Текст книги "Александр Цыбулевский. Поэтика доподлинности"

Вы хотите писать прозу – пишите – но все время держите в голове движение овечьего стада, не забывайте о непрестанных поперечных движениях в общем потоке, вызванных тысячью причин – от задумчивости отдельной овцы – не вовремя задумавшейся, до необходимости обойти препятствие – да мало ли по какой причине. Мандельштам писал: «Проза асимметрична, ее движение – движение словесной массы – движение стада, сложное и ритмичное в своей неправильности; настоящая проза – разнобой, разлад, многоголосие, контрапункт», а «Записки чудака» – как дневник гимназиста, написанный полустихами.

Тут, видимо, еще вот в чем дело – ощущение стиха как пришедшего ниоткуда идет, так сказать, с двух концов (с другого конца).

Когда человек хочет о чем-то информировать – это всегда чувствуется – раскройте газету и прочтите самую что ни есть оснащенную «художествами» статью.

Антиинформационность – вот еще причина ощущения ниоткудости стихов, прозы. Тут другие совсем задачи.

У Пастернака информационность мнимая.

«О, если бы достать фонарь на длинной палке» – вот чем должно перебиваться молчание – это никуда и ниоткуда – это ни к чему не обязывает – но нужно как воздух и может сопровождать постоянно, время от времени, – как глубокий вдох или вздох.

И с петухом в горшке прийти во двор к гадалке.

«Четвертую прозу» можно пересказать только средствами танца. Дикарской, должно быть, пляской. Съедаемый да изобразит людоеда.

 
Где я? Что со мной дурного?
Степь беззимняя гола.
Это мачеха Кольцова.
Шутишь –  родина щегла!
 

и

 
Воробьевского райкома
Не забуду никогда.
Связь связанная.
Ветер нам утешенье.
 

Откуда они приходят, строки из Мандельштама? По какому поводу. А может быть, какая-то Верховная Беспричинность. Они падают как метеориты – есть в этом своя космогония. Память, Беспамятство тут играют первую роль.

На меня нацелилась груша и черемуха.

А в общем – эти общие рассуждения о Мандельштаме – только отвлекают от него. Речь может идти только об особой Гармонии, внесенной им в мир – о выпрямительном воздухе, дуговой растяжке – только с ним можно дышать, когда и воздуха нет.

 
Твое пограничное ухо.
Все краски ему хороши.
Желтуха, желтуха, желтуха
В проклятой горчичной глуши.
 

«Губ шевелящихся…»

«Видно даром проходит шевеленье этих губ…»

В неувязках, в несоответствиях с «первичной» реальностью – не считаясь с равнодушием печальных наборщиков готового смысла («Разговор о Данте») – живет поэзия.

«Поэтическая речь создает свои орудия на ходу и на ходу же их уничтожает» («Разговор о Данте»).

Мандельштам, Пастернак – подобны океану, который уходит во время отлива. Кто и что управляет приливами и отливами? За отливом уследить невозможно. Просто вдруг не идет Мандельштам или Пастернак. Но вот прилив – какой-нибудь пустяк служит толчком: «Я хочу поужинать, и звезды золотые – в кошельке», «Мелкие чиновники, японцы – теоретики чужой казны» – и уже океан раскинулся во всю ширь – бормочет, шумит…

«Феодосия» – попытка соединения. Она написана тогда же, когда и «Веницейской жизни мрачной и бесплодной» (и все примыкающие и близкие этому стихотворению стихи 1919–1920 годов). Непреображенная реальность – напоминает «Сон Шехерезады». Вот синтез – четыре гениальные строки:

 
Прозрачна даль. Немного винограда.
И неизменно дует ветер свежий.
Недалеко до Смирны и Багдада.
Но трудно плыть, а звезды всюду те же.
 

Сказать «Но трудно плыть» в 1920–1922 годы!!! – какая точность и вечность.

Перечислим стихи, датированные 1920-м:

Сестры тяжесть и нежность

Вернись в смесительное лоно

Венецейская жизнь

Феодосия (Окружена высокими холмами)

Когда Психея – жизнь спускается к теням

Я слово позабыл, что я хотел сказать

В Петербурге мы сойдемся снова

Чуть мерцает призрачная сцена

Мне Тифлис горбатый снится

Возьми на радость из моих ладоней

За то, что я руки твои не сумел удержать

Мне жалко, что теперь зима

Когда городская выходит на стогны луна

Я наравне с другими

Я в хоровод теней, топтавших нежный луг

Мандельштаму – 30 лет

То, что отрицал Мандельштам в литературе, – прогресс, развитие, – возможно, все-таки имеет место под другими наименованиями. Может быть – рост? Ведь самые совершенные стихи Мандельштама 1920 года – «Чуть мелькает призрачная сцена» – это еще только проба, в этом совершенстве возможна тоненькая ниточка роста, совершенствования – такого рода записи с натуры.

Вот, пожалуйста, – и «1-го января 1924 г.»: тут уже немыслимое совершенство – оно, видимо, еще и расположено в пространстве так, что становится средоточием – к нему из прошлого протянуты и некрасовские строки, и ямщицкие песни, а из будущего – чуть ли не все его достижения, которым будут приписывать особые поэтические качества.

 
По переулочкам, скворешням и застрехам,
Недалеко, собравшись как-нибудь, –
Я, рядовой седок, укрывшись рыбьим мехом,
Все силюсь полость застегнуть.
Мелькает улица, другая,
И яблоком хрустит саней морозный звук,
Не поддается петелька тугая,
Все время валится из рук.
 

«Стереть дневные впечатленья».

И не забыть, что всегда:

 
 Я хотел бы ни о чем
 Еще раз поговорить.
 

Как бы тому не мешало время.

Это «ни о чем» может быть сродни «простой» песенке о глиняных обидах» (ср. «Крутая соль торжественных обид»).

Но –

Век мой, зверь мой…

Но это все не очень просто:

 
И в траве гадюка дышит
Мерой века золотой
Видимо, это не стереть!
Я знаю, с каждым днем слабее жизни выдох,
Еще немного –  оборвут
Простую песенку о глиняных обидах
И губы оловом зальют.
 

 
 И грубому времени воск уступает певучий.
 

Все это стихотворение «Когда городская выходит на стогны луна» – все оно списано с натуры, и в этом плане оно образцово:

 
 И плачет кукушка на каменной башне своей,
 И бледная жница, сходящая в мир бездыханный,
 Тихонько шевелит огромные спины теней,
 И желтой соломой бросает на пол деревянный…
 

Тут не «удвоение» мира – мир и его зеркальная или преображенная копия, – тут загадка – это не ответ. Так легче всего ответить, но что же еще?

Между прочим:

 
Павлиний крик и рокот фортепьянный.
Я опоздал. Мне страшно. Это сон.
 

(«Концерт на вокзале»)

Придется учитывать, что учесть невозможно, вторжение непредвиденной действительности в образовавшуюся было стройность цикла.

Допустим: «Я не знаю, с каких пор», где «Раскидать бы за стогом стог» и «Я по лесенке приставной лез на всклокоченный сеновал», – родство, близлежащесть которых не требует доказательства – они и находятся рядом даже с «Ветер нам утешенье принес».

И вдруг:

«Московский дождик» (в стихах и прозе).

Стереть дневные впечатленья, царапины грифельного лета – акция, акт –

Как мертвый шершень возле сот

День мертвый выметен с позором

Мимоходом говорится о дне:

День бушевал, как день бушует.

Мы воздаем ему точностью – (вспомним «Феодосию») – скользя по скрытым и в дне возможностям.

Изнанка образов зеленых

Вода голодная течет.

Все это оставляется для другой точности, ради грифельных на повороте визгов; в той точности:

 
Кремень –  ученик воды проточной!
Блажен, кто называл кремень
Учеником воды проточной.
 

Записные книжки

Записная книжка № 1
[Хевсуретия[245]245
  Историческая область на северо-востоке Грузии.


[Закрыть], О́ни[246]246
  Город в Раче. До 1990-х гг. здесь была третья по величине в Грузии еврейская община.


[Закрыть], Якорная Щель[247]247
  Курортный поселок на Черном море, в Лазаревском районе Большого Сочи.


[Закрыть]: лето – осень 1964 г.]

 
Бежит, бежит себе Кура,
Не утомляясь бегом.
 

Ослик с ведром. И баранта, и тип. Гудение пчел с шумом ручья. Дом Важа[248]248
  Важа Пшавела.


[Закрыть].

Лошадь под яблоками. И не ограниченный кадром над всем голубой кругозор.

И /~ парусиновое небо – парусина грузовика.

Склон с цветами – (пурмарилиани адгили[249]249
  Хлебосольное место (груз.).


[Закрыть]).

Ядовито рыжие грибы. Эти грибы только по цвету ядовитые.

 
Лишь в синеве воздушный змей,
преодолев земные меры,
свой вес и прочие химеры,
взмывает в небо без затей[250]250
  Ср.: ЧСНС, 61.


[Закрыть].
 

Я знаю, что, попав в Хевсуретию, – она окажется чем-то похожей при всей своей особости на другие виденные мной места. Хевсуретия мечты моей ни на кого не похожа.

Страна Гуигнгнмов[251]251
  Страна обладающих разумом лошадей, описанная в четвертой книге Дж. Свифта «Путешествия Гулливера».


[Закрыть] – кони без людей. Отвратительное зрелище стрижки баранов.

Можно стричь, но не так наголо – нагло.

Переход речки – как глоток свежего воздуха.

Замысловатые фигурки языческих храмов.

Стога рыжие сверху на зеленом. Господи, дай еще раз увидеть это!

Первый раз вижу такой мост. На редко поставленные друг от друга бревна положены каменные плиты. Доски тут дефицитны.

Коровы рядом с языческой постройкой черные, белые, шоколадные.

И он поцеловал гору и освободил заколдованного духа горы.

Что это за красные шарики? – Ткемали[252]252
  Полудикий сорт сливы (алычи), используемый в грузинской кухне для приготовления одноименного кислого соуса.


[Закрыть]. Сегодня ткемали, а завтра…

Живые гробницы мертвых богов, заселенные ящерицами.

Место, где стригли овец, называется – Шуапхо[253]253
  Село в Хевсуретии.


[Закрыть].

Откуда он знает, холодно или жарко: в ответ на то, погибают ли овцы, если ударяют холода. Тип на дороге.

Утро. Орешник. Яблони – дички. Желуди. Мосты. Осыпи. Вид сверху. Пагоды – пагоды.

Ничего не нужно забирать. Достаточно оставить 2–3 строчки. – Вот что главное, и это с тобой.

Пагоды – пагоды. Натюрморт куда ни глянь. Враждебность языческих храмов современному человеку города. Вспомни – мох – Целую мох. – Христианские храмы приветливей.

Логика дорог бездорожья. При встрече спрашивают: а лошадь пройдет?

Хотя оказалось наоборот. Тем не менее – люди, живущие так отдельно, так изолированно, должны охранять свою изолированность, в ней видеть смысл своего сурового существования. Поэтому так естественно нам должно было казаться, что нас направляют по неправильной дороге. Оказалось, просто – запутывают тропинки.

Встреча на другой день с человеком «дозори»[254]254
  Слова «дозори» в грузинском языке нет. Возможно, это опечатка или намеренное привнесение в грузинский язык русизма «дозор» или «дозорный».


[Закрыть].

Типы – все интересно. Интересно описать того с черной бородой и белоснежными зубами и его лошадь. Интересно – следы подпруги на лошади. Все интересно, если описать точно. Во всем возможность стихотворения.

Пагоды – пагоды.

И стол на дороге накрыт, как мост, каменными плитами. Вокруг него скамейки.

Все интересно. Это путешественное место. Из земли кол-крюк деревянный. Наверно, к нему привязывали коней, и кони ели траву, пока сошедшие с них всадники…

Кольцо – трогательнейшее, с камушком на ветке с тряпкой.

Во имя чего обет? Очень женственный образ представляется при этом. И еще: молнии не щадят больших деревьев, и они теперь как колонны разрушенного храма.

Стоят на пиршественной лужайке, протягивая руки, ветви.

За что их убивает молния?

За то, что их не обхватишь?

Кузнечик на рюкзаке. Зачем?

Площадь. Место пиршеств со столами и стульями – Это все дело рук геологов.

Но 1) право на воображение, 2) лоскутки и храм – материальное подтверждение воображения. Ergo: Так было.

Храм. Четыре деревянных стола и металлический, клепаной меди купол.

Кадр сверху. Привязанная лошадь над обрывом во дворе, плоская крыша.

Вместо трубы пол квеври[255]255
  Большие кувшины для вина, закопанные в землю под домом (груз.).


[Закрыть]. (Видимо, печь прямо внутри дома.) Собака на крыше и две крохотные девчушки.

Рога оленьи (высохшие) копии мертвых сучьев. Не такие, как в доме у Важа.

Марсианские сооружения. Летательные снаряды медные клепаные жюль-верновского типа у храмов. Белая и Черная Арагва.

Постоянный шум реки. Мрамор. Голубые колокольчики.

Превращение существования графини-старухи с палкой по дороге в маму (вы его, конечно, знаете) человека, работающего в кооперативе Шуапхо.

Время – это только дымка, только прошлое, оно лишь прошедшее.

Утром: в 7 часов: Джвари с крыльями рассвета за спиной.

Пишу в провинциальной гостинице за круглым столом, покрытым черным бархатом.

1) Неожиданный эффект белого (лист) на черном.

2) Вот деталь из жизни, которую не придумаешь и без которой не обойтись. Нет гостиницы без такого стола.

[О́ни]

Девочка, укачивающая младенца и бьющая его по зубам. Манана, Манана – баю.

Средневековая тележка с двумя волами – евреями.

Маленький старичок-торгаш, старухи возле.

Точность красной эмали и янтарной смолы. Проносят ткемали ведрами.

Раввин, пытавшийся выхватить мою (блистающую) шариковую ручку, – любопытство дикаря (способность, даровитость) плюс жадность дикарского вождя схватить все, что видит глаз, и присвоить. Воспитание, полученное от занимаемой должности. Должность воспитывает.

Ужас с чистильщиком, некогда читавшим Библию. Просто нужно специально приехать в О́ни в ботинках, а не в босоножках, чтоб почистить их у него (дать заработать 30 копеек).

В О́ни никто не чистит туфли, но чистильщик существует. Страшно опустился. Видение того другого в лохмотьях. Движение судьбы от пижона три года назад к тому в лохмотьях.

Для красного словца: в О́ни никто не фотографируется, но есть фотограф. В О́ни никто не бреется, но есть парикмахер.

Опять гостиница «Мамисони».

Гора черная. Фары – огоньки машин – прочеркивающих на черном логику дороги графически.

[Якорная Щель]

Как не понимаешь населенные пункты, которые расположены недалеко от моря, но непосредственно не соприкасающиеся с ним, живущие жизнью без признаков и примет моря.

Нужно глядеть в окно поезда, чтобы понять и почувствовать, как точен глагол «проплывают» – за окном проплывает то-то и то-то. Хотя он именно ничего общего с плаванием, проплыванием не имеет.

М.б. эта неточность специальная. Именно она дает возможность ощутить, как проплывает пейзаж, когда мы не имеем его перед глазами. Те же пейзажи за окном, что и тогда, когда ехал без билета от Сухуми до Сочи. Когда это было и почему запомнилось именно это место – плоская равнина с полукругом гор?

Утро под сильным влиянием Хемингуэя[256]256
  Имеется в виду рассказ Э. Хемингуэя «Старик и море».


[Закрыть]. Монолог перед морем.

Кстати, как трудно сопоставить: Блок и море. (А может быть, и вообще природа?) Блок очень городской.

Сейчас пишу: слева журчит ручей. Справа звенит корова о какую-то привешенную вместо колокольчика кружку. Маленькая скучает напротив. Дикие яблоки. Ореховое дерево. Зеленая скорлупа спадает сразу от одного удара камнем.

Утро. Штопают сети. До этого приходилось только читать об этом. А вчера видел, как их «выуживают», выбирают, вытягивают, а потом сушат. Рыбы в рыбе. Все они хищники.

Тополя переворачивают на ветру листья, показывая свою серебристую изнанку.

На произведении должен стоять гриф подлинности: «Такого не придумаешь». А как же тогда с творчеством-созиданием?

Настоящая езда – на арбе, впряженной быками. Ничего не помню из своего детства. Только мелькнуло неясно, когда дети цеплялись за арбу на улице Прянишникова.

Вспомнить джентльмена о полетах на воздушном шаре из кино и еврейских волов в О́ни.

Этот царственный покой (на деревенской лавочке) – он не может быть сегодня – он уже в прошлом.

А при усилии я могу писать даже о животных, например об этом петухе. Важном и огромном. И как только он стал таким большим, трудно представить, чтобы он позволял себе нагибаться за какими-то там зернами. О его трогательной верности довольно никудышной курочке-замарашке. Я не видел, чтобы он хоть раз обратил внимание на кудахтающих рядом чистеньких белых кур. Его не выпускают из палисадника, чего доброго еще попадет на суп.

Прокричит кукареку и, тоскливо моргая глазами, дождется, пока все ближние и дальние петухи откликнутся, и снова крикнет срывающимся голосом.

Камни на берегу. Полосатые, похожие на тельняшку. Геометрия и импрессионизм. И еще были (как надписи ацтеков).

Но на письменном столе, чтоб напоминал море того лета и берег, нужен не заурядный, а выдающийся. Не средний, а исключительный.

То же и в искусстве:

Типичное – не среднее.

Блаженное сиденье на лужайке под деревом в ожидании, когда откроется магазинчик с арбузами.

Неправдоподобный царственный покой. Конечно, он прошлое.

Может быть, я старею, что так путается в голове с настоящим какой-то залетный из прошлого ветерок.

Он весь в прошлом – про стариков – имея в виду естественность этого состояния для старости. Но мне кажется, когда говорят так, то имеется в виду другая естественность – естественная невозможность жить в сегодня.

Никогда не почувствовать молодым, до чего это естественно жить в прошлом – понимая, что настоящего нет и быть не может. Все в прошлом, даже то, что сию минуту. Молодость живет будущим. Все у нее должно произойти завтра. Но завтра нет, как нет сегодня, есть только вчера преисподней.

Реализм подножный берет предметы не в естественном их ракурсе, а каком-то несуществующем усредненном разделении.

Если смотреть непредвзято, как видишь, то мир предстает в поразительно смелой перспективе. Вот почему так называемое левое искусство – это всего лишь реализм, приведенный к своему логическому завершению. Просто логичное развитие реализма.

Явление автобуса краснодарского телевидения с наглухо закрытыми и зашторенными шелковыми занавесями окнами. Смотреть не на что товарищам. Справа море, слева горы.

Как в век автомобилей улыбающийся возница в телеге с детьми, наэлектризованный их блаженным сиянием и через него обретающий чувство собственного достоинства. А телега гремит, подпрыгивает по булыжникам проселочной дороги, за поворотом <вливающейся> в асфальтированное шоссе. Телега подпрыгивает – вот это езда! Написано на детских лицах.

 
Тема:
Мы все еще за тем порогом,
Где доживает старый век.
 

Невероятные, не успевающие уложиться в голове <обывателя> темпы технического прогресса.

Психологически нам подобает вскакивать в пролетку, открытый экипаж. А над головой явление вертолета.

Промчалась дрезина с подъемным краном и шелковыми занавесками на окнах.

Три дерева за заборчиком, устойчиво, фундаментально вросшие в землю. А за окнами вагонов они только мелькают.

Трудно поверить, что мы живем именно здесь, в месте, которое только промелькивает.

Сейчас пишется топорно то, что так легко пелось утром.

Пока не ушли рыбаки на качающихся лодках, а я опоздал с ними!

Пустой рыбный склад у моря. Деревянный сарай. Оконце. Внутри темно и сыро. Пенька – морская веревка.

Морю надоела зависимость от неба, и оно было голубым в дождь и серым в солнечную погоду.

Лунное небо – эти слова так стерлись, что приходится обходиться без них, чтобы передать то, что может быть некогда обозначали и подразумевали. Я видел небо, залитое светом луны в открытом кинотеатре. Может быть, его можно сравнить с тем лучиком, бегущим от кинопроекторного аппарата над головой.

Первые пятна дождя на прибрежных камнях.

А это здорово у П.[257]257
  Имеется в виду Б. Пастернак.


[Закрыть] в письме, что они (воспоминания о проведенном времени) работают сейчас за него.

И даже… эти пятна (того) дождя, что… высохли давно, теперь пришли и в ночной тьме работают вместо меня.

Взять бы и полететь – первая бессознательная реакция на любую даль. Слова, опережающие желание. Бессмысленность и бессильность.

<Наука и жизнь № 8>

«…ну есть немало сказок, в которых говорится о помеле, о коврах-самолетах и тому подобных вещах. Поневоле задумаешься, откуда все это пошло. (Основание сказки – реальность, а не мечта.)»[258]258
  Цитата из научно-фантастического рассказа Раймонда Джоунса «Уровень шума» (Наука и жизнь. 1964. № 8).


[Закрыть]

…есть вещи, которые приходится признавать неосуществимыми.

Вся наука покоится в равной мере на концепциях невозможного и возможного. Вечный двигатель. Философский камень.

Опыт говорил, что все это неосуществимо. Надо устанавливать себе какие-то пределы. Работа должна быть ограничена Великими невозможностями, иначе можно потратить всю жизнь, пытаясь открыть секрет, как стать невидимкой или беспрепятственно проходить через кирпичную стену.

С чем можно сравнить зрелище волнения на море? Ни с чем. Что можно читать перед лицом разбушевавшейся стихии? Ничего или почти ничего. Что-то крайне простое. Например:

 
Ветер по морю гуляет
И кораблик подгоняет,
Он бежит себе в волнах
На раздутых парусах.
 

Все слова необычайно точны: ветер гуляет и именно по морю гуляет. А где ему ещё гулять – разгуляться. И кораблик подгоняет. Опять точность, вернее точности. Перед морем нет кораблей, только кораблики. Ветер их подгоняет. Создается то настроение подъема, которое вызвало зрелище волн и привело на память: «он бежит себе в волнах». Именно себе – маленькая скорлупка. Предельно реалистическое – предельно сказочное – это себе, это в волнах, и парусах – сказочно и реально.

Большой день – или вернее вторая половина. У моря. В лесу. Воровство кукурузы. Костер на берегу. Искры костра. Фантастический город тлеющих угольков.

И как всегда спокойное море – в день отъезда. Шум его, не превышающий шума морской раковины.

«Кому еще»? В электричке Сочи – Сухуми: «Груши дешеви, спели. Кому еще?» (Еще никто не купил – но кому еще!)

Может быть, о прожитом дне подобает писать тоном и важностью донесений об открытых материках. Например: сегодня я трижды видел Сухумский бульвар.

Ивовый куст, образовавший множество арок (или ручек от корзин) с усевшимися на них бесчисленными воробьями. И моя жена с ее чудесным замечанием о том, что она очень любит воробьев: они такие чистенькие и отважные.

Луч сквозь щелку ставни с дымом папиросы и воспоминание о луче карманного фонаря с дымом у костра.

[В словаре Мандельштама движущимися, действующими оказываются слова, которым обычно не отводится этой роли.]

За какие грехи мы изгнаны из рая «Якорная щель»?

– Ты ела яблоки?

– Я ела кукурузу.