Текст книги "Александр Цыбулевский. Поэтика доподлинности"

Записная книжка № 12
[Ташкент, Душанбе, Вардзобское ущелье, Самарканд: 28 апреля – 5 мая 1966 г.]

28/IV 1966 г.

[Самолет Ургенч – Ташкент]

Пятнадцать минут полета и снова пустыня. Можно было снова заняться этой игрой на отгадывание ее рисунков. Но мешает марево над пустыней.

Мне кажется, что самолет летит толчками, что он на секунды неподвижно висит в воздухе.

Как жаль, что не поехали в отдаленный колхоз, где у озер рыбаки ловят рыбу.

Теперь я знаю, как выглядят хлопковые поля перед посевом.

На горизонте низко облака, как бывают у моря. Но линия горизонта темная – пожалуй, неприятная.

Кира мерзнет над пустыней. Кажется, меня совсем не интересуют города. Мы приземлимся в Ташкенте[410]410
  Где за 2 дня до этого произошло 5-балльное землетрясение!


[Закрыть], и совсем-совсем не интересно выйти в город. Никакой тяги к нему. Может быть, я люблю только Тбилиси?

Отправимся в Душанбе на таком же ИЛ-18, на каком вылетели утром из Красноводска. – Он никогда не будет в моем представлении городом, опаленным солнцем.

Я видел его поздно ночью и на рассвете. Это начиналась Туркмения.

[Душанбе. Окрестности Душанбе]

Надо жить более независимо, более свободно – а ты ставишь свои состояния в зависимость от всяких случайных состояний, близких тебе. Так нельзя.

Необходима независимость именно в этом смысле, независимость, не исключающая привязанности и любви. Независимость, которая сродни той высшей внутренней свободе, о которой писал Блок и которой обладал он и очень немногие.

Гостиница «Душанбе» