Текст книги "Александр Цыбулевский. Поэтика доподлинности"

Записная книжка № 39
[Тбилиси, Карели, Боржоми, Бакуриани: 12–17 июня 1967 г.]

12/VI.

…с ее удивительной конкретностью, вдруг обрываемой на полуслове – это о прозе Мандельштама. Есть проза поэтов. Проза Пушкина – проза прозаика. <Я люблю прозу поэтов.>

Цветаева, Мандельштам… Белла.

Мандельштам.

Это уменье – не писать – вырезать – высекать – какой еще глагол – но что делать мне? Нужно запрячь в работу свое неуменье ну, бесформенное, ну <хлипкое> – двигай…

Как Мандельштам пишет о людях (вот выражение глупое – пишет о людях! Что это значит?). Какой проникновенный импрессионизм, точнейший рисунок…

И ничего приукрашивающего. Полная правда и тот же принцип – невыразимого.

(Выражается лишь то, что по существу невыразимо.)

13/VI.

Записывать тут же, еще находясь в горниле события – как «Мацони» мягкими шажками поднимается по лестнице в черной рубашке и чунях, – как торгуются с тархуном хозяйки – каменно отворачивающие лица…

Что толкает торговцев, какой – дух бродяжий – почему не сидят на базаре?

Может, потому они ходят по дворам, заходят во все их «тайные» закоулки – давняя моя идея?

Ах, почему я не Олеша – я бы сумел написать, как я, отодвинув руку с банкой татарской девчонки, мыл два ранних помидора под краном на Навтлугском базаре.

Банка была как банка – хрустальной чистоты с пузырчатой водою, татарская девчонка как девчонка татарская – наступила мне на ногу, а русская девчонка – настоящая пиратка – с бандитским выражением лица, прехорошенькая.

А может быть, нужно ходить на кладбище – тут буду я лежать (лежать? – разве тогда <подходят> эти глаголы?).

Мандельштам сравнил язык армянский с солнцем или воздухом.

Коньяк заветный за буфетной дверцей –

Теперь то, что в трамвае: о том, как разбивается вожделение – о наивные пуговички на спине сатинового детского платьица девочки, девушки, вошедшей на остановке.

Не чувственность – не вожделение – порыв.

Гудят гудки. Жара.

Там дальше плавится автобусная кахетинская платформа. Дрожь одиночных электровозов передается.

Слепят рельсы – политы шпалы.

Кипарисы кладбища и какое-то юное деревцо.

Теряются (политые) и проступают буквы на плите.

Цыбулевский С. Я. Январь 1897. Он был моложе Мандельштама, а умер через два года после смерти Сталина – 1955.

Этот коварный – директор кладбища?

Продавцы баранов и бараны. Бараны сбиваются в кучу. Жмутся (к побеленной стене) в тени. Почему-то остро пахнет чем-то винным (моча баранья?).

Продавцы – в городском. Но веет от них неуловимо – пастушьим – чабаньим. Кахетией веет. Им очень скучно.

Сегодня был и продавец шерстью. Но мельком. Шерсть была, мне кажется, коричневого цвета – от коричневого барана.

Я великолепно позавтракал там в каком-то закутке-переулке, образованном будками часовщика, – в пивном киоске.

Я взял на базаре великолепный пороховой сыр, бараний – купил два небольших помидора и в хлебной лавке хлеб, который в детстве, в пекарне напротив бывшей милиции, назывался греческим.

За ним всегда стояла очередь. А мощеная улица кончалась домом с бесконечной лестницей и островерхой крышей – делающей все это книжной иллюстрацией.

Нужно тут «обыграть» слово иллюстрация, но я не знаю как.

Мир очень близок по цвету цветным фотографиям. Идентичен.

Сегодня стоя, в трамвае, едущем мимо знакомых авлабарских склонов за или до арамянцевской больницы[533]533
  Больница на Авлабаре, названная в честь ее основателя, М. Арамянца (сообщено Г. Антелавой).


[Закрыть], мне подумалось, что вот я еду так далеко – прежде как-то не ехалось одному в такую даль – необходим почему-то был компаньон – чаще всего ненужный, а теперь думалось хорошо об одиночестве. Очень поздно дошло до меня его очарование.

(Удивлен Гия – волк одинокий…)

Сегодня был великолепный вокзальный зал в Навтлуги. Я представлял его мало заполненным – таким, какой он был в позапрошлое воскресенье, но залам ожидания свойственны свои приливы и отливы – я попал в прилив.

Все скамьи (т. е. скамьи) были заполнены распродавшим на базаре цветным татарским народом… Но я был очень-очень невнимателен, озабочен проблемой чего бы поесть – там два буфета на том вокзале и почему-то работающий ресторан. Почему люди бывают там, где я не бываю. Сколько бы погорело торговых заведений, какой промышленный кризис бы разразился, будь я единственным потребителем во множественном числе. И автобусную стоянку я пропустил невнимательно: стадо автобусов. И еще один автобус – автобусная касса, с одной стороны 2 и 3, с другой 4 и 5.

Рыбка с петушиной окраской прокукарекает. Афоризм?

Чтоб увидеть яркий хвост рыбки – нужно написать, что она прокукарекала.

Я ходил по ночному, чисто выметенному пустому базару, и навстречу мне пересекали какие-то редкие люди в черном то же пространство. Где это было? Нет, не во сне: – В Самарканде. В Самарканде…

Это было больше года назад.

Последнее виденье ночное. Посреди двора котел черный с бельем, костер под ним и дряблыми руками баба мешает палкой. Стирка ночная. Не музыкальный поход с мусором через трамвайные рельсы. На этот раз не музыкальный.

А я опять хочу сесть в том уголке фуникулерном.

По существу, я тут в клоаке – это по подобному адресу, отбрасывая «экзотику», восклицают: «И тут живут люди».

Я слышу потрескиванье костра. Вот не думали дрова, что им сгореть летом. А может быть, им повезло? И гореть – наслаждение, и превращение в пепел?

Какой олифой старинный выкрашен Тифлис? Какой же это цвет? Какой он сейчас и чем он был первоначально?

Прежде стандартный, так называемый телесный цвет, который теперь покойнически пожелтел, местами сморщился и потихоньку, неисчерпаемо сыпется мне на голову.

На месте тока я б не пошел по этим проводам, предпочел бы бельевую веревку.

14/VI 1967.

Каждый раз по утрам – ты как бы вновь обретаешь Среднюю Азию.

Тот человек черный с глазами… Явно путающий роды – все спрашивал хозяина утильной лавчонки.

– А кто он? Кто он был.

– Цыганка, наверно.

– А он еще придет.

– Что он хочет?

Прошляпил я сегодня быть наедине с записной книжкой – не те места, не те.

Парк был Орджоникидзе… тут можно было бы тоже кое-что вспомнить…

Шуру, например, и ресторан дурацкий, и спуск к реке.

Что-то будто это не тут. Будто ты не тут. Это главное.

Но я не желаю отдаваться воспоминаниям об этом парке, о том, что он был как будто бы больше, – имея его перед глазами.

Когда-нибудь что-то приведет мне его на ум, и я окажусь на перроне детской кругосветной железной дороги.

Именно кругосветной.

Постепенно ты научишься говорить абзацами.

Да, теперь уже не следует не слушаться зова.

Черт знает, какие неожиданности сулит это записной книжке… Но погоди, в какой связи находятся случайность и неожиданность? Случайность и необходимость?

Это одно и то же: одно подразумевает другое, одно – единственная форма проявления другого.

А вот случайность и неожиданность – противоположности. Случайное – необходимо; необходимое – неожиданно. Так что ли – не так?

Перечти «Лику» – это может стать крылатым (окрыляющим)… Например – вместо: – Езжай на вокзал.

А что если я себя отдисциплинирую – на стихотворение в день (по завету Бунина)?

Трагическое, – входящее в упоение миром, – признак зрелости?

Какой же это цвет? Слонового – но слоны, в общем, черные – от грязи и запустения зоопарка, куда я пошел не специально в поисках сравнения, но могу сказать, что цвет краски схож с цветом нутрии, которая там в остро пахнущей клетке… Но это так говорю не я. Другой. Окрашивает мои краски.

Рыбки что-то срывали со стенок – на уровне воды, словно срывали плоды туты с тутового дерева, – это уже мое.

Самое непонятное для меня слово – незабвенное: незабвенный день, незабвенный вечер, незабвенное лицо.

Ничего нельзя упомнить – даже то, что ежедневно перед глазами: разве вновь воссоздать вот это хитросплетение балконное – там, где я сплю?

Вокруг потухло – кто-то смотрит на меня из темноты?

Может быть, потому кое-где, видимо от освещения – этот искомый цвет – цвета́ потемневшей бронзы – он с золотым отливом?

Хашная.

Хаши и нетерпение.

Нетерпение и хаши.

Официантки (а) все-таки тифлисские бабелевские ласковые стервы.

Легенда:

И все-таки сюда в «Симпатию» иногда приходят фрески. (Обычно это курды – муши[534]534
  Носильщики, рабочие (груз.).


[Закрыть].)

Как вернуться (не впасть) в детство? Надо спать под шатром той туты, которая в саду партшколы.

Спать в этой беседке под сонно спадающими на тебя кровавыми ягодками. – А утром встать окрашенным тутою красной и пойти по <узорчатой> тени двора, но это уже не партшкола, а где-то в чьем-то дворе.

Дерево гранатовое, я вижу тебя сегодня (но почему ты приходило ко мне в голову еще вчера – так же осыпанное звездами.

И все-таки ты не цветок – так должен бы оканчиваться сонет к гранату.

Лень и юг. И трудно руки поднимать к плодам.

Как эта татка[535]535
  Таты – иранский этнос, проживающий на юге Дагестана и в Азербайджане. В конце XIX – начале XX в. сформировалось неточное представление о тождественности татов и горских евреев.


[Закрыть] в саду поливала цветы. За нею цвели гранаты, и шланга змея ползла (Рифма: в пол зла).

Как она откинула шланг и посмотрела на руку – букашка какая-то села.

Как она прошла окрахмаленное и потом, выйдя из того, что называется у меня прачечной, в каком-то служебном домашнем принялась поливать.

А вчера, а вчера – сколько всего было, хотя казалось, что промелькнуло… мартышки кувыркались, дети смеялись, плыли рыбы.

И вечером я сидел в мягких креслах с Марикой Чиковани – подарившей мне книгу Симона.

Все учило доброжелательности.

Тута шатром. Дерево, перепутавшее верх и низ. Оно стало висячим как ива – (как это делается?), но не плакучим.

Виденье садовницы и куст граната. Ощущение счастья утром. Конечно, оно связано с тайной свободой.

Не забывай об этих фресках, возвращающихся и об официантке.

И школьниках, пришедших кушать хаши. А один не захотел есть. А она по-матерински: что же он – голодный останется?

И возник балкон высоко над Курой – какой-то давний быт. Тазы и котелки. И зелень с сыром. Старухи юркие. Тахта. Мутака[536]536
  Подушка-валик на тахте.


[Закрыть].

Тут живет официантка и в воздухе кран, изогнутый – все в воздухе – никто не замечает, что давно не ходит по земле.

Университет

Как это ни о чем не говорит. Все только может быть для романа сатирического. Наглядное пособие – как от манеры одеваться, носить или не носить портфель, – от сугубо внешнего и исходя только от него, переходишь к внутреннему, о котором, конечно, не ведаешь абсолютно, но тут иначе как-то «судишь по одежке».

Но вообще все они чем-то отличаются друг от друга – тот скелетом, этот волосами, тот худобой, а эти толщиной и очень много потребляют папирос и т. д.

О студентках говорить нечего – они не выдерживают пристального рассматривания. Их нужно видеть исключительно мельком, когда они спускаются или поднимаются по лестнице – чуть ввинчиваясь по спирали и тут же вывинчиваясь (<И какая полоска обнажается>).

Уменьшенное отражение окон на паркете – может ли пригодиться? Где? Когда?

И все-таки – сколько трагедий – и как висит вопрос главный – «Сдала?» (Чаобара?[537]537
  Сдала? (груз.)


[Закрыть]). Игра какая-то.

И как это ни чуждо – среда-то это все-таки твоя.

Почему-то это если роман, то происходит в Англии: приехала семья, и девочка каталась на велосипеде детском.

16/VI.

Еду в Ли-Ло[538]538
  Лило – район в Тбилиси, известный своим рынком.


[Закрыть].

Что за звуком?

Нужно быть там, где нас не могло быть. (Как я вчера в Университете, но по-другому.)

На какой-то тифлисской Украине, с тополями, дребезжащим трамваем, мотоциклистом, машиной <посверкивающей> ртутью. (Я могу сюда приехать ночью на 7-м номере.)

Приехать в Средние века, сойти на остановке. Вам туда?.. Э, а я тут останусь.

Станция. Эпоха Возрождения. Здравствуйте, Беатриче.

Каждый раз, когда я проезжаю это место – тут живет дядя Шура – говорю я – я даже готов искать его дом – хотя я только вчера был у него дома совершенно <в другом месте – просто он говорил, что хотел бы переселиться> в те места, иметь огородик.

Здравствуйте, белые граммофончики, растущие в пустырях.

И одуванчики. И что-то синее, синее. А граммофончиков щедрые россыпи.

Лило – это девушка в полотняном, загорелая по-морскому, с белейшими зубами – она улыбнулась…

Мы едем по смоле кипящей.

Старые дороги – глохнут.

Ой, как много было чего, а записей нет – значит, всего и не было. Я потом припомню это. Шаг за шагом.

Природы нет нигде!

(А. Белый, из письма)

и с людьми нет людей!

Но буквально в зоопарке нет ни одного животного – не-человека.

Она, красавица в трамвае, смотрела в пустое окно, как в стеклянное – точно видела там свое отражение.

17/VI.

Итак, я узнаю тебя, начало. Электричка постепенно сразу наполняется. Я в теневой стороне, на противоположной кипит солнце по скамьям и лицам.

Передо мной села девушка (ей там заняли место) так что, когда я пишу – наклонив голову – я вижу ее стройные худые ноги в белых туфлях: я не буду с нею общаться, но каждый вздрог ее ног буду вероятно воспринимать как приглашение к этому.

Ее как-то назвал человек, занявший место, но я тут же забыл – нет, помню: Нана. Вот как зовут девушку напротив. – Да, это лучше, чем сел бы кто-нибудь иной. Какие-то незримые связи – незримые, неслышимые.

Сел бы еще какой-нибудь, как два рядом или напротив.

Итак, все к лучшему.

Уже ходя по вагонам, ищут места. Девушка приподняла и опустила тут же носок белых туфель на каблуках.

У нее зеленое платье, африканские губы и кожа в этих детских штучках – пупырышках.

Рядом с нею начищенные туфли в характерной устойчивости, которую принимают, когда утыкаются в газету.

У юной девушки были или будут качели – я качался в далеком саду на простой деревянной качели[539]539
  Из стихотворения О. Мандельштама «Я качался в далеком саду…».


[Закрыть].

Мы едем к темным елям[540]540
  Аллюзия к строке «И высокие темные ели / Вспоминаю в туманном бреду» из стихотворения О. Мандельштама «Я качался в далеком саду…».


[Закрыть]. Хорошо, что садятся хмурые небритые личности – в клетчатом и в белом, уткнувшиеся в газету. Так меньше видна моя необщительность.

Вагон определенно покачивает на остановке, точно как корабль пришвартовывающийся.

Двинулось. Замелькало. Поезд перешел на блоковскую скорость (80?)

Некогда сюда несла нелегкая Любу – Любовь Дмитриевну Блок.

 
Мы едем – быстрей невозможно
Быстрей и на крыльях нельзя
По рельсам <нескользким> скользя.
 

Сады с буйной зеленью. С вышвырнутыми за деревянную ограду потоками вишневых сережек и черешен. Красные и белые. Глянцевитые.

Уже я оторвался.

Утром [вспоминался] Кутаиси. Того возвращения (сладкое, но не так) не утром, а вечером. На вокзале при виде плотно закрытого состава Тбилиси – Батуми. Вагончики, как нас впустили в такой же – проводник спать.

Слабо видна на колене артерия <синяя> в ней, наверное, – толчками движется кровь – этой девицы, девочки, девушки. Туфли открывают самое начало пальцев, только тенью.

У нее весьма интеллигентный облик. Она, конечно, «чистая страница» – но что-то там, наверно, уже записано, совсем немного – знанье детских особенностей, пониманье – она их позабудет или не позабудет. Что она думает обо мне.

Конечно, самый страшный грех – грех необщительности – он же величайшая добродетель. Она скучает, заглядывает уже в спортивную газету соседа – (а тот рядом небритый хмурый М. спит).

От солнца (мы почему-то оказались на солнечной стороне) она заслонилась пятью пальцами, и по лицу с африканскими губами (пошли полосатые тени) не то – свет и тень не то. Свет не противоположный тени.

Кто-то будет на Мцхетской платформе и проводит глазами наш ранний боржомский, как и я некогда провожал.

Да, мы оказались на солнечной стороне. Это значит поезд, идущий в одном направлении – меняет их все время.

Разбитое вожделение (разбивающееся) – о, как оно еще может воскреснуть!

Где я видел этот плачущий рисунок лица? Ножка ее подрагивает, постукивая в такт музыке не железнодорожной.

Может быть, это Серж Каландадзе, превратившийся в девочку?

В таком случае я вполне могу с нею заговорить: «Ваш папа…» и т. д.

Армази[541]541
  Армази, или Армазцихе, – место в Грузии, является частью исторической Большой Мцхеты. На этом месте находился древний город Армази, столица Иберского царства.


[Закрыть] – цветущие (обрызганные красным) пеньки.

Первые неожиданности: Она из портфеля (где только предметы туалета) и никакой литературы – зачем тогда скучающее лицо? – достала журнал Юность и газету Правду. Она читает первую страницу газеты!

Как поезд, петляющий <в ощущении>, идет по линейке.

Кривая (прямой) линейки.

И та деревня, что как Маркиза в париках седых проплыла в окне глиняное Уплисцихе[542]542
  Древнейший пещерный город в Грузии (конец 2-го – начало 1-го тысячелетия до н. э.). Расположен рядом с г. Карели.


[Закрыть]. Впереди Гори. Будто я был там же на базаре и еду дальше как всегда автобус ждет и на сиденьях маринованный чеснок-редиска.

О девушке:

– Плач иорданский? (что это значит). Я хочу, чтобы она была еврейкой.

Небо заволокло, заволокло, заволокло.

О чем бы я писал, если бы ее не было: Помешала ли она мне?

Движение в глазах – когда появились синие синие цветы между Гори и соседней станцией в полях сидел мужик, проводивший глазами наш поезд.

Сколько раз прошествовали, толкая коленом корзину плетеную, выкручивающую вытянутую руку – торговцы с небогатым ассортиментом – мятные конфеты и вафли.

Только в одной туфле слабое начало пальцев. И то не всех, а только двух. С темнотой углубления.

Краем глаза – зеленые поля. (Зеленые поля.)

В зеленое ее платье спускается на утопленной паутинке, что там крестик у моей еврейки.

Какая-то буря на ее лице.

А те сидевшие наискосок – проехали всего одну станцию.

В основном тут сходят в Гори.

Карели[543]543
  Город в Грузии, недалеко от Гори.


[Закрыть].

Канавы-каналы с застоявшейся водой – разделяющие густейшие дворы…

Смотри в окно – это не так часто мелькает. Поля с желтыми островами цветов.

О сколько маркиз! Кто-то опять сел за трансформатор – и освещает интенсивно ей одну ногу – другая пребывает в тумане. Но вот он надел на осветитель кисею, посеребрив ногу, а затем ушел – сравняв освещение.

Ст. Агара[544]544
  Поселок в долине р. Куры, примерно в 100 км к северо-западу от Тбилиси.


[Закрыть]

Балясины, побеленные платформы. Рожи бессмысленные. Фонарь черный со стеклом, которое красное. Гудки. Почему это называется А-га-ра?

И складская пристройка с разлитым белым, и огороды – и девочка с пучком моркови – торжествующая рядом с согнутою поясницей матери.

Вагон качается.

Этот торговец, по-моему, снял белый халат – выбросил в окно корзину с мятными конфетами, сел на скамью и стал <обыкновенным> пассажиром, собирающимся задремать.

Очень умелый осветитель.

Электричка постепенно опустела – в вагоне я и она и много скамеек.

Вот и станция Гоми – тоже балясины словно не кончившиеся <от предыдущей станции>

Мы – пригородный – пропускаем – скорые. Сколько раз я видел из скорых такие же пригородные, ждущие на немыслимых путях.

Помнишь базар в Ашхабаде – это немыслимое стоянье цветных синих платьев? Как этих синих среди луга.

Итак, я познакомился с нею – узнал о ней все: потерялось ли от этого что-либо? В росте нет, она встала.

И вот я на кукушке[545]545
  Местный поезд, обычно идущий по узкоколейному пути.


[Закрыть], пожалуй, еще более нереальной, чем кахетинский поезд. На руке едет букашка в дирижерском фраке. Поезд раскатывается.

Она живет и шевелит усами, – и фрак из пепла папиросной бумаги.

Девушка с барашками в травах на склоне.

Подножки вагончиков уходящих, меняющие уровень – (наверно, как и крыши). Непомерно большие кондуктора.

Чистейший импрессионизм открытых вагончиков. Цветные фигурки в раскачивающихся балконах уходят в перспективу…

Рукоятки тормозов кузнечной работы.

Девушки, встречающие кукушку, что-то жуя и раскачиваясь, и раскачивая калитку.

И на каждой станции почтальонша – получает мешок из <почтового вагона>.

Трактор в тишине. Ах, проклятый.

Призраки деревьев.

Каждый раз я забываю про туман и вижу его впервые.

Я, лес, птицы, лужа, пень.

Вот он плывет и стелется, как дым от папиросы. Кури себе туман. И он тебя окурит. И рыжие пеньки коровы.

История с дирижером-насекомым, не ведающим о смерти, ввиду его ничтожества, – природа решила не вкладывать в него инстинкта самосохранения. Он лишь переводит усами. – И больше ничего.

Он ехал на моей руке и не улетал. Нашел о ком и о чем по такой дороге, которая, конечно, не реальность, как железная дорога, и даже проводники и те не сумели ее перевести на другие рельсы –… (каламбур?).

Вот лужа – озеро. Давно я никаких деревьев не целую.

Что, если этот лес мне отомстит за гибель той юной елочки?

Ресторан. Кутящие осетины и те, выпившие 10 бутылок. Что значит – кутящие?

То, что Т.В. называл – бытовой алкоголизм.

А неплоха эта горянка – с мрачным складом лица? Официантка.

Я представляю себе это зимою. А не может быть чуда, и пойдет снег. Ведь было недавно. Наверно, кто-то наколдовал.

Свежая рыба. Табацкури. Беру две порции. Кутила.

Туманы над деревней – лес. Тут далеко вплотную.

Все должно иметь рационалистическое основание. Что значит – далеко вплотную?

Неужели им интересно друг с другом? Этим кутящим – наверно. В этом стандарте есть нюансы – предполагаю – он и создает погоду – не знаю.

Не знаю.

Только в горах настоящие фигурки – именно фигурки – а не уменьшенные расстоянием люди.

Рыба табацкури – отменная рыба – и варилась она в воде соленой.

И официантка неплохая.

И туман неплох.

И, наконец, я у стола, и поют птицы, и одиночество: что это значит – одиночество? Оно есть – только тогда, когда произносишь слово – а так не думая, оно не существует.

– Вот я тут в Ба-ку-ри-а-ни.

– Хочется именно такое написание, а мешается почему-то площадь Героев – Зоопарк и очень душный и летний вечер – когда? Давно, давно.

Каким же чертом это происходит. Нужна была та же рыбка отварная. Табацкури, номер в гостинице и эта сверх сверхплатоническая встреча в электричке.

– Но что же было в том случае у Зоопарка – что вот тут в совершенно чуждой обстановке – ощущение, что это уже было?

Был Бакуриани – благодаря площади Героев. Холод тут – жара там. Чертовщина. Но не стоит вспоминать и продолжать.

Когда мы проезжали Метехи – я что-то вспомнил. Нет, не склад с зерном кукурузным в церкви, что-то другое – его уже не вспомнить и это было такое же как у Пруста – но не у самого Пруста, а у Олеши о Прусте, как изображение в волшебном фонаре.

Боржом-парк. Иду в парк. Подымаюсь на канатке на плато. Иду в деревню Садгери. (От 5 домов по полю к Садгери.) В центре деревни церковь – Галовани. От Садгери до Тба[546]546
  Сёла в окрестностях Боржоми.


[Закрыть].