10
[Тбилиси, Баку, Красноводск, Ашхабад: 21 – около 24 апреля 1966 г.]

21/IV 1966 г.

[День отъезда. Поезд Тбилиси – Баку]

Поезд идет среди поля – потому что ночь, полная тьма, ничего не видно, а в темноте всегда – воображается поле. И странные ощущения, когда перепуталось – с какой стороны слышался разговор, и кто-то болтал в коридоре, а показалось, что за окном, за окном движущегося поезда, пересекающего пустынное ночное поле. И вдруг за окном разговор – он как издевательство над нашими представлениями. Тот разговор: надуты щеки, будто трубят в трубу и звуки вылетают изобразительно, представляемые как на каких-то, не вспомнить, изображениях.

Как странно, что пар приводит в движение такую махину как паровоз и кто-то водит до сих пор эти допотопные чудища.

И как они мягко и прекрасно движутся. Мимо вокзала, точно в танце настоящие танцоры, не чувствуется усилие, и он совсем не пыхтит. Идет сам, а пар ни при чем, как ни при чем танцор – а важно танец – он источник движений. Он независим…

Военный на перроне. Дождь. Задворки вокзала. Светящийся буфет. Шинель длиннополая.

Закрытый безнадежно буфет пристанционный на ночь.

И снова в темноту уходит поезд. Нельзя представить, что днем тут все зеленое, настолько все черною замазано краской. Я никогда не ехал так охотно и умиротворенно. Происходит успокоение неизвестностью.

Предстоящая неизвестность. Какой суматошный был день. И все же, как было много. И как прекрасно. Например, Г. Антелава – суетящийся и пунктуальный. И Лия[389]389
  Лия Лолуа, коллега А.Ц. по Институту востоковедения (сообщено Г. Антелавой).


[Закрыть], что подошла на костыле, но в движении было что-то мягкое. Движение соединилось с улыбкой на лице. И было создано что-то отдельное.

Как был самостоятельным кусочек подъезда машинистки.

Что там было у машинистки, что он упрямо помнил и сохранял?

И базар. Сыр бараний, стреляющий во рту. Сыр с порохом.

И вежливый буфетчик базара, сказавший только, чтобы не очень мы выставляли напоказ принесенное вино, а положили бы его под стол. И в буфете мы взяли только хлеб. А все остальное занесли. Впрочем, кроме сыра – был только тархун. Уже немного староватый с твердыми стебельками – но листики были все равно молодые. А в начале весны какие мягкие у него стебли! Что случается потом со стебельками?

А Кирилла Зданевича не оказалось дома. И я положил вино сбоку от двери и вложил записку, что прощаюсь с ним двумя бутылками Гурджаани[390]390
  Недорогое кахетинское сухое вино.


[Закрыть].

Он приходит на вокзал задолго до отхода поезда. Приходит, когда еще не подан состав – И даже стоит чужой. На него продолжается посадка, и нужно ждать, когда он отправится с какого-то пути и путь очистится. И потом маневровый паровоз медленно подает его к перрону, но самого его не будет видно. Вагоны вкатятся как будто сами, их будет толкать и т. д.

Привокзальный колокол.

Какой все-таки большой этот маленький день и как за что бы ты ни уцепился, то вытянет из глубины такую цепь.

С чего бы ты ни начинал.

Кафе «Метро» проходил. Сколько тут возможно вспомнить, начиная от мужа Джуны (совсем не курдянка девочка, хотя и речь о ней в гениальном стихотворении Межирова[391]391
  Ассоциация со строкой из стихотворения А. Межирова «Верийский спуск в снегу…»: «Курдянка-девочка с отчаяньем во взгляде». Джуна – целительница Джуна Давиташвили: одно время она работала в кафе «Метро» официанткой.


[Закрыть]).

Мужа Джуны, которого никто никогда не видел. Этот злодей ни разу не появился на сцене. «Или будешь со мной жить или дай 10 000, или получай нож», – что-то в этом роде.

Но ведь и в кафе «Метро», – как я его ни хаял сегодня перед Гией, – мне были отпущены прекрасные минуты, не отравленные высокими тарифами-расценками кафе. Помнится, в какой-то день – фуникулер под вечер. Черная громада на розовом небе и меланхолично снующие вагончики дороги подвесной.

Распахнутые окна и веранда – и люди, идущие по улице внизу и ждущие троллейбуса.

Тот неповторимый день ушел и не вернется. И от него, в конце концов, ничего не осталось – не осталось даже воспоминаний. Того воспоминания, которое готово прийти по первому твоему вызову – нет, но приходит какой-то маленький кусочек. Каждый раз другой по каким-то с ним не сцепленным поводам, но представляются колеса с зубчиками.

Да, говорит маленькая. Жалко заснуть и сразу потом проснуться под утро, а мы давно так не ехали.

Но все же клонит ко сну.

Очень часто желание спать вытягивает образ предэкзаменационных недосыпаний.

Я ухожу от дня. Или, вернее, вот так кружусь вокруг него. Так много в нем осталось, что никогда не впишется и канет навеки в бездну, из которой его не вытянут, как рыбку магнитиком, – подковкой, привязанной к леске и шарящей, как та шарящая удочка игры – забытой в детстве.

Я был очень плохим в том дне, – например, – жестоким по отношению к тетке…

В этом дне были и предвкушения дней предстоящих. Все эти мысли о Средней Азии и, например, оправдание собственного невежества – превращение его в мето́ду. Способ, оказывается, нужно знать как можно меньше о тех местах куда отправляешься, предварительно не следует ни о чем читать. Только – после. Что ж, резон тут есть.

И вдруг полоснуло ощущение счастья. Что ж, может быть, пора мне получить за все, что я «пережил»?

Но, может быть, получаешь, чтоб ощутимее был ответ на содеянное тобой?

Отдельные капли дождевые на стекле внезапно срываются словно <белые> метеоры-кометы на черном небе.

И, в общем, это все картина звездного неба, потому что капельки мерцают и блестят.

Удивительный этот поезд и поездка. Бесчеловечное обращение с расстояниями. Шура[392]392
  Гвахария.


[Закрыть], столько раз ездивший в Среднюю Азию, запомнил пустыню, только когда один раз <проезжал> поездом.

Грустно будет покинуть это купе завтра утром.

22/IV 1966 г.

[Баку] [Паром] [Хозяин – ветер]

Итак, из чего же у меня составляется Баку? Первое, что поразило мальчика: пустыня и верблюд. 2) Очень много чистильщиков-мальчишек на бульваре. 3) Лифт впервые в жизни – казалось: вот можно кататься, не переставая. 4) Павлинье перо. И мальчик уже пионер, и девочка еще нет. 5) И моторная лодочка в тазу с горящей свечей. Тарахтит.

На горизонте силуэты «возвышенностей» сизые, как набитые или надувные мешки. К ним шагают по грязи через редкие кусты, широко топыря ноги, рабочие.

Вдалеке стоит ожидающий их автобус, и странно видеть белое среди непролазной жижи. Из той же жижи построены дома. Все это пока глазами пасмурного дня – категории не эстетические.

Вчерашние названия отпели.

~| ~| ~| буровые вышки

… газ

(излишки)

… и в жиже

(плывут) (кусты)

Быть может низменности ниже

И чище грязь

Входят тени листьев. Скрипучие ворота мертвого города.

Восток впрыскивают как инъекцию. Что-то делается во лбу. Входят в тебя пропорции.

Судилище Диван-Хане[393]393
  Дворик во дворце Ширваншахов (см. ниже).


[Закрыть]. Прекрасное с ужасным. И буквы, словно шеи фламинго.

Хозяин – ветер.

Великое собрание обломков. Комплекс Ширваншахов[394]394
  Дворец правителей Ширвана, построенный в Баку в XV в.


[Закрыть].

И, конечно, в этих переулках важен шелк, игра ткани его на ветру и солнце. Шелк, понятие ткани – тут становится восточным, вот для чего шаровары.

И длинные волосы нужны в таких переулках.

Ведь ветер тут хозяин. И шелк живет и дышит тут.

Первый среднеазиатский тип в черной чалме с красной верхушкой в автобусе, а за спиною море и суда на рейде. И солнце. Но все это ерунда перед дворцом Ширваншахов.

Тяга к замкнутым водоемам – преподнести воду, оправленную как драгоценность.

В чем-то неуловимом присутствие Персии. В том типе и в том, что стоял в порту возле так называемого морского парома. И вот морской паром. Автобус.

 
Каспийская пучина
Каспийская стихия
Каспийское море – не море
(морской)
паром не паром
 

Нужно научиться отходить от записной книжки. Как? Найти час, когда ты можешь со стороны прислушиваться к тому, что ритмически возникает изнутри. И взвешивать слова и фразы, произнося их про себя на слух.

Говорят, Азия улетучивается с каждым приездом. Улетучивается Азия.

Как сохранить этот увиденный нами «Мертвый город»? Но что значит мертвый? Ничего. Мы говорим «узенькие улочки» – и это ничего не говорит. Узенькие, узкие. Их узость – живая. Есть мертвая широта. Я знаю, что жить там уже невозможно, но…

А пока здорово качает пароход. Итак, впервые пересекаем Каспийское море.

Но как же быть с теми улочками? Как передать словами их существование (висящее сейчас на волоске)? Ведь когда осуществится Макет Застройки (увиденный в музее) – все забудется. Дома исчезают в тот же день, как только сносятся. Это смешно звучит. В самом деле, а как же иначе? Это глупее любой тавтологии. Но только эвфонически. На самом деле тут другое. Домов не было никогда. Вот что происходит в день разрушения дома. И врут те, кто, вздыхая, стоит и ахает: «Мол, тут стоял дом. Неправда: Домов тут не было никогда. Что делать, как сохранить те улочки? Ведь произойдет двойное разрушение. Как передать капризы переходов и дворов, так чутко подчинившихся холму. Любому бугорку и выемке.

Стучалки в ворота деревянные. Стучалки-кольца. Стучалки-скобы и наконец стучалка-рука. Рука живая, медная с кольцом и манжетом, держащая шарик. Живая медная рука.

Собака, которая лежала на середине дворца. И собака, которая рычала через щелку. И звук калиток скрипящих. И ветер хозяин. И хозяин ветер.

Саида! Саида! зовет девочка – так было и много лет назад. Бульдозер надвигается.

1966 г. 22/IV-1 [Паром Баку – Красноводск[395]395
  Город в Туркмении на берегу Каспийского моря (совр. Туркменбаши).


[Закрыть] ]

Господи! Спасибо что ты придумал записную книжку. Дай бог, чтоб это стало страстью (как раньше маниакальное фотографирование) и тоже из 36 кадров если получается 2, то это удачная пленка, так и тут если 3 книжки – 36 кадров и 2–3 листка или даже три строчки сто́ящие, то это можно считать удачей – но вообще математика эта грустная. Так хочется писать без отказа! Как охотнику бить по цели.

В буфете-ресторане

[Рейс – [Прага – Смихов]]

Рыбка и чешское пиво в буфете-ресторане парохода-парома, везущего в чреве вагоны.

Культура чая. Пьет буфетчик, пьет официантка, пьют те два типа (после пива!). Культура, потому что это опьянение – не алкоголическими средствами. Именно за чаем, когда он дымится и откусывает сахар, они говорят то ли о бессмертии души, то ли о ценах на рынке.

Высшая ступень опьянения – опьяненность.

Тот русский оказался среднеазиатом. Другой таджик или узбек наливает, угощает-подливает. Очень интересный разговор идет о погоде, о снегах, о холодах, о жаре и о службе в армии.

Глаза раскосые добры. [Жестокость выдумала история] Это там они носились на конях, а теперь почти женственные жесты. И каждый жест – застенчивость и скромность, и уважение к собеседнику.

Пью и пью пиво чешское Прага – Смихов – Старопрамен[396]396
  Сорт хорошего чешского пива.


[Закрыть]. 12°. Хорошо, как все подлинное. Конечно, градусы липовые, но все же…

А те все пьют чай. Пьют те два типа и буфетчик – он же директор ресторана, в ковбойской рубахе…. «И хороший командир батареи» – разговор о погоде иссяк – перечислено все возможное. Снег, ветер, ураган.

Есть типы, напоминающие, может быть, бродяг – по призванию.

Но все это пока не интересно. Ни он, ни брат его, о котором мельком услышал, что он работает на танкере.

Нужно писать лишь о том, что не поддается собственно письму.

Итак, нет секрета заварки чая.

Нет секрета заварки чая, как секрета (и у) Лагидзе[397]397
  Старинный магазин фруктовых вод на проспекте Руставели в Тбилиси, своего рода бренд города. Не посчитавшись с этим, магазин Лагидзе закрыли: теперь там магазин детской одежды.


[Закрыть] нет.

Теперь разговор о компостировании[398]398
  Регистрация билета при помощи компостера, т. е. посредством пробивания дырочек в билете.


[Закрыть]. Кто из нас произносит правильно это слово?

Все опьяняются. Но опьяненность недостижима.

Прага – Смихов, Прага – Смихов… А море успокоилось. – Море? Разве Каспий – море?

Вот Прага – Смихов – это пиво. Официантку зовут Соня.

Все ушли – Вот это и называется жизнь – прорвался – сиди и тебя не выгонят. Не успел – не впустят.

…Как хлопали двери от качки в шторм, и это никому не мешало из обслуги.

Хорошо, что перед отплытием была команда прикрепить вагоны в трюме по-штормовому.

И я представил по хлопанью этой двери – будь совершена <ошибка>, как летают в чреве в темном трюме парома-парохода вагоны, <как котята> вслепую. Как бой быков. И кто-то с засученными (Прага – Смихов) рукавами выходит на расправу – с вагонами-быками – Откуда этот образ тореадора? Когда я шел 4 часа назад по коридору (не путать с корридой), передавали арию тореадора.

А в зеркале глядит действительно незнакомое отражение – не беспокоящего меня двойника.

Буфет закрыт. Меня обратно не впустят. Вышел – упустил.

Остановись мгновенье – ты прекрасно. Слева на подставках графин с водой и бутылочка с лекарством, с желтым шлейфом рецепта – Почему это прекрасно? Почему?

И вдруг не то чтобы не уступает дворцу Ширваншахов, а наоборот не претендуя на роль и увековеченье – прекрасно.

Смотри на него – уйдет, уйдет, как гвоздик малый и будто не было его.

Прекрасна зубная щетка голубого цвета, пересекающая тонкий стакан. А мыльница мне неприятна? Странный натюрморт. Прощайся – кланяйся. Кланяйся.

Пока мы едем по Каспийскому, кто-то едет вдоль Черного, кто-то, кого не знаю я, в это же время пересекает, быть может, Тихий Океан. И если б нас вместе всех собрать, мы б убедились, как земля мала. Как тесен свет и прочие пошлости, которые не смогли бы омрачить радость встречи, а просто были бы подспорьем, пока не пришли бы настоящие слова.

А вы заметили, как современный транспорт приспособился в смысле окон, дверей, кондиционированного воздуха, герметичности и занавесок к пренебрежению ко всему, около чего он мчится. Он пренебрегает всем – главное – бесчеловечная скорость. Воздух – ну, батеньки, если бы при такой скорости так же бы открывались окна, как в вагонах тридцатых годов, то это <было бы опасно>.

Просто для этого транспорта важен он сам. Он почти обратил фары внутрь себя – и он влип в катастрофу, если бы было, на что смотреть вне.

Ночью прислушиваюсь к звукам пароходика.

А может быть, внутри этого парома-парохода кроме вагонов есть и паровоз, и это он сейчас гудит и мчится?

Конечно, я был прав вначале. Это с самого начала не морское море. И штормило оно лишь для отвода глаз, а вообще это поезд и все звуки его подтверждают это.

И больше не качается авоська. И рейс не Баку – Красноводск. А Прага – Смихов.

Нет, все-таки эти звуки полны такого напряжения и устремленья, которые могут принадлежать только пароходу. Пусть даже ему приставлен не свойственный гудок. Ты узнаешь его по дрожи внутренней. Он тот же, что вез тебя некогда из Сочи до Сухуми.

Но почему же он гудит так, как будто он пересекает поле (то ночное), а не море? И звук откуда-то изнутри.

Какое издевательство – дать пароходу – гудок паровозный. Лозунг «ничего не надо знать заранее» (Рене). Итак, ничего не знать заранее. Путь, конечно, прекрасен и неосуществим, в нем есть секрет, как в заварке чая.

Я единственный на всем его пути писал его. Даже переписал и описывал. В этом что-то древнее, помимо маниакальности моей рапсоды, эпос <миннезингеры> и прочее.

Середина Каспийского моря

Неусловно как…центр

…круг

В каюте запахло Сухумом у старика

Что нужно для этого – насморк. Случайно, чтоб вдруг ощутить Сухуми беспричинно.

Опять гудит проклятый пароход как поезд.

24/IV-1 [Ашхабад]

[Заплаканный]

И даже записывать кощунство.

Мальчики раздевшиеся.

Зеленое поле, верблюд и верблюжонок – это в Ашхабаде, и дорога вырубленная в скале в Красноводском аэропорту.

Стоило лететь и оставаться даже, чтобы только увидеть, как чистили и выбивали от пыли ковер две туркменки – красная и синяя (синяя и красная туркменки).

А как в первый момент мы ели плов и шашлык на веранде открытой возле аэродрома, где невдалеке два верблюда, не реагирующие на садящиеся над их горбами самолеты. И Кира к ним бежать не поленилась.