Текст книги "Александр Цыбулевский. Поэтика доподлинности"

Записная книжка № 7
[Тбилиси, Кахетия: 27 марта – 4 апреля 1966 г.]

Начата 27/III 1966 г.

Итак, за восстановление действительности:

День. Вся сторона над Курой до Метехи – через щелку в автобусной двери.

А до этого – просто витрина – глупая дешевая витрина магазина электротоваров на площади.

И подумалось, что она безумно интересна. Стоит тебя фатально лишить возможности видеть ее, как это моментально приобретает невероятный интерес. На такую витрину можно смотреть, не отрываясь, допустим, как на зрелище Ниагарского водопада.

Следует запоминать все сопутствующие стиху обстоятельства, т. к. именно они и есть проза. Во всяком случае, твоя проза, особенность твоей прозы.

Великие китайцы: «Природа природы» – просто выражение – пленяющее (точностью неточности) двойственностью, кажущимся пониманием, глубиной, выведенной на поверхность. А это здорово: поверхность – вывернутая глубина.

Итак, великие китайцы: «Он раскроет природу природы, закончит деянье творца». Ван Вэй[337]337
  См. в записной книжке № 6.


[Закрыть].

Учение Ван Вэя, пожалуй, таково: не копируй, не учись у природы, а твори природу.

«А вечером смотри: гора глотает красное светило, и свернут парус над речною мелью. Спешат идущие своей дорогой, и двери бедняка уже полуприкрыты».

Ван Вэй.

«Тот, кто пытается выразить дух через внешнюю красоту, утрачивает образ. Это есть смерть образа».

Цзин Хао[338]338
  Цзин Хао (ок. 855–915) – китайский художник и теоретик живописи.


[Закрыть]. Конец 9 в.

Прекрасное без помощи прекрасного. Вот в чем суть – поэзия без помощи поэзии.

«Не расскажешь словами, не покажешь в картине». Как это ни пером описать, ни… Что?

28/III 1966 г.

«Нынче день какой-то желторотый»[339]339
  Первая строка стихотворения О. Мандельштама (1936).


[Закрыть]. Днем с Тамазом в хинкальной. Утром дописал, вернее, допереписал «очерк» и так, что он может быть датирован сегодняшним числом.

Тамаз подарил мне кактус (должно быть это тот, который ему самому подарила Лилька[340]340
  Вероятно, Лилия Хаймовна Баазова, сотрудница Института востоковедения АН Груз. ССР.


[Закрыть]).

Вчера читал Гие и Этери[341]341
  Думбадзе Этери Александровна (1923–2004) – театровед, литератор, искусствовед, жена Г. Маргвелашвили.


[Закрыть].

В общем, ничего, кажется, кроме одного мгновения в хинкальной. Что-то вроде длящегося мгновенья. Когда захотелось не спешить. А как-то оглядеться (слиться с обстановкой), перевернуть в себе обстановку. Хинкальная, кстати, впервые сегодня была без перца – тщетно искали бутылочку.

Нам никогда не понять до конца, например, Цзин Хао – все эти советы. Многое чуждо. Просто дивишься ему как чему-то диковинному.

А в общем – совершенствоваться, идти вперед – значит обращаться вспять?

30/III. Удивительное отреченье (предотъездная суета). Есть в предотъездной суете удивительное отрешенье. Предотъездные впечатления. Лицо девушки, улыбающееся не вам, но как бы сквозь вас кому-то за вами. (Если девушка красива – это очень волнующе.)

Пасмурный день, значит, все будет освещено собственным цветом и светом.

Пришлось немало трудиться богу.

Барашек – ангелочек, привязанный к одной ноге, веревка к колышку, чтоб не вырвался со двора.

Шуамта[342]342
  Лес, где сохранились монастырские комплексы Дзвели Шуамта (Старая Шуамта, с храмами V, VII и XII вв.) и Ахали Шуамта (Новая Шуамта, XVI в.), в которой похоронен поэт Александр Чавчавадзе.


[Закрыть].

Фиалки внутри храма Дзвели Шуамта. V–VII в.

Три рядышком – один маленький, пропорции его таковы, что кажется можно его обнять и унести с собой.

Шуа-мта – средняя гора.

Пришлось потрудиться богу, чтоб создать вот это так нравящееся нам.

Может быть, все относительно, и то, что нравится нам, покажется в иных мирах безобразным?

Нет, все едино – построено одним Богом. Приятно вдруг писать: Бог. Разве в среднерусском пейзаже не проглянет вдруг грузинский, а в грузинском китайский – тех старых мастеров?

Так объединяется все. И должно быть объединено и в сознании нашем.

Разве все приедается? Я смотрю на эту женщину в ватнике, на пригорке невдалеке пасется стадо – все это так эпично.

Слоны Р. Тагора[343]343
  См. запись от 6 октября 1964 г.


[Закрыть].

Я вижу все – барашек – ангелочек; ничего не выдумываю. Ничего не изменяю. Все так драгоценно, как это световое пятно на храме Шуамта. Но разве в этом заключается творчество? Дрожать бережно над подлинным <или это бездарность>?

Но разве я уже произвольно не меняю время и переношусь с места на место? Мне уже подвластны пространство и время.

Какая же еще выдумка нужна? Что нужно еще для творчества? Чуточку ритма – и это уже стихи.

Трагическое?

Да, современность – все равно тебе не достичь уровня тех, которые так легко ее ухватили.

Но в чем современность, чтоб от сегодня идти к 30-му веку или к седьмому?

Те же китайские братья, собирающие травы. Этот кахетинский пейзаж. Пастернак – Ван Вэй.

Но что ж все-таки такое – творчество, в чем оно?

Чем еще повелевать, кроме времени и пространства. Выдумать тебя?

Творить – это может быть, чтоб писал не ты – а снег.

Чужой – чужой, мне говорило все, на той короткой остановке у водопоя.

Чужой, чужой. Огромные кувшины и люди. Чужой мне говорило прекрасное вокруг.

Гончар. Живой гончар (сосудов мертвых). Идем узким двориком. Девочка с румянцем, глядящая через плетень и потом через чьи-то головы и плечи.

Как растет кувшин – он вначале был чашей из чаши из гончарного круга.

Кувшин растет как глиняный цветок.

Гончар месит глину, как пекарь тесто. Смотри, какие сильные руки – пальцы худые и жилистые.

Гончарный круг приводится в движенье.

Их два круга, один приводится в движение ногой.

Другой собственно гончарный круг и краска земляная.

Продал кувшины, не поднимая головы и не глядя на деньги.

Поход ночной по улочкам Телави, уже заасфальтированным. Дом булыжный – башня. Тут некогда жил толстый человек – веселый и прекрасный и дочь его. Потом в 37-м – кончается веселье. Семья разрушена – дом остается. Дом, башня – крепостная. И круглая булыжная башня-крепость. За окном гостиницы –

И так хорошо писать за гостиничным письменным столом с удобной лампой. И сразу придал уют столу кувшин, купленный вчера у гончара, с веткой шиповника, готового расцвесть.

За ночь новый кувшин набрал воду в поры и стал темнее.

Глина его звенела. Значит, хорошая.

Замечание Ренэ, что в очерке у меня все – антитуристично. Т. к. это чувство Грузии, которое может быть только с друзьями. Меня водили по Грузии друзья.

Кипарисы Икалто[344]344
  Монастырь (VIII–XII вв.) близ Телави в Кахетии. В начале XVII в. был разрушен, восстановлен в XIX в. При монастыре была Академия, где учился Ш. Руставели.


[Закрыть] – 80 лет.

Столы под ореховым деревом, изогнувшимся над столами.

Академия – развалина, сохранилась табличка – здесь учился Шота Руставели.

Зал с квеври. Давно в них нет вина. Прикрытые круглыми и плоскими камнями отверстия. В глухую заглохший звон.

И черные деревянные пиршественные столы под ореховым деревом. Черные от дождей.

И камни, обожженные кострами. Тут жарятся бараны.

Солнце! На черном столе цветущая персиковая ветвь, чуть тронутая увяданьем, поблекшая и вялая.

Тебя я не увижу, Икалто?

В вопросе больше утверждения. Кипарисы. Кипарисы.

Каменная келья настоятеля. Это были могучие люди, выдерживавшие сумрачный воздух кельи. А впрочем, топилась печь, наверно, непрерывно и глотал воздух раскаленный; стужа раскаленная – гениально узкое оконце, откуда он слушал моленье – если не пожелал спуститься.

И чувство власти, охватывающее с этой высоты, – оно уже правило само и не нужны были усилия.

Телавский базар не забыть. Вещь должна иметь свой паспорт и комплекс – вырванная она не имеет цены (права прописки и хождения).

О кувшине, который робко хотел себе забрать не Кукури и не Нукзар – другой.

Когда-нибудь я перечту, и воскреснет этот солнечный день и работы на террасах Икалто.

Лица рабочих – этаких Хемингуэев – грузинских крестьян. И, может быть, при усилии воссоздадутся в памяти собрание кувшинов – как ритм помогает писать – он рельсы, по которым несется…

И родники, и ту старушку в клетчатом платке, и это состояние зависимости от зрелищ, не наоборот. Будто они созданы тобой.

Солнце пригревает, и длиннорунные бараны, сливающиеся с землею. Все серебристо.

И хорошо стоит развалина.

Маленькие ослики – настоящие кахетинцы.

Коричневые, бронзовые лица стариков – все Хемингуэи.

Обратный путь. Та же девушка, пасущая свиней в свитере, обтягивающем груди, и та на дороге.

Комплекс Алаверди[345]345
  Кафедральный собор Св. Георгия (XI в.) и монастырь в Ахметском муниципалитете Кахетии. Сохранились фрески XV в.


[Закрыть].

На шаткой высоте балконы. Мельком – гениальное величественное. (Мелкая кража кувшина.)

В последнюю секунду Кира бежит по зеленой траве в деревянную постройку невдалеке от каменной приемной, где в нишах некогда сидели важно гости. И снова кипарисы.

Храм и дом напротив – старый, огромный, покинутый, с анфиладой комнат.

И дерево ореховое посредине пола. Цветы. А поле не зеленое, а сверхзеленое.

И я щеголяю в новом свитере. Приоткрылся занавес тумана, и открылся театр гор.

И уже Алаверди за спиной и уже даже не за спиной.

Уже – воспоминание еще живое, и чувствуется плоть его и запах. Но пыль осядет. И вот уже другое. Привал неожиданный. За забором наседка.

И снова вода в кувшинах. Пни-дрова, и вода течет по канаве, в которой ночью отражается лунный серп.

А там за занавесом вершины, покрытые розовым снегом, – они цветут.

У Городища возле Греми[346]346
  Село, крепость и церковь Архангелов (XVI в.) в Кахетии. До 1615 г. столица Кахетинского царства.


[Закрыть] – не город, а городище маленькое.

Оживить бы это городище со всеми его звуками ремесленников, кузнецов и крика ослов. Увидеть женщин.

Неравноправие – было для них естественно.

Церкви на ровном месте и по склону.

Во всех моих этих записках есть все, даже ветерок, который овевает сейчас меня, пока я пишу посреди зеленого поля. Нет главного? 2-х замечательных попутчиков наших супругов Ворогиных, каких-то достоверно настоящих, подлинных.

Шоколадные, ржавые коровы у развалин.

И надо всем Греми, устремленный в еще большую высь.

Коровы – ржавые.

Трава под арками чуть колеблется.

И снова пастушки. Стоят и смотрят. Нехитрое занятие – все привлекает.

Неужели это последние записи, а ведь столько всего было.

И заключительный аккорд солнечного луча – Гурджаани, церковь Квелацминда VIII–IX вв.[347]347
  Церковь Квелацминда (Всех Святых) близ Гурджаани (VIII–IX вв.).


[Закрыть]

Двухкупольная.

Последний луч – двухкупольная церковь.

Заросли, а где-то внизу не видно, но слышно не шум реки, а звук движущейся арбы – волов и телеги, – а впрочем, и текущей воды и чего-то, что продирается сквозь кусты, и причмокиванье погонщика и пенье птицы, название которой я не знаю.

И группа цветущих деревьев, и я, задыхаясь, рву цветы Кире.

И все это ударяет в голову, как вино.

Наверное, этот образ стертый, но прошу его считать обновленным.

Звук был еще осла, жующего траву и хлеб, который дали ему.

И я его погладил – давно рука моя не гладила ослика – (ослы другое). С детства удивительно.

Теперь вместо фотоаппарата я щелкаю альбомом.

Ты так переворачиваешь страницы – будто смотришь на часы.

Как же ты хочешь проникнуть в душу человека без глаз – Гоги Мазурин.

Непонятная фраза: насколько она ясная, настолько она непонятная.

3/IV.

 
Подумать только – Мукузани!
Вино – село, село – вино.
Побыть и пить не суждено[348]348
  Набросок стихотворения А.Ц. «На миг один перед глазами…» (ВШ, С. 85).


[Закрыть].
 

Он трижды умирал, был на волоске от смерти, мой кактус (африканский).

Песенка о тифлисском продавце лотерейных билетов.

Он крупный финансист, чей гений выражается в характерном клацаньи челюстью и подвижности подбородка.

И все-таки он мертв до той поры, пока не обнаружишь зорко коробку из-под монпансье, куда он складывает мелочь.

Попросите у него разменять вам, чтоб получилось две копейки для телефона или купите лотерейный билет.

Сделайте на нем надпись и подарите вашей знакомой.

И натюрморт на кухонном столе. Я выкладываю все, что принес с базара. Вот морковка. Ее я купил у татарина, стоявшего со старухой каменной – занятой разговором с какими-то знакомыми азербайджанками.

Разговаривал с ними через глухую стенку и т. д.

Вот тархун – вид его.

Лук – шелуха лука. Чеснок – живая долька его. Молодая редиска. Бутылка ткемали – мне дали его попробовать на щепочке – я думал облизать щепочку – но неправильно – обмазали мою ладонь. А потом оторвал узкую бумагу, чтобы я вытер руки.

