Текст книги "Александр Цыбулевский. Поэтика доподлинности"

Записная книжка № 17
[Тбилиси: 24 мая – 2 июня 1966 г.]

В конце концов, детство – это все забытое, и потому оно не только детство, но обязательно забытое, если говорят – я помню – это уже не детство – наоборот нужно оперировать забытым тем, что не помнишь, но по проблеску, по цвету обоев вспоминаешь какой-то день рождения или какого-то дядю.

(Новоарсенальная, 18)

Там было как бы все другое, и в то же время я чувствовал, что я могу ориентироваться на ощупь, – т. е. глаза мои не видят того, что я могу пройти с закрытыми.

И, конечно, <не оказалось> <того> красного деревянного дома, который, кажется, сгорел еще при мне или не сгорел, а только говорили, что он может сгореть.

24/V 1966

Начало? [Поезд – Средняя Азия]

Нет, не единственный, не исключительный, ничем не особый, а обычный, ежедневный, вернее еженощный, регулярный – движущийся по расписанию он и сейчас сию минуту он или не он – он пересекает чернильное ночное поле…

Может быть, освещенные окна со стороны сливаются в одну сплошную линию? Со стороны и изнутри. Тогда разговор в коридоре у меня переместился из коридора в поле, за окна движущегося поезда, и сразу показалось: его ведут существа, летящие в самых причудливых ракурсах с надутыми щеками, как на тех картинах…

А в голосе проводника я вдруг обнаружил наличие золотого зуба [Шарк-шарк].

А меня всегда удивляло, что столько людей едут со мной в одну и ту же сторону, для меня поездка всегда была чем-то исключительным, но ведь не может быть зараз столько исключительностей?

26/V 1966

(Асе и Марине[449]449
  Сестры Анастасия и Марина Цветаевы.


[Закрыть])

Этим будто уже все дано в слове – шелест до шелеста. Услышано – «жизнь» по слову – они были способны восстановить, ее не видя. В слове уже все явлено, увидено до и только (подтверждено) после.

«Вначале было слово» – так для Цветаевых – мир – после слова в нем следы слова. Например, в кирпиче – слово кирпич.

Итак – «художественность» тем больше, чем меньше она содержит информации.

26/V 1966

Тамаз: Я хочу, чтобы все было благополучно с эстетической точки зрения. (К вопросу – где пить).

Тамаз: Как банально то, что говорится, и как сокровенно то, что есть.

Она вызывала взаимоисключающие чувства – жалость и вожделение.

Как Тамаз бросал через окно сосуды, а тот тип – тамада – делал вид, что ничего не происходит, а утром ему предстояла операция.

А Тамаз еще (вступился за меня) и стал бледным, когда я попросил сказать тост, а тамада не разрешил. Тамаз вспомнил что-то свое по этому поводу. Как убили – как можно, если человек хочет сказать – говорить ему – нет – потом. Да потом уже не то, даже если дадут – как это так, это же птица.

27/V 1966

А этот вчерашний тип – все-таки хирург. Дай бог, чтоб та операция, о которой он говорил, что она ему предстоит сегодня, прошла счастливо – все-таки он демонстрировал разлив вина в стаканы из бутыли трехлитровой на весу вытянутой не дрогнувшей рукой.

Творчество – стыдно. Если его не стыдиться, как сегодня вчерашнюю попойку, – то, что он – тогда?

Все время проплывают массивные кисти акаций (вытеснивших листья). А вчера, что это было? Порыв ветра сделал лето-осень возле Союза писателей.

29/V 1966 г.

…Но нельзя жить долго в одном месте… Хорошее придется видеть просвечивающимся сквозь плохое. Двор – становится двором, из чего-то таинственного притягательного – местом, где люди вынуждены жить открыто, – и, ненавидя, считают превыше всего добрососедство – а это по существу даже не соседи, а квартиранты, так как они живут слишком вплотную, слишком бок о бок друг к другу, в одном коридоре или на одном дворе – То же и школа.

Почему это я в итоге осложнений ухитрялся чувствовать свою вину, даже мистическую первородную. Чувствовать себя виноватым, а других правыми. (Но ведь хуже всего чувствовать себя правым в разрыве – однажды, я помню – это было невыносимым.)

Ко всему нужно удивление – путь к поезду и трамваю. Нет ему свободного пути.

Чтение Платонова… Что это? Почему писатель делает больно – должен расстроить?

30/V. Никогда не гладившиеся широченные брюки и туфли ободранные, привыкшие к ветру в поле – передвигаются осторожно по приемному непокою.

Есть очень много чистых и прекрасных людей, которые абсолютно равнодушны к питью. А я все время пишу о нем и пишу, и шествую из кабака в кабак. Насколько это морально по отношению к этим моим потенциальным читателям. В восточной поэзии – это стиль только или жизнь?

Волшебная бутылка и т. д.

Запахло яблоками. Вдруг развязали пакетик неудобный газетный, а в нем – яблоки.

…и все что было в литературе – это существует сегодня в самом центре города – нужно только зайти.

31/V (Они стояли так, как ты не способен возлежать).

Завсегдатаи утром пили вино № 8. Почему сейчас я не могу найти ни одного слова – а утром так многое хотелось сказать о них. Какие у них ночи, у этих старых тбилисцев, – они пили, стоя у стойки, а не развалясь в каком-нибудь кресле. И как это происходило торжественно, с уважением друг к другу.

О них можно говорить много – И в смысле одежды, которая сохраняет что-то неуловимо тбилисское и т. д.

Как много мне дает Гиа, – как он учит меня доброжелательности – той простой истине, – что человек раскрывается не сразу.

И почему это я должен сразу проявить волю стихийной неприязни и предвзятости…

1/VI 1966 г.

В конце концов, можно найти скамейку в парке и писать под лиственною тенью с пятнышком, бегущим по блокноту и пожать лапу ели.

И это не обязательно – должна быть укромная скамья.

Я не знаю, можно ли более отбиваться от творчества, чем я?

А постоянный мотив – Боже, было столько, сколько было, как это можно упустить.

Сегодня и вчера. Что говорил Гия?

Это было подобно облачку. За столиком в Ботаническом саду, сотканное из улетучивающегося…

Причем Гия сам мог бы это и удержать, и воспроизвести.

Ему послушно…

А может быть, я не запоминаю – чтобы оставалось только сугубо свое.

Картины безмятежного детства возле водопада – и Гия (говорит): помнишь, когда жижа струится между пальцев ног?

Да, грязь с характеристикой чистоты.

Я пожимаю лапу ели.

Так что же это за облачко?

Чайхана тбилисская.

Со своим чужим стулом. Очень здорово. Я знаю, эти люди говорят на азербайджанском, татарском, турецком, грузинском, армянском, русском и может быть курдском.

Ну что ты заговариваешь зубы? Расскажи, наконец, про облако, возникшее за окошком…

Я люблю Кирочную[450]450
  Площадь Марджанишвили – когда-то здесь стояла немецкая кирха, откуда площадь называлась Кирочная, и вся улица Марджанишвили называлась аналогично.


[Закрыть] не ту, что на Марджанишвили, а там, где церковь (как можно истово креститься на такое архитектурное убожество?!) и чистит туфли Гарегин. И две – нет, вру одна, две на следующей остановке – забегаловки: шашлычная, шашлычная-обираловка и афиши, афиши, наверное, пахнущие клейстером и типографской краской.

А облачко?

И, конечно, если говорить о цветенье, которое из детства, – то это гранат – странное нечто.

Можешь ли ты взяться его описать, не видя перед глазами тычинок бумажных?

Из немыслимо красного другое немыслимое красное, как язычками матерчатыми не жгущего театрального пламени.

Я все думаю, каким образом старики сегодня те же, что были 30 лет назад? Только эти дома (иду по верхним улочкам) с их двориками мощеными еще сохраняют те формы жизни.

Вот почему сегодняшние старики – это старики моего детства, остались живы, – хотя по этим переулкам все кружится и кружится похоронная машина серая с черной полоской.

А я помню еще катафалки.

2/VI-66 г.

В чрево самолета по транспортеру плывут чемоданы. Гул аэродрома и дымящееся поле огромное. Мне кажется, что я занимаюсь рисованием кувшинов или гипсовых моделей. Все еще учусь и не по силам то главное живое, и, кроме того, я во власти предвзятости, мешающей <видеть>.

Но главное не что значит «неописуемое». «Неописуемое» ведь оказывается результатом именно описания.

Неописуемое – это та среда, в которой мы живем, – но которая нам представляется неописуемой. (То же – живопись.)

А между тем главное вот в чем: главное, чтобы, пока читаешь, не покидало ощущение, что <все это проистекает>. в сфере, которую <пером не описать> и вот чудо, оказывается, возможно. Значит, этому в жизни соответствует нечто объективное. Итак, в жизни – неописуемое – это то, что в каждую секунду – то нам кажется да это можно только нарисовать.

А художник видит, как писатель: для него все зрительное – элементарно, это можно сразу изобразить, а главное тут то, что не поддается живописи…

В саду на скамейках все разговаривают с призраками (и этот в бархатных штанах) проснулся и вдруг закричал: Керим, Керим. А Керима нет, как и полагается призраку, – <есть только> костыль и бархатные штаны и старческая немочь – все это встало и ушло навстречу несуществующему Кериму, а сбоку с ним некто по фамилии был Дедабришвили[451]451
  Дедабришвили – тбилисский художник, брат писателя Шио Дедабришвили (Арагвиспирели). Был очень добр, всегда навеселе и постоянно смотрев вверх, на небо (сообщено Г. Антелава).


[Закрыть].

Что-то хорошее свое надо приписывать другому, зато его хорошее иногда себе.

(О, Господи!) Трогательно как шишки, которые роняют елки. (Сейчас они стоят, другие лежат на скамье как украшение письменного стола.)

А кора – словно потрескавшееся покрытие, мазки – где темное красное запрятано и открывается <тому кому захочет>.

А шишки, стоящие возле елки –

Величайшее чудо природы – шишка, потом камешек, потом птица и горизонт.

Да, если бы не этот турок-художник, я думать бы перестал о «невообразимом» «неописуемом». У него именно то, что не видно.

Блок! Признал бы ли он в стихах Пастернака, Ахматовой, Мандельштама своих учеников, а себя учителем? – Нет, конечно.

Он главное не узнал бы собственные приемы – собственный закон занесения в стихи случайных примет – блуждающую пристальность. Вдруг на 40 году я ощутил, что жизнь – прекрасна.

Я слушаю шум леса и боюсь узнать на улице знакомую… (сегодня шла та рыжая из Госкинпрома).

Записная книжка № 18
[Северная Армения, Южная Грузия, Тбилиси: 9–22 июня 1966 г.]

Начата 9/VI 1966 г. в Ахтале под вечер

Как же это изобразить словами? Этот храм <неразб.> из густой травы растрепанный, в волосах его запуталось всякое сухое и не сухое. Серый изъеденный камень, 10-й век. Он не изъеденный и для поглаживания специально приспособившийся.

Здравствуй (это кто-то маленький зеленый – явился на страницу).

(Он рухнул специально… оставив часть арки-купола-свода [три вместе слова].) А что сказать об <окружающем пространстве>.

Но куда делось то, что рухнуло?

Рассуждение о крестах

Чего, казалось бы, проще – две пересекающиеся прямые – ан нет. Вчерашний слабый на храме 13 в. и вот такой не то что бы – изощрено простой 9 век в сегодняшней церковке. И этот выбитый на могиле поздней, точно из ваты мягкий.

А тот поющий, замкнутый, открытый, говорящий, молчаливый.

Пишу я это под какой-то библейский страдальческий говорок старушек-осетинок.

Две девушки с косой. Какая-то густота – какая бывает после дождя.

И хрупкая гибкость дерева.

Макушки валунов из земли.

Зеленое с серым.

Церковь Гвтишобели (Богоматерь). Негнущаяся, согнутая – осанка гордая старухи.

Церковь – холм – удлиненный холм.

Зеленое рядом с желтым – травы выгорают. Приобретают запах головокружительный – вернее головоостанавливающий. Никого не осталось под деревом сдуло, унесло…

Голый зеленый холм и курчавый зеленый холм.

Потемнела черепица

Тут все из какого-то материала. Точно что-то добавлено, как свинец, в стекло и хрусталь.

Резные листья (дуба?).

Вьется рыжая тропинка по зеленому холму – с потемневшей черепицей.

Скоро – прощаться. – В этом тайный смысл путь эмоции от забвения того, что надо ехать до не-забвения.

<Верхняя> <церковка>

Зеленое холмов – гор, становящееся синим, потом прозрачно-синим – призрачным белым и голубым небом.

Издали вблизи. Издали вблизи. Издали вблизи.

Что хочется делать с близким и что с далеким? В какой мере далекое – другое в приближении?

Нужно перейти на какой-нибудь язык первобытный, состоящий из междометий, иначе не выразить ощущения от куста кустистого – скрюченного, мертвого, живого.

Как уже хранит церковь внутри всю беспредельность, а что снаружи?

Оградиться церковью от пространства замкнуться…

Бог – пастух с бичом, увидел, как я целую кресты. Те три креста под полукругом.

И потом тот крест той самой верхней маленькой церкви – выпуклый крест на монолитной плите.

Сказать выпуклый, мало – он олицетворение наивности и чистоты, будто проведен он детскою рукою. Детская рука и камень.

<Окаменелая> наивность <в камне>

… и доведена

Лес, верни мне ощущение Тебя,

я слишком сыт сейчас.

Купель каменная снаружи церкви.

Церковь называется Мошет. Стол пень. Царство пней (трухлявых), обросших рыжим зеленым мохом. Причем пни высокие, похожи на колонны. Сучья спруты. Руки стремящиеся простирающиеся по земле. И вилы. Ветер шумит в резной листве. Чистый, чистый ветер – очищенный всеми холмами и (отфильтрованный) деревьями дальними вблизи.

Знакомлюсь с буком. Это бук. Но, наверное, самый большой в мире – внизу переплетение корней, как лава, остывшая после извержения вулкана.

– Разветвление ствола. – Ураган, ливень. От ствола – отходят сотни деревьев в бок со стволами и ветвями. Здравствуй, гневный бук.

Листья по форме похожи на лавровые. Он шапкою покрыл церквушку-базилику.

Дым там или озеро? Сейчас пасмурно и все дым, как тогда все камень, даже дым.

Что предпочесть – ослика выдуманного или увиденного?..

Не скучно ли вам на темной дороге?[452]452
  Аллюзия к повести А. Грина «Бегущая по волнам».


[Закрыть] – Это переживет все дороги. – Оно сию минуту днем в этот пасмурный день пока чинят машину, иду по отливающему фиолетовому шоссе – оно за смыслом фразы.

Там какое-то не ухваченное ни одним толковым словарем значение. Скучно – это не скучно, собственно, и темная дорога – не темна.

Что-то улетающее. «Я спешу, я бегу».

Господи! Сколько же птиц щебечет – (Как несмазанные оси автомобиля волшебного).

Божественно. Только скрытые от их глаз – по пустынным шоссе – вместе с птицами – не слышат автомобилей.

Зарождение солнечного света (в пасмурном дне) у подножья деревушки дальней, где ряд стогов.

Я так хвалил предстоящий Асуретский поворот (как он проведен): что он выпрямился, что ли?

Я виноват перед Тедзамой перед Тедзамой виноват.

Опять у Дманиси храм:

– Расцветший крест –

– А что это такое?

– Крест, который расцвел, и движения руками, подражающие кресту.

Засыпать и слышать этот баюкающий говорок: «Посмотрите, как он ведет крест». – «Нет, вы видите, что он делает! Полцарства за подпись!»

Я – этот флегматичный сангвиник.

Говорили, говорили, кружились, кружились над храмом, в храме (как те мухи, откуда они взялись?) и вдруг, словно по команде, – молча разошлись (собирать ромашки?).

И в руке холодок огурца.

Великая коллекция мхов разнообразных. Хочется сказать – разнообразных, будто коллекция недостаточно об этом говорит:

Узкая тропинка в листве – дорога рядом с дорогой.

Его предупредительность, как предупредительный выстрел.

Почему мак – мужского рода, когда он, во-первых, красная юбка танцовщицы? Пламень потому – что он пламень. Но и она может быть пламень!

О чем говорят женщины: – У вас распустились те бутоны маков, которые вы срывали в Самшвилде в прошлый раз, – когда это было? Ах да, как раз три года тому назад.

Я – это кроткая строптивость.

Прощальные минуты: – Смех женщины реет над развалинами церквушки-развалюшки – с деревом-убийцей (ее). Прощайте, мхи разнообразные.

Только что жеребенок-зайчик родившийся, увидев впервые в жизни автобус, – это мы скатывались с пригорка, – дрыгнул длинными ножками – что это такое? Испугаться? Мать успокоительно продолжала жевать траву, и что-то там далее о ней, что не умею что-то Платоновское или Толстовское о спокойствии послеродовом, что ли.

Ну и храм! Ну и могилы (со швейной машиной!), и каменный конь-баран, и живые телята у входа.

Дерево, задумчиво положившее локон на выступ храма.

Снова мох, снова прекрасное.

Блуждаю по длинным закатным солнечным лучам между деревьев по кладбищу деревенскому на пригорке, таком не приспособленном для ходьбы.

Тут что-то заколдовано и

«Запах дымный»

Он все-таки баран, так как что-то там вроде намека на рога. Но почему баран, а не конь?

– То есть как почему?

– Так.

– Потому что баран – средство, на котором души умерших переселяются. Или это потому, что это жертвенный баран –

Вот почему он не конь, этот «конь-баран».

Необходимое – томительное ожидание пира.

Пир тут будет горой и нужно быть мудрым, чтобы рассчитывать свои силы на все.

Та арка уходит, уходит и исчезает. Все в настоящем – вот в чем беда.

Сладостный ужас – три раза, три года прокуковала кукушка…

Но вино – не физиологическое отправление. Кони.

Пьяные говорят с богами.

12/VI. Баня Серная.

«Шкапщики», мокрые черные трусы с синеватым отливом терщиков, мыльная пена, деревянные коши, тоненькая струйка, горячая не регулируемая вода – (но не грязный бассейн, ходите в 6 ч. утра, все имеет смысл).

12/VI. Читал письма Блока от 173 к 183. Они 1908 года. Блоку 28 лет. Может быть, главная преследующая меня черта – незрелость. Всегда незрелость. Сколько доказательств этому.

13/VI. Синонимы (сияющего) века – судьба и почва, почва и судьба[453]453
  Аллюзия к стихотворению Б. Пастернака «О, знал бы я, что так бывает…».


[Закрыть], веха.

Вчерашнее растраченное вдохновенье. Его начало, пока ехал на физкультуру: «он спал, постлав постель на сплетне»[454]454
  Неточная цитата из стихотворения Б. Пастернака «Смерть поэта». В оригинале – «Ты спал, постлав постель на сплетне».


[Закрыть].

Потом в проходе «собственных костей качаете мешок» (как это зарифмовать?)

И, наконец

И тут кончается искусство

И дышит почва и судьба[455]455
  Из стихотворения Б. Пастернака «О, знал бы я, что так бывает…».


[Закрыть].

Почва и судьба. Кончается искусство.

Все блоковское. На эту тему нужно много написать.

Что такое реальность?

Это два громадных автобуса с горящим рубином на солнце сигнала (стоп?) в раскрытую дверь харчевни на Колхозной площади.

Реальность сейчас.

21/VI. Одна мысль – сегодня видел Пиросмани – послужит упреком, когда начинаешь роптать.

Про льва я ничего не смею сказать – Про это небо синьковое какое-то и белое. На горизонте между ног льва. И выражение силы.

Но кутеж проще в отношении фона – он черен. Какой мрак за ними, вокруг этого света интимного кутежа.

Лапы льва коричневые и оболочка глаза.

21/VI 1966

Какое блаженство читать впервые в 39 лет то, что должно было в общем-то в 15–16–17.

Поразительно в «Путешествии в Арзрум», как Пушкин позволяет себе зайти в кибитку к юной калмычке – и как он позволяет себе чуть ли не выплюнуть калмыцкое варево.

И еще: описание того, что пили из донышка разбитой бутылки, еще из чего-то и что жаль прежнего дикого состояния. Замечает он после описания происшедших благоустройств.

Значит не только у меня, но и у Пушкина (и у Блока – в его путешествиях): «Все это сначала мне очень нравилось, но скоро надоело».

Это о переходе Военно-Грузинской с караваном – «По сторонам бежали конские табуны и стада волов. Около них скакали ногайские проводники…»[456]456
  Из «Путешествия в Арзрум» А. С. Пушкина.


[Закрыть] и т. д.

Это элементарная честность, необходимая честность и в элементарном.

Пушкину «скучно» – пока он не попадает собственно в «Грузию».

…поминутно останавливался, пораженный мрачною прелестью природы.

Еще у Пушкина:

«Скоро притупляются впечатления. Едва прошли сутки, и уже рев Терека и его безобразные водопады, уже утесы и пропасти не привлекали моего внимания. Нетерпение доехать до Тифлиса исключительно овладело мною. Я столь же равнодушно ехал мимо Казбека, как некогда плыл мимо Чатырдага…» Это честно…

А я готов был и не писать о пресыщении…

«…несколько бедных сакель, осененных пыльными тополями».

22/VI. Постараться пушкинским выражать то, что Пастернак о Блоке: «Блуждающая пристальность». Но есть еще такой там пласт: Пушкин имел право на «надоело», на «стало скучно».

Пушкин едет – по дороге, он торопится, скучает – есть некая значительность цели. Его волнует (граница тоже) слава русского оружия – он торопится в стан воинов, поэтому он имеет право на то, что им овладевает нетерпение в местах, интересных самих по себе.

Записная книжка № 19[457]457
  Ср. прозы «Левкина история» и «Ложки» и стихотворение «Что в имени тебе Зербити…».


[Закрыть]
[Тбилиси: 26 июня – 4 июля 1966 г.]

26/VI 1966 г., Тбилиси

Забрезжит каменным лучом.

…Женщина убрала клубки с цветной шерстью – унесла навсегда – куда-то – они лежали на солнце.

– Уйма жизни кругом и писк цыплят, и повизгивание (стук бесшумный палки слепой старушки).

И наливаются сливы мелкие на дереве.

И родник, и женщины молодые, повязанные черным платком в желтых платьях.

Изъеденное, нет, не изъеденное дерево балкона. И дрова – шеша.

Здесь время будет длинное (и надоест? – нет, никогда).

– Как звезда – это указываю на камне кружочки как на печеньях.

– А это и есть звезды – апеллирующие к астральным божествам (это еще дохристианское)

– Не было ли в нем большой не дошедшей до нас глубины.

Этот балкон минует солнце.

Тухнет красная черепица

Вылезает ~|~ луна

Сметает крошки со стола.

Светляки меж памятниками.

Всадник в сумерки.

– Вы за светляками?

– Да, мы идем за светляками.

Освещенные дома – как корабли с дымками. Теймураз: Здесь освещенное село – оно долго будет бодрствовать.

Внизу, по-моему, тыкались бараны.

А голос, по-моему, пел нечто в таком роде, судя по ликующей <интонации>: «Каждый день я режу и кушаю барана, а стадо мое не уменьшается» – удивительно, очень хорошо.

В доме столько родственников. Утром, конечно, шум, гам невероятный – зато ночью какая особая тишина, какой глубокий сон всех звуков.

Мышонок-ослик – с микротачкой.

Поля дымятся на рассвете.

Кто знает, как

Быть может неосуществим

Залог бессмертия в природе…

Во время еды приходят аппетит и кошка.

Стадо возвращается. Мычат как пароходы, а у одной между рогами мерцает светлячок.

2/VII. Утро. Ухитрилось зеленеющее выделиться на сверхзеленом (огород в поле). Могилы воинов с луками рогами, 11-й век.

Углом глаза мельком – группа камней – живых чувствующих дышащих –

Главная философия в том, что не существует «потом».

Потом – этого – нет. Будет – другое – или совсем его не будет.

Пример записная книжка, если запись не в сию минуту и именно в том пришедшем в голову синтаксисе.

Зеленая лысина опушки.

Сказать у речки, у валунов и орешника: «Разве есть еще Грузия – другая?»

В этом воздухе вдруг вспоминаются давно забытые стихи – так окрыленно, так напевно.

И вдруг повернуться и уйти от этой церкви с могильными плитами воинов-крестьян. Лук, стрелы.

 
Кто знает <м.б.> в природе
бессмертия лежит залог
Связать в том полуобороте
Мелькает в полуобороте
 

Корни-драконы.

Дымятся все щели сарайчика с ведром – дымовой трубою –

И та пожилая хозяйка мадонна розовощекая: сколько дел у нее? Налить воды в каждую ямку, где вырастают помидоры, – сегодня гнали хлебную водку, а вчера весь день пекли гениальный хлеб на целую неделю.

И в саду лежит на земле синяя-синяя сливка.

Третья ночь.

Проснулся от лунного сияния – отражавшегося от побеленной стены.

Площадь перед рассветом. Птицы стали значительно тише по утрам – привык.

Этот мышонок привез все тяжести, которыми дом построен.

Кони с роем жалящих мух – даже жеребчики. Они возникают из ничего и сопровождают лошадь повсюду. У них не случается трагедий – отстать от лошади на пустынной дороге.

Балконные столбы с их потрясающей кадрировкой стереоскопического пространства. Так между двумя столбами крупным планом вакханалия ветвей яблони. Густота (и в тоже время хрупкость?). Ничего не дано за ней.

Зато все остальные кадры с ломкой линией и скупо и щедро в разных углах кадра ветками с наливающимися плодами, но не с той буйностью.

Я сижу на паласе (на плоских полосках паласа – красных, обведенных с одной стороны черной, с другой светло-оранжевой линией, затем светло-оранжевой линией, затем черной полосой с белыми черточками тоже в светло-оранжевом. Темно-вишневое. Затем желтое с двумя синими полосками…

…За оградой храма, сложенной огромными камнями, какой-то паренек и бабушка строгая тифлисская…

Крестьянские ноги с утра идут и идут в дальний Манглиси[458]458
  Город в Центральной Грузии (Квемо-Картли), один из древнейших в Грузии. Сохранились купольный храм V–VII вв. (перестроен в начале XI в.).


[Закрыть] на базар воскресный.

Кошка, которая ест хлеб и что ей может достаться, когда на каждую крошку вырастают три телепатических гуся – один из них хромой.

Кони! Белая и две коричневые на зеленом поле.

Пойми! Нужны нам не вещи, а вещи-состояния.

Синяя маленькая бабочка мимо носа желтого цветка с изломанным угловатым мохнатым стеблем.

Светлячок в спичечной коробке – и это было –

Целый лес одиноких деревьев. Одинокие деревья (люблю одинокие деревья в поле) составили лес.

Воскресные звуки деревни Ахалсопели[459]459
  Деревня в Сванетии, расположена на берегу Ингури.


[Закрыть]. Воскресные виденья этой же деревни. парни в рубахах белых (навыпуск?).

Черненький Бадри (внук хозяйки) с уехавшей мамидой (тетей-сестрой отца). Последние лучи заката по площади перед утонувшей в деревьях церковью – Последние лучи скользят по рыжей кладке.

Сегодня кони на лужайке не вспугнутые – одни – без человеков – на зеленом лугу. Вообще сегодня день лошади.

(проклятые мухи у глаз их кружатся).

Грустно за старуху, – говорит Рене – у нее потребность говорить, мыслить, а не с кем. И вот Рене рассказывает ей всякие истории.

Все происходит или на фоне сада и неба, или побеленной стены.

Четвертые сумерки – сколько у меня их было – меньше чем рассветов.

Очень здорово здесь – первобытно.

4/VII. Конечно, нужно сегодняшний день последний – отдать этим плитам могильным со странными мистическими знаками, этой каменной книге космогонии и астральными…

Забрезжит каменным лучом.

Копыта скота, не оскверняющего храм: топчат и гадят на этих астральных плитах…

 
Не уходи пошарь ключом
еще по этой тверди давней
Пока тебе звезда на камне
Забрезжит каменным лучом
 

Гохнари. Адзихви (древнее название – Гохнари) – вот как это называется. Называлось.

Ушло уже это пребывание там, как вчерашний вечер с хозяйкой на побеленной стене. Неужели только уход – все, но ведь ему предшествовал приход?

Это ведь целая философия видения – культура видения.

С тем каменным лучом – чернокудрому солнцу.

Этот грубый-грубый перешеек – луч звезды.

Этот набалдашник трости с колесом – это колесо звезда.

Удивительно, как сразу видно на камне – звезда.

Я опять там, где ромашки плавно переходят в цветущий белый шиповник.

Опять те же кони и еще и еще другие – а у речки в тени спит огромная свинья. – Летнее блаженство животных на воле.

Из всего этого великолепия я могу только записать, как маленький идиотик бродит и переваливается на кривых ножках по циклопическим плитам (его все время держит за руку взрослая идиотка).

До сих пор горят губы от поцелуя камня.

Длинный день на исходе.

Когда пишешь (так же как думаешь), может быть, надо, чтобы там было сразу не меньше чем о 3-х вещах сразу, обо всем попутном.

В этом месте все сразу, все разнообразие природы: степь благоуханная, горы голые, поросшие низкой травой (Тушетия, не виденная мной?) и <одетые> в лес горы, холмы.

Могила «мужа» Мариам – их нельзя разлучать, где-нибудь в музее когда-нибудь ты встретишь Мариам – он будет все там за селом Зербити возле храма конца X века в густой траве – два обломка с мечом и сияньем-нимбом, который дарят ушедшим.

Как многословны молчащие могилы – безымянные: ни одной надписи. – Почему?

Почему – мой дом – но не моя могила? Ведь в ту эпоху…

Скоро последняя ночь тут. Последний вечер – завтра в это время я буду в другом месте.

Так понятней потеря – и никакого пресыщения – потому что воздух – и все эти нокаутирующие зрелища природы и храмы, – и речки, и сады. Что прощай? Прощай, букет полевых цветов в алюминиевой банке. Прощай, балкон, – кадры, прощай утки, которые ходят по ночам за вами и гогочут.

Прощай матрасик – паласы. И те нитки разноцветные, которые сразу убрали – тоже прощайте – здорово вы были освещены. Журчание воды, что льется непрерывно. Мацони, хлеб домашний, тархун – тархун молодой. (Когда! В июле! – Тут высоко.)

И цветенье королевской картошки белое, и голуби, и светляки. И день, и ночь и звуки жизни разные в разное время. И ветерок, и крик на лугу и свиньи. Да и эти бочки, где что-то делается с чем-то, что потом превращается в хлебную водку (наполовину кукурузную), а для цвета добавляется немного какого-то сиропа – но сладкой, слава богу, она от этого сиропа не остается. Она очень хмельная.

И щенки, щенки, прощайте! Щенки, сидящие на цепи все время – и такие ласковые, переворачивающиеся и обнимающие лапами ваши ноги – чтобы вы не ушли. И щенки, ходящие на воле счастливые, допущенные в общество детей, независимые и гордые, и смешные.

Господи, какие плиты 11 века!..

5/VII. Снова тот же утром храм. А на том тушинском холме видное издалека пасется стадо.

Модель бескупольного храма. И опять то же, что и вчера – невозможно все это – словами даже идиотика нет на плитах – о котором можно. Как передать трав шевеленье в расщелинах – плит и гордую осанку их вокруг всего.

А эти циклопические плиты – для пиршеств. Это столы – и тут пьют в определенные дни.

На циклопических шатких плитах. И лошади машут хвостами.

А в зеркале в последнюю секунду отразился телеграфный столб и горы не очень дальние, и сад дремучий мельком-мельком.

Ахалсопели – законная жена. Зербити – любовница.

О том, что воин он и пахарь,

Свидетельствуют серп и лук.

Над безымянной горсткой праха – плита.

Пожалуй, там могилы – не могилы – а промежуточные станции от этого мира в другой – поэтому они безымянные. Имя может только затормозить его пребывание тут, тогда как цель – ускорить отлет.