Текст книги "Александр Цыбулевский. Поэтика доподлинности"

И то, как женщина готовила плов в очаге (выкопанная ямка) и котелок –

До плова оставалось два часа, – но мы не ждали его – уехали в город искать гостиницу и объехали их все, но все оказались занятыми. Вез нас армянин, который имеет знакомых в каждом городе, и он удивился, что как это мы без знакомства надеемся получить тут номер. И я сказал «будем знакомы», и он привез нас обратно в аэропорт. Как раз у Сони (так зовут туркменку) подоспел плов. И мы его ели, несмотря на то что были сыты. И это был прекрасный плов, который мы запивали зеленым чаем.

Зеленый плов – но не этот плов явится – «воспоминанием об узбекском плове».

И неправдоподобная девочка – неправдоподобно одетая по-национальному.

И как возлежат за столом, и это является удобной позой и как это красочно.

Сидят на корточках.

Игрушечные дети. Девочки в шароварах и юбках.

– Целый баран, наверно, пошел на шапку.

– А найти такого черного барана не хочешь?

– Их наверно специально выводят на шапки.

Как шевелились шапки клоки в автобусе на неподвижной голове. Все это придает странно величественное.

Туркмен – старик-сапожник под деревом на площади базарной. <Живой> или из сказки о Молле Насреддине?

Конечно, Ашхабад – зрелище безотрадное, если не ставить целью все перерабатывать творчески.

Все жуют мясо. Не все, а женщина за всех – взялась собою дать общий портрет – жующего человека.

Хорошее или плохое – жуют, а ты все принюхиваешься и прислушиваешься.

Гастрономический максимализм. Жди и приходит настоящий образ.

Дождь. Дождь с утра. Оплакан Ашхабад. И тот в шапке туркменской. Завитой, вьющейся – живая копия портретов ассиро-вавилонских.

Они полулежат – не потому что сибаритство – а потому что низкие дома – отсюда привычка эта.

Дождь. Дождь. И тот же, но теперь оплаканный аэропорт. Теперь без верблюдов. Грустный, дождливый день.

Но ведь был <толчок> рынок – это нокаутирующее зрелище. Да был, но лучше его перенести <перенесем> во вчерашний день, когда паслись верблюды. Замшевые верблюды. (Или плюшевые?)

Переносить дни. Соединять их друг с другом – прекрасный произвол. Пусть тот воскресный базар <очутится> окажется в субботу.

<Мы прилетели в субботу>

Мы видим одинокого туркмена, выделяющегося в нашей толпе. Я помню такого в Москве гордого.

А там все было наоборот. Оказались в толпе туркменов. (Помнишь себя среди воров в толпе – перед объявлением пришедших на свидание в Рустави?[399]399
  Аллюзия пребывания в Руставской тюрьме в 1940-х гг.


[Закрыть])

Таким путем возможно перенестись из Ашхабада в Рустави – город на Куре. И вспомнить надпись внутри скрипки «Рустав апо» старики? И рассказать всю историю создания скрипки и таким путем прийти в эпоху Возрождения.

Я что-то забыл, была в чем-то Брэдбериевщина.

Великим радостям путешествий сопутствуют мелкие раздражители – эмоции, которые могут все заслонить. История с промокшими ногами.

Нужно быть очень точным. Сейчас улетим в Ташауз.

Дождь – дождь – дождь.

Прощай, заплаканный Ашхабад.

Соня – до свиданья. Без нас ты будешь подкладывать щепки-лучины…

24/IV. Аэродром.

Когда-нибудь произнесу Аэродром и возникнут два аэродрома – один Красноводский на плоскогорье (на плоской горе) (все время наглядные географические пособия) вплоть до тумана, спустившегося на Красноводский холм.

Скажу Аэродром и вспомню солдата в Красноводске с национальным инструментом, струны на длинной деке, а главное над сферой обтянутой кожей и захотелось иметь какой-нибудь такой инструмент и пальцем его касаться – не струн, а барабана.

И многое возникает при слове Аэродром – если их ограничить двумя среднеазиатскими аэродромами и в Красноводский аэродром войдет вокзал рассветный, два тепловоза с надписью САЖД[400]400
  Средне-Азиатская железная дорога.


[Закрыть] и слева море…

А как выносилось море навстречу кораблю-парому, как мигали десятки фонарей. И как было плоско и тихо недавно грозившее свирепым ураганом.

И вспомню пароход, как в нем качало – и как можно было не пить.

И розы распускались на глазах в заведении стеклянном возле аэропорта Ашхабада.

Хорошие настоящие матерчатые матерые махровые. Старушка бегает, подбирает со столов бутылки и чем-то очень недовольна.

И самолет, и облака. И вновь и вновь прекрасные дети.

И кошка сытая в кафе, и женские коленки со смущенным женским лицом, заслоненным тремя бутылками пива.

Гулы аэродрома.

1966. Апрель.

…Новелла 1-я из Среднеазиатских. Вот именно этот путь – Тбилиси – Красноводск даже без Красноводска.

Записная книжка № 11
[Ташауз, Ургенч, Хива: 24–28 апреля 1966 г.]

Начата 24/IV.1966

[Самолет Ашхабад – Ташауз]

[Рисунки пустыни] Пустыня-художник

Внизу пустыня. Солончаки (видимо они) образуют причудливые картины – парашютист – с отчетливо нарисованными стропами. Животные доисторические в основном.

Горшок с цветком (кактусом). Несущийся конь. Смеющаяся лошадиная морда. Барсук, сапожок.

А вот как негатив причудливых облаков – отпечатался естественно на песке. Мертвая пустыня. Когда она живая? Знает ли ее пилот. Что, если прыгнуть с парашютом и переночевать одному наедине с пустыней. Быть может, пустыня существо – как женщина-планета в рассказе Брэдбери[401]401
  Имеется в виду рассказ Рея Брэдбери «Здесь могут водиться тигры».


[Закрыть].

Зародыши. И еще животные, как это делал Киплинг с рисунком внутренностей.

Туркмения – откуда твои халаты – может быть, они борьба с пустыней? В пустыне нет орнаментов твоих на шароварах и носках и панелях ресторана в аэропорту.

Я вижу только карту сверху. Пасмурный день пустыня отдыхает от себя раскаленной.

Неужели это тропа верблюжья – эта чинная прямая, а тут она сплелась подобно венам в бессмысленный для караванов узел? Каменные человечки с острова Пасхи или еще откуда-то.

Вот так летают и над великой пустыней Гоби в креслах мягких и после об этом небрежно роняют, не вынимая сигары изо рта в гостиной.

А там внизу – бедуины. Копье и палица. Пингвин и кенгуру. И много оторванных голов.

А вот ажурная решетка ограды.

Меняются рисунки. Нет однообразия ни в чем, и даже пустыня, если присмотреться, меняется неуловимо (наверное, так же, как и полюс).

Со всех сторон приходишь к отправным истинам. Что заставляло исследователей пересекать пустыни?

Рука с шестью лапами.

Пустыня – художник.

Был самолет Ашхабад – Ташауз

Была пустыня под его крылом

Скучный видит одно и то же

…пустынных равнин

…пустыня-художник

И с другим ее миг несравним.

Подумать только – я в столовой-ресторане. Усталая женщина, вернее, усталыми движениями включающая свет и вентиляторы в среднеазиатском ресторане Ташауза.

Я нигде не ел такого шашлыка.

Ташауз. Все это и арыки вдоль дороги, конечно, бесконечно <меньше> чем вотчина Омара Карсанидзе[402]402
  Неустановленное лицо.


[Закрыть] – беру вещи схожие отдаленно.

Пестрый халат, мелькнувший, мелькавший за деревьями, – вот образ, наверное, приевшийся в поэзии восточной.

Московский говорок в Ташаузе, как метро в Тбилиси.

Целую пыль и прах обуви, конечно, выражение среднеазиатское.

Дома-усадьбы. – Огромное колесо телеги – есть в этом нечто очень привлекательное.

Может быть, поэтому так безболезненно перенимали мусульманскую культуру в Греми древние грузины[403]403
  Имеются в виду мусульманские орнаменты в комплексе Греми.


[Закрыть].

Халаты, пестрые платки – конечно, только тут ткань является тканью.

Стержень наблюдений: могли остаться в гостинице, и это все осталось бы за бортом.

Мы всегда от всего за пять минут. И сколько же у нас не состоялось.

Кричат ослы не тревожно.

Бараки гениальные постройки – они учились у ласточек.

Поле, бежит собака к собаке и дверь, открытая в ханагу[404]404
  Ханага – дом для дервишей в Персии. В Грузии использовалось в значении гостиница.


[Закрыть], и горит внутри свеча и что-то освещает. Прекрасно! Но жить ты там бы не хотел. А почему? Значит, прекрасное и «нежилое» – синонимы – вернее, место, где нам бы не хотелось жить.

Опять неточность, вот так нанизываем одну неточность на другую мы потихоньку…

Как надо идти осторожно, чтоб ничего не нарушить…

Арык – вам не в гранит закованная речка. Русло его прихотливо и соединяет в данный момент в моем представлении Голландию с Японией.

А дальше начинается музыка невыразимая: земляные печи и люди. И дома ханаги.

Последовательность? Но возможна ли тут последовательность…

Слепцы – несчастные.

Гулят голуби, и призрак смерти с косою бродит.

25/IV 1966.

Двукрылый самолет Ташауз – Ургенч. Впервые ощущение полета. И кабина с кнопками, которую пилоты не закрыли. И вспоминаешь опять Экзюпери – Икар поэтов.

Это, конечно, зрелище умиротворяющее – лететь невысоко над возделываемыми полями на «кукурузнике». Увы, человечество, освоив поезда – и создав романтику дорог железнодорожных, слишком быстро стало развивать авиацию и вот эти «кукурузники» – единственные самолеты, на которых возможно ощущение полета и зрелищ… – перестали быть средством связи, уступили всяким ТУ, на которых можно, конечно, видеть великие и грандиозные зрелища облаков, но земля, в общем-то, не участвует в игре…

Дверца «кукурузника» с иллюминатором.

Вспомнить солнечное утро и полет над шумящими тополями. Тихий полет – шум мотора куда-то уходит и остается одно скольжение в голубом.

На одном крыле (видимом). Невидимое не существует. И все надежно. И потом идти опять по полю и летчику говорить приятные вещи по поводу его машины и оказаться в странных городках с названиями такими, как Ургенч, Хива, Ташауз, Турткуль, Али-Аул, Бируни, Нукус, Чарджоу.

25/IV-66. [Хива]

Никто не взял петушков, все только звездочки и пистолеты в автобусе Ургенч – Хива. Стоило, конечно, не поехать на такси, чтобы увидеть, как заулыбались лица леденцам и как, не глядя щедро, всыпал в шапку мелочь из вывернутых карманов парень напротив меня сидевший – и его улыбка.

А этот приспособился к Ургенчу и продает цветные леденцы, не без юмора пересыпая бормотанье узбекскими словами.

И не представляю себе тут плохого человека.

Даже собаки дружелюбны.

И вдруг забрели на базар прямо из караван-сарая в караван-сарай[405]405
  Гостиница для постоя торговых караванов.


[Закрыть], и мне нравится пыль – которая мела, мела во все пределы[406]406
  Аллюзия к стихотворению Б. Пастернака «Зимняя ночь» из романа «Доктор Живаго» («Мело, мело по всей земле, во все пределы…»).


[Закрыть] базара.

И все и то, что мне чистит обувь хивинец-узбек у входа опустевшего базара.

Сапожники – носители основ жизни – как и все ремесленники.

По базару шныряют велосипеды, и на ишаках проехали вдали.

Как все это длить? Какая благоухающая пыль, благоухающая и очищающая тут пыль вместо воды.

Пыль базара Хивского и вообще всей Хивы, которую должны вдыхать всею грудью (во всяком случае, в апреле). Она целебна – как целебны, наверно, грязи.

Двери, двери, двери, двери – Симфония – симфония дверей. Резьба их. Никто не помнит, кто и когда их делал.

Вот новая – та куплена, он помнит, в 56 году и пока что простояла 10 лет. А [про] эти двери никто не знает, кто их смастерил.

Кто изукрасил жилище – под стать ханскому дворцу. Изразцы, изразцы мечетей.

И чайхана, ковры и дерево, растущее внутри, прекрасное огромное дерево.

Здесь привыкли и любят, чтобы дерево росло внутри дома. Родился – и щупаешь его и ползаешь вокруг.

И дерево-столб – тоже живое, конечно дерево – живое по другой статье. Когда мертвое дерево вдруг оживает и живет под резцом резчика и начинает петь и это собственно – загробный мир дерева, его потусторонняя страна.

Итак, почему пыль Хивы благоухает и целебна, во всяком случае, в апреле? Во-первых, потому что эта пыль древности, смешанная с цветеньем акации.

А в чайхане на чай, на голову и на стволы слетали с дерева, чей ствол внутри дома, соцветья.

Не соцветья, а семена в оправе, чтоб оно летело.

Дерево прошло сквозь потолок (потолок пропустил дерево), но кажется, что оно его поддерживает. (Дерево с пятью мощнейшими ответвлениями ствола.)

И три картины одинаковые, с чуть разным расположением предметов в натюрморте. Наивные и <может быть прекрасные>, выказывающие идею «изобилия» в ее ресторанном <выражении>. (Ведерко с шампанским, охлажденное в магазинной упаковке.)

Сыр и пачка сахара, перевязанная лентой, и ваза с фруктами, и сыр ноздреватый швейцарский. И бокал, и фрукты узбекские – все повторяется в каждой, но только чуть передвинуто.

Он сохраняет верность выбранным предметам.

Но он не жалок, он велик, быть может. И, как Матисс, не признает тени.

На вопрос, кто делал картины, официантка – «Был кто-то десять лет назад».

Центр картины – арбуз с двумя ломтями. – Все парадно и листья у правильного винограда – настоящие.

Пить чай зеленый на ветерочке. Под шумящими тополями – среди узбеков или туркмен, не обращающих на тебя никакого внимания, хотя ты так выделяешься, перед тем как уйти в «древний зной и нежность».

И так легко (рисуется) и пишется при людях настоящих, не выражающих любопытства. Тут только дети подкрадываются и смотрят из-за спины. И в них есть что-то от «новоарсенальных»[407]407
  От Новоарсенальной улицы в Тбилиси, на которой, по-видимому, прошло детство А.Ц.


[Закрыть].

Новоарсенальная – будет термин?

Дерево со всех сторон стиснуто асфальтом. Но корни его уходят далеко в глубоководный арык, опоясывающий «заведенье».

Тут мог бы с утра до ночи заседать Гоген, и как же не влюбиться в детей природы, тружеников земли и не наблюдать за всем с радостью и меланхолией. Меланхолией. Да, меланхолией. Запнулся я на этом слове, как пластинка…

А дальше заснули – вычеркнули провели черной густой краской. Только серпик сверхвосточного месяца и звезды отделяют просвет во сне.

26/IV-66. [Хива]

Утро. Первые лучи солнца на земляной стене крепости. Прохлада. Снова старый город.

Пустой-пустой базар.

Чаепитие с хранителем медресе. Крыша – крыши. (Они иногда мягкие и страшно.)

Голуби – голуби. Голубь на решетке под стеклянной крышей.

И купола крыш, и звук из-под низа. Гулкий соединяющий этот крытый проход караван сарая к базару с тбилисскими банями, где также слышны голоса моющихся женщин и детей. Звуки жизни текут под ними, подобно реке. Я заглянул через крышу и увидел дворик внутренний, что скрыт от глаз, обычно там сидел его хозяин в чем-то теплом, из-под которого выглядывали белые подштанники.

Он был, видимо, болен. И он глядел на одну из стен внутреннего дворика. Тут бедность – сочеталась с чем-то бессмертно прекрасным. И если не обратить внимания, не концентрироваться на бедности и убожестве, то увидишь прислоненные вилы к стене, дающие прекрасную тень, и, конечно, если закрыть на что-то глаза, то только в этом случае увидишь, растущие посредине дворика заботливо ухоженные две виноградные, подрезанные лозы.

И столб высокий, тщательно орнаментированный. Бедность и искусство. Богатство и злодейство – вот о чем говорят сегодняшние старые дома и история – нежилые дворцы.

Вот мы сидим на крыше в прохладе и фактически ежесекундно теряем столько – что себе и представить невозможно. Вот первое, что тут приходит в голову.

Тут невозможны находки – здесь царство потерь невозвратимых. Тут улочки разветвляются, и пока ты находишься, как кажется тебе на этой, ты теряешь на ста других. А по всем им пройти невозможно, и это в масштабе одной только Хивы, – а мира целого. Где звук тамтама и плеск реки.

Но я увижу звезды над мечетью и полумесяц и в меня войдет счастье, что этот чуждый мир и чуждое искусство вошло в меня, в состав моей крови, не отдалив от меня ни Европы, ни Византии, ни России, ни Грузии. – Я слышу, как в меня вошла та музыка. И я трогаю мысленно струны.

Прощай-прощай крыша. Я тебя не увижу больше.

Что делать? Что делать?

А за куполом тбилисские женщины моют детей, и мыло попадает им в глаза.

Приехать бы сюда ночью и, например, на той же крыше дождаться рассвета, глядеть, как постепенно проявлялись бы мечети.

Соединить мечеть в стихе с дорожкой лунной в море.

 
И пыль… благоухает
…мечте
…возникает
С голубою водою… мечеть
 

И нас закрыли в медресе и выпустили…

И вновь поэма земляных домов, дверей непостижимых.

Голуби разговаривают. А голуби гулят похоже на их инструмент.

И снова пыль благоухает. А иногда это становится плывущими кораблями в море-небе и голуби – чайками, сопровождающими их в пути.

Но где-то, где-то в глубине тревожное ощущение пресыщения.

Вино – село, село – вино.

Побыть и пить не суждено.

не то что бы тянуло бы к другому, но к другому такому же отсюда.

Неужели исчерпывается Хива, и двое суток было достаточно?

Неправда это. Просто тут включается иное.

Когда вживаешься в Азию вдруг становится страшно того знания жизни, которое она дает – в ней все светотени. Рядом со зрячими она обязательно дает крупным планом лицо слепого, рядом с богатством – нищету.

С каким достоинством мальчик попросил, да не попросил, а взял редиску и снова за нею приехал…

С горделивой осанкой – скрюченную фигуру калеки. Рядом с пестротой базарной толпы – узкий колодец заключенного.

Включиться в Азию – это ведь во многом по сегодняшним приметам входить в историю, в позавчерашнее столетие, и слышишь стоны заключенных и вздрагиваешь при виде лобного места и усмехаешься при слове правосудие. Трагическое знание жизни (но не истины самой) дает Восток.

Идем ночью по Хиве.

Как по морю, лунная дорожка бежит (за нами) по минарету. И даже, как от карманного фонарика.

Парочка, как во всех странах мира, и вдруг стук палки ночью, и тяжелое дыханье, и торопливые шаркающие шаги.

Все освещалось складовскими фонарями.

Чаепитие с бессменным ночным караулом.

Кяса – пиала.

Тавах – чашка.

…А как тут ухаживают за деревьями и кустами.

И стоят, <облокачиваясь> о лопатку, глядь как течет вода вкруговую, как спираль на плитке – по тщательно окученным газонам.

И непрерывно маленькие ослики везут повозку, на которой восседает (ног не видно) старик-узбек…

…Земляная крепость – вал с зубчиками крепости. Так просто было на него подняться, а мы не поднялись, так и не увидели открывающегося за ним моря. Верность и Консерватизм – вот наши спутники, ухитряющиеся быть с нами в путешествиях по незнаемому.

Мы проехали по этой улице – и уже ей сохраняем верность. И даже когда мы сворачиваем на другую, это только способ сохранения верности. Уходим от нее, чтобы по ней вернуться.

Вернуться по улице искомой. Консерватизм и верность.

Итак, благодаря консерватизму я не увидел, что было за городской пылающей стеной.

И так и не узналось – что означают те разноцветные тряпки на пучке палок на могилах и возле некоторых домов.

Осколки голубые, голубые осколки. Музей. Кого-то, чей-то.

Невежество – источник отраженья. Я напишу о том, что мне вначале показалось сценой.

То помещение открытое, с высочайшим потолком. Что с того, что я узнаю, допустим, это называется айваном?[408]408
  В среднеазиатских жилищах, мечетях и др. – терраса с плоской крышей, поддерживаемой колоннами или столбами. Также сводчатое помещение, открытое с одной стороны во внутренний двор.


[Закрыть]

Разве слово – айван – достаточно, чтобы увидеть не видавшему это?

Голуби, голуби, вездесущие, как пыль и песок.

А потом пошли со всех сторон эти театры и сцены – открытые. Что ни дом, то театр. Вот только таким путем и возникает слово – айван, или как оно там еще называется. Резной столб в самом захудалом доме – резная дверь, резные ставни.

И войлок цветной и пыльный – плоские крыши.

В последний раз по этим улочкам тишайшим – ночью – мимо стен земляных, пахнущих хлебом (как печки земляные) и на ощупь чем-то схожих с землей и хлебом – и крепость земляная вся съедобная. Съедобная земляная крепость.

Утро отъезда из Хивы.

28/IV-66 г.

Конечно, пребывание на крыше <мягкой> под ногой> – счастливое стечение обстоятельств, так как оно было случайным – нас даже заперли, такое же счастливое, как похождение во дворе, где стоял нагруженный ослик, и был старик, и женщина нам подарила облицованную плитку.

И нужно что-то написать о плюшевом верблюде на краю базарной площади в повозке – и как он гордо двинулся пересекая, как высоко он задирал голову – <И сколько доброты в глазах его светилось – не знаю каков его кодекс моральный в нем нет непримиримости.

Огромные колеса тачек маленьких. И огромные машины с сетками, на которых повисли клочья хлопка, золотящегося в закатных лучах.

Луч заката по земляной стене.

И снова эти голуби, и ночной поход чуть страшный по нестрашному – мимо могильных склепов с развевающимися тряпками на палках.

Это пресыщение городом. К нему уже необходимо противоядие.

Трудность в том, что уходят не вещи, а состояния, в которых их увидишь. И можно вспомнить вещь и забыть состояние. И вещь перестанет как бы существовать.

Дверь скрипит во дворе гарема и ночью идет с пятью детьми – (все девочки) старушка, которая в темноте по росту неразличима от них и тоже кажется девочкой. И, кажется, дети идут одни в темноте. Мимо свежевыпеченной съедобной крепости, охлаждаемой светом луны. К далеким окнам – огонькам в пустыне…

И пыль не благоухает. Превращение пыли в пыль – самое легкое. А ты попробуй воду превратить в вино! Превратить куропатку – в курицу. Без нас будет наполняться шумом крытый переход базара и, наконец, там, наверху, у купола не будет казаться он шумом Тбилисской серной бани на Майдане.

«Восторг души первоначальный»[409]409
  Из стихотворения А. Блока «Всё это было, было, было…», 1909 г.


[Закрыть] углубляется знанием трагическим и зрелищем печальным.

Так кто же прав – восторгающийся, но к концу приходящий к пресыщению и отвращению? Или с самого начала ни на что не смотрящий, как тот человек в вестибюле, стучащий в домино в Фивах? Что честнее? Почему-то место называлось Фивы? Почему?

Никогда в своих прошлых воплощениях я не был ханом, беком и царем. Я это чувствую, глядя на дворцы.

И мы прощаемся, целую двери и землю хижин.

И снова пыль благоухает.

Летное поле – сейчас прилетит самолет, и мы улетим. И на этом я кончаю одиннадцатую записную книжку, с тем чтобы начать 12-ю на самолете Ургенч – Ташкент.