И маринованный чеснок. Среди которого попадались зеленые помидоры мелкие, перец и капустные листья. Сыр с порохом.

И лобио – всегда не знаешь, какое покупать: белое или красное, или с крапинками по цвету, в целом ближе к красному или белому. А также крупное или мелкое. А если спрашивать подряд откуда оно – на вас посыпятся названия сел.

Базар – источник вдохновенных цен.

4/IV. День, один день, и как он течет все же против того официального. Перечисляю: Утро. Я и Гия, Мазурин. Затем письмо Экзюпери, затем письмо о похоронах Ахматовой. Затем поход в синагогу. Еврейская пасха. (Евреи сегодня уйдут рано – русский стекольщик другому на Пушкинской.)

Все вопреки той официальной жизни, но все достойно быть запечатленным.

(Как я все порчу, как я не владею языком, как важно записывать мгновенно, не записал – улетело.)

Какой день! Пожалуй, первый настоящий весенний по календарю.

И музыкальное училище, куда отношу ноты, и в сумраке его старинных переходов на шатких лестницах и лестничных площадках – стоят неробко робкие ученицы. Прекрасно зная, как трудно глаза отводить и проходить, не замечая их.

Стоят они порочно, но может быть я ошибаюсь – все кажется порочным в первый раз в незнакомой обстановке.

Когда ты так выделяешься и отдаляешься от нее, а все остальное кажется глядит и смотрит на тебя и изучает. Но стоит прийти сюда, и ты уже не будешь видеть ни этих стройных ног, ни рук, ни всего, ни всего, что так поразило в начале. Ты сам сольешься и т. д. (сравни – Университет, который стал зрелищем привычным). Но дело ведь не в этом. Итак, за Экзюпери!

6/IV. К Симону за книгой. В ярко освещенной пивной закрытой на ночь – крантик пива. Мелькает мысль – почему не свисает капля?

Видел две влюбленные пары. Одна стояла под деревом, смотрела в глаза друг другу и другая…

Молодые со взрослым выражением. Мы забыли, что в таком возрасте мы были уже достаточно взрослыми, особенно во взаимоотношениях. Сейчас смотрим снисходительно на тот возраст, когда сами по-взрослому подличали. Когда возвращался, на кране накопилась капля.

Так словно действительность превращается в Музей, где ты бродишь осторожно, боясь что-либо столкнуть.

Записная книжка № 8
[Тбилиси: 7 – около 11 апреля 1966 г.]

Начата 7 апреля 1966 г.

7/IV. Метехи, я и Гия. Авлабарский базар. Его чистота. Необычайное количество зелени. Всю чистоту делает один сгорбленный крошечный хромающий уборщик. Метла гораздо больше его.

Кран посреди базара, где можно вымыть зелень, но совершенно напрасно, так все чисто. Мыть ее – чистоплюйство. И кругом пивные маленькие постройки – пристройки – где кружковое пиво. Но мы не берем пиво и водку (по 100 гр), т. к. решили взять вина (две бутылки хорошего) и пошли к Метехи, там уселись на скале и сидели до тех пор, пока не стало очень сильно припекать, и мы перешли в тень – где оказался сильный сквозняк.

И все-таки было очень здорово, хотя мешал ветер.

Гия снял с себя пальто и стал делать движения среди скал, точно ищет вешалку в полутемной прихожей. И как это ни странно, он оказался в скале, какой-то вбитый крюк, точно специально забитый и ожидавший, пока не придет Гиа и не повесит свое пальто. Страшно после всех этих реконструкций и очисток вокруг – как здорово снизился Метехи.

Метехи опустился на глазах. Или поднялись улицы внизу. Потом выяснилось, что уже довольно поздно – 2 часа.

А Гиа должен был быть в половине второго у Шалико[349]349
  Шалико Чхенкели, брат Тамаза Чхенкели, известный в Тбилиси врач-эндокринолог, друг А.Ц.


[Закрыть] – узнать результаты своего анализа. И мы решили – собрать все, что осталось, в мешочек и взять с собой оставшееся вино и пить его по дороге в больницу, благо она все же расположена в Авлабаре – в этом таком симпатичном для нас районе.

И мы ехали на трамвае с площади. Но вина не пили. Но можно написать, что пили.

Утром, пока я ждал Гию, – он позвонил мне на работу и сказал, что находится на Авлабаре, и просил приехать раньше. И его еще брила какая-то пожилая армянка, очень патриархального вида. Так пока его брили – я отправился посмотреть, существует ли до сих пор тот вожделенный камень в конце улицы Чехова. И увидел, что он до сих пор на старом месте. Реконструкция подошла к нему вплотную и, словно споткнувшись об него, остановилась.

И мы затем отправились в больницу. В общем-то, я должно быть должен был бы сидеть на работе – но мог и уйти в Ботанический сад[350]350
  Ботанический сад в Тбилиси, место постоянных прогулок А.Ц.


[Закрыть], как и решил уже давно – ходить туда почаще, брать с собой бутылку хорошего вина – и отпивать из него потихоньку и бродить, записывая что-нибудь хорошее в записную книжку. Но это ничего, что вместо работы или Ботанического я пошел с Гией, так как тут тоже совсем не плохой «пир зрения». И вообще все неплохо. В данный момент я сижу на скамейке, но стоп: это уже походит на графоманию, а не [на] выработку собственного стиля. «Запечатлять всевидящая страсть», – как это здорово сказано у Евтушенко[351]351
  Из поэмы Е. Евтушенко «Пушкинский перевал» (1965).


[Закрыть]. «И страсть слепая к переделке мира»[352]352
  Неточная цитата из той же поэмы. Надо: «и страсть слепая улучшенья мира».


[Закрыть].

Всевидящая и слепая – как это здорово написано – и как здорово там в его Пушкинском перевале дано. То, что можно назвать чистой наблюдательностью и как это сплавлено с тем – что собственно составляет поэзию и чему, наверное, нет имени.

И кругом меня опять «отважные воробьи».

А у меня превалирует обыкновенная или необыкновенная – это все равно – наблюдательность. А что можно взять этой наблюдательностью?

Вокруг стало пасмурно и темно. Но дождя, наверно, не будет.

Воробьи в траве. Им дружественная трава. Крошки, которые им бросают из зарешеченного окна больницы, падают в траву.

Рядом со мной у скамейки – радиаторы отопления, еще не вполне заржавленные. Радиаторы – новое в Тбилиси, кто знал их в старом городе с его печами? И только в пурнях[353]353
  Пекарня (груз.).


[Закрыть] сохранились красивые нелепые дрова.

Идет старуха в клетчатом светло-коричневом, с черным серым платком. Если бы я умел рисовать, я нарисовал бы эту старуху, и она продавала у меня семечки или кукурузу в ведре, но лучше вязаные носки – белые и других цветов. Она стояла бы на улице и держала бы в руках целую пачку носков.

Или нарисовал бы ее стоящей в очереди за грузинским хлебом с тем особым выражением лица, на котором написано – мы кушаем только этот хлеб. Мы другой хлеб не кушаем или что-то в этом роде – и картину бы я назвал – «Грузинский хлеб». Но хлеб нарисовать трудно. И нарисовал бы множество таких старух, потому что если подумать, то все держится на них, это не к ним в больницу, а они ходят в больницы к кому-то. Не видел ни разу их похороны, их не хоронят.

И пусть их как следует лечат в больницах, пусть они живут подольше. И пусть не исчезают эти цветовые пятна города – юбки курдиянок. Панбархатные курдианки. Как хорошо, что очень многое мы еще застали и видели в детстве. Я жил рядом с человеком, который играл на каком-то народном армянском инструменте, он всегда носил его в чехле. И мне нравилось смотреть на него, и я очень уважал его профессию – музыканта. Но я его почему-то побаивался, наверно, напрасно, он детей не замечал, но жена его (кажется, ее звали Асмик) была, видимо, настоящей ведьмой. Я любил смотреть в приоткрытую щелку их двери – они жили в проходной комнатенке, я любил смотреть, как они обедают. Я рад, что я видел в детстве, как обедал тот музыкант. Там было много зелени.

А рядом было во дворе ржавое железо, к которому был почему-то подведен электрический ток, мы становились под командой какого-то болвана.

Мне он тогда казался ужасно взрослым, на самом деле ему, я сейчас думаю, было, наверно, не больше 17 лет. Под его командой мы брались за руку – образовывали цепочку, и нас трясло током. [В воздухе сейчас стоит какой-то звон. Кто-то бьет по какому-то железу. Что-то среднее между церковным и кузнечным.]

И вышла сейчас женщина в белом халате и стала выбивать пыль из половой тряпки о заборчик. И я ее выругал. И воробьи тоже повозмущались. А она ссылалась на ветер, который якобы уносил пыль в противоположную от меня сторону, с видом знатока ветра, точно она мореплаватель, старый капитан пиратского образца.

Но вот Гиа обо всем поговорил с Шалвой, тот разрешил ему пить 1,5 литра. Сейчас он еще поговорит с методисткой по физкультуре и выйдет. И еще он чуточку поговорит со своей женой – будет сообщать ей свои координаты, как будто бы…

И мы ждем чуда от чистильщика обуви. О, он так почистит туфли! Только он? Все так сложно, даже чистка туфель.

У, проклятый город – ведь я тебя все-таки опишу, наверно, куда бы от тебя ни уезжать – в Кахетию или Западную Грузию.

Я сижу, и мне чистит туфли – чистим-блистим (так уже, кажется, не говорят). Э, сколько лет ты работаешь, Гарегин?

– 35 – на этом месте.

– Не больше?

– Да, может быть и больше и 40 будет.

Гарегин, Гарегин и т. д.

Я сижу у чистим-блистим. Направо – завтра, видимо, пасха – полно народу за оградой – и какой-то тип – ходячая церковь – весь увешанный иконами. Дегенерат с интеллигентным лицом.

А он бедняга просто душевнобольной, это я выяснил позже в трамвае. Налево очередь за трамваем. Трамваи ходят туда-сюда. Я опишу тебя, проклятый город.

Значит, один трамвай туда, другой в противоположную сторону. № 10 и 4 на Колхозную, № 8 и 7 на Авлабар, Навтлуг[354]354
  Район в Тбилиси.


[Закрыть], Мясокомбинат.

Гарегин, Гарегин. А пока он почистил мне туфли – очередь рассеялась – очереди нет. Никого из тех людей, что тут стояли.

Помню, какие-то женщины полные…

И вот еще что – какое это прекрасное чувство идти за тем, что действительно было – ничего не изменяя. И пусть это становится чуточку музеем.

 
Ведь все уходит.
Идет подземная работа
И вот – недавние черты
Как соколиная охота
Как чистых кресел позолота
Среди музейной пестроты.
 

Неужели выросло столько лимонов? Их на каждом углу продают мальчишки.

Концерт. Свирель на фоне грома.

А что сюжет? Единственный – о стойком оловянном солдатике. Исчезли все сюжеты, остался один этот сюжет – подумать только: сколько было приключений – плыть по реке, быть извлеченным кухаркой из брюха рыбы и сгореть.

Партия свирели на фоне грома.

8/IV 1966. Бархатные курдианки. Панбархатные курдианки.

Нет, мой удел – не сюжет – а вот просто сидеть на стуле чистильщика и впивать все то бессмертное, что умирает.

Бессмертное умирало.

Дождь и где-то за его пеленой маячит призрак кахетинского вина.

Мы с Тамазом отправились на день рождения к Мириану.

Беленькая, подчеркнуто беленькая беленькой шубкой, растопыривает зонтик.

Мокрая сиреневая ветвь. Самое удивительное: как может перестать дождь, раз он уже пошел?

Или как он может начаться, когда его нет?

И ощущение поезда в квартире – когда за окнами дождь и томительное ожидание (у Мириана – ученики), и вдруг комната тронулась с места – уехали.

За пеленой дождя мерещилось кахетинское вино. И вот оно, наконец. В этой, такой почему-то напоминающую деревенскую, комнате. И вынесли глиняные чаши.

И Мириан быстро хмелеет.

Воскресенье. 9/IV.

Солнечный день. Открытие – проход Ираклия II.

Думы о хинкальной.

Все о хинкальной. Отвратительность ее. Пар. Люди. Грязные бочки и фартуки, бесшумные судомойки.

И тот тип.

Но главное – не торопись.

Тогда остановись на миг послушать тишину ночную – постигнешь слухом жизнь иную – (М.б. это эпиграф)[355]355
  Из поэмы А. Блока «Возмездие» («Когда ты загнан и забит…»).


[Закрыть].

Слушайте жизнь иную. За видимой жизнью есть скрытая ее прекрасная сторона. И сразу все вокруг становится прекрасным.

Нужно вспомнить Диму Эристави[356]356
  Эристави Дмитрий Вахтангович (р. 1931) – грузинский художник и сценарист, сотрудник О. Иоселиани («Листопад», 1966, сценарист, и «Жил певчий дрозд», 1970, художник).


[Закрыть], не нарисовавшего картину о хинкальной, приходившего туда ежедневно, и результат – картину не нарисовал, но приучился пить пиво и есть хинкали.

И нужно будет вспомнить поход ночной с Тамазом под музыкальным дождем и затем баню. (Кстати, о серных банях надо бы отдельно.) И после бани хаши и, наконец, хинкальная.

Баня 5 часов, хаши 6 часов, хинкальная 7 часов. Завершен полный цикл.

И вспомнить хинкальную утром с этим типом, принесшим бумагу и катящиеся бочки. И опять-таки все это было не нужно.

Невкусные утренние хинкали. Но… остановись на миг, прислушайся, и ты поймешь, какой прекрасный призрак мелькнул за этими столами.

Призрак свободы, той внутренней свободы, о которой писал Блок. Свобода выбора улиц.

Тамаз, удлиняющий себе путь. Это прекрасно, что я не знаю языка – я могу домысливать и фантазировать. Хотя это и приводит к некоторым (мелким) неудобствам, но искупается тем, что не приобретешь, – выдумкой.

Итак, хинкальная. Завтра я пойду и буду смотреть с утра, что же там происходит.

Во-первых, надо бы и о том нищем и об этом извечном противоречии, которое всюду. И особенно наглядно там, где питаются люди, много людей. Извечное. Сытый и голодный. И та первоначальная верховная жалость. Всех жалко, жалко до боли. Как того мальчишку помнишь в серной бане с тем высоким потолком-куполом и стеклянным фонарем и шкафчики с одеждой. И эта свита, закрывающая шкафчики ключом, болтающимся на веревке, и стук деревянных кош. И что увидишь, если лечь на изразцы бассейна, на потолке в переплетенье линий?

И детство вспомнить. Баню голубую. Голубая баня.

Значит, появится Арсенальная улица, дом № 18[357]357
  Один из прежних адресов проживания А.Ц.


[Закрыть]. Ого-го! И мальчики на горе. А к чему это все? Это безумие?

Да просто подарить свою жизнь – доподлинную – жизнь, приключевать[358]358
  Неологизм автора («прикрутить ключом»).


[Закрыть] ее к жизни читателя. Но это никому не нужное замечание в сторону.

Скоро пойдет дождь. Может быть, нужно описать и это окно в сад – Стелла, ведь скоро мы покинем этот дом, в котором я провел…

Пенье птиц. И первые стихи – На дереве «Узорчатая тень»[359]359
  Из повести А.Ц. «Хлеб немного вчерашний».


[Закрыть].

А кстати, ведь можно найти и ту поляну. Она, конечно, была солнечная. Иначе откуда бы взяться «узорчатой тени» – первое литературное, как сказал бы Володя[360]360
  Предположительно Леонович Владимир Николаевич (1933–2014) – российский поэт и переводчик.


[Закрыть] – выделение на основе жизни.

Так вот эта полянка как бы ограждена чем-то.

Или она под колпаком стеклянным. Она вихреобразна. Это значит, что она унеслась и где-то находится в каком-то небесном ящичке и стоит протянуть руку и вытащить свою поляну вместе с «узорчатой светотенью».

Шамайка[361]361
  Пресноводная рыба семейства карповых.


[Закрыть] – в хинкальной. И тот тип с ведром маринованных огурцов, прикрытых полотенцем.

Так остается голая фраза, – а одушевлявшее ее чувство отлетело…

Старик – сторож-смотритель спит в уборной поздно ночью – заснул и потому она не закрыта?

Кто он? Что? Ведь не деталь же, не вентиль ржавый клозета.

Додик[362]362
  Давыдов Давид Наумович (Додик) (1897–1985) – тбилисский фотохудожник, близкий друг А.Ц.


[Закрыть], держащий свечку во время крестного хода. Он каждый год ходит на пасху, свершает весь этот обряд в память няни… Какие неожиданности в людях!

Калейдоскоп какой-то получается от всего этого. Калейдоскоп – хорошо! Но сейчас одушевлявшее это слово отлетело, и я забыл.

Пишу поздно ночью в саду, перед зданием Совета Министров. Красный песок.

Я слышал сегодня очень много. Но как через все интересное чужое, все-таки через все эти волны чужого неумолимо пробивается только свое, только свое. Очень много говорил Каранян.

Получился большой день. Чувство высоты, охватывающее с балкона.

Зелень нежная, как младенец.

И если уже писать, то как можно не вывести на тот же балкон больницы, с которого я любовался прекрасным видом, не вывести того типа?

Весь его вид – толстый, 120 кг. Откровенный цинизм.

– Ты сколько заплатил, чтоб сюда устроиться? – спрашивает он чабана в палате. – Не отвечай ему, не отвечай – даже если платил – ему не говори, кричит повар – симпатичнейший парень.

Так вот куда же деться от него, играющего в нарды и норовящего сжульничать. Так у него нет ничего святого? Что значит святого? Это значит не иметь страха перед возмездием. Я, например, должно быть глуп и суеверен, т. к. я никогда бы не смог играть нечестно просто из боязни проиграть. Так как я думал при этом, что Идея Высшей Справедливости тотчас покарает меня со всеми потрохами. А он вот не боится. Должно быть, он имеет то, что называется жизненным опытом.

О, жалкий опыт!

11/IV. Утро «после дня рождения Беллы»[363]363
  Белла Ахмадулина родилась 10 апреля 1937 г.


[Закрыть]. Пошел к Тенгизу на «цоцхали»[364]364
  Цоцхали – «живая» (груз.). Речная рыба (как правило, храмули, из семейства карповых), бросаемая в живом виде в кипяток.


[Закрыть] – давно не ел я эту рыбку, воспетую Булатом[365]365
  Окуджавой.


[Закрыть]: «С ней говорят о бессмертии души»[366]366
  Неточная цитата из стихотворения Б. Окуджавы «Храмули». В оригинале «как будто беседуют с ней о спасенье души».


[Закрыть] – это, видимо, придумано окончательно. Как тогда – остановись на миг послушать тишину ночную.

И вдруг пошел дождь – такие фразы должны звучать как: в королевстве все спокойно? – что это значит. Быть всегда беспощадно правдивым. – Идет ли тут речь только о тьме? Нет.

О тьме, но со скрытой стороной прекрасного, ибо и в «ужасном» есть то, что жаждут наши сердца, и как раз в знании ужасного – Истина. Короче этот вопрос правдивости – вопрос чисто художнический, – а не житейский.

Время, как пленник, бесшумной птицей мечется из угла в угол.

У времени есть все, кроме собственных временных признаков, – давно или недавно.

Я не могу верить писателю, предупреждающему в предисловии, что он заменил только имена. Писатель, который способен поменять имя действительное на вымышленное.

Связно целиком я не воспринимаю ничьих рассказов, только отдельно вырывается и доходит до отталкивающего «чужое» сознание. Невнимателен со школьной парты. Но, вырвав отдельный звук, я наращиваю его до целой фразы уже моей.

И похожие на бесчисленные сухие куриные лапки – ветки какого-то хвойного дерева. Вот почему ничего не известно, все – неисповедимо. И не знаешь, чем будет вознаграждено томительное ожидание. Не будь я тут, как это нелепо – мне никогда бы не увидеть тех лапок куриных при всей их незначительности – мне они приятны. Конечно – может быть, не будь я здесь, – нашлось бы нечто более значительное. Но это абсолютно неизвестно. А кто меняет абсолютно неизвестное на известное? Лучше лапка курицы, чем сама она, но не как журавль в небе.

И я сижу на этом треугольничке, с двух сторон обтекаемом городским транспортом. Непрерывный гудящий звук.

Я жду Гию. Но он еще не пришел. Может быть, мне его не дождаться – и писать о нем без его появления. Кажется, есть такие пьесы с непоявившимся героем главным?[367]367
  Вероятно, имеется в виду пьеса ирландского драматурга Сэмюэля Беккета «В ожидании Годо».


[Закрыть]

Нет, мне это не подходит.

Появление Гии неминуемо: нельзя писать о нем, чтобы он не появился.

Звук машин не умолкает ни на секунду. Найти идиллию 30 века?

Придумают бесшумные машины – или вату-фильтр непроницаемую для звуков неприятных и очки, которые пропустят только то, что оставляют в спектре лужайку, тенистый пруд. А нос при помощи приспособления нехитрого будет дышать озоном горным.

Почему это всегда возле ног старика мастерового – всегда младенец? И мастерство не может обойтись, чтобы у ног не путался бы в стружках, на образцах какая-то сопливая девчонка, какой-то младенец.

А днем я прошел по тем старинным улицам. Они после дождя. И не раздражает асфальт.

Итак, нужно двигаться параллельно главной улице. А этот нищий, переживший зиму и вылезший к весне? Сейчас плетется ко мне, но у меня с собой сейчас нет ни одной копейки. Облюбованное место, его «конвенция».

И тут можно было рассчитаться с Гией и обо всем рассказать правдиво. Но, кажется, это трудно. Нужно ли это? Да, нужно. Недоговоренность полуправды. Уж лучше ложь полная. Слова, слова, слова.

Как здорово по-разному идущие – ноги. Все ходят по-разному.

А эти несут на голове перевернутые столы. Панбархатные курдианки в плащах-болоньях.

Цепкое знанье бесстыдства жизни на лицах «кекелок»[368]368
  Кичливая дама, лишенная вкуса в одежде.


[Закрыть]. Что было бы со мною там – уже не вопрос. Что там бы написалось. Ведь написанное так же как – сама жизнь знает одно <его величество> – случай. И, хотя существует необходимость, – не ей принадлежит – партия свирели в шуме общем.

И, может быть, еще нужно написать и о том, чего я не видел сам, о том, как плескали чачу[369]369
  Домашняя грузинская виноградная водка.


[Закрыть] в колодец-печь, где выпекают хлеб грузинский – и как она отвечала голубым огнем в честь гостьи.

А в хашной было утренней полно народу, и все-таки удалось сдвинуть столы и достойно встретить утро, достойно попрощаться с пьянкой, достойно встретить трезвость. Но все разрозненное должно быть одушевленно, иначе все будет тем калейдоскопом. Калейдоскопом без Исаака Моисеевича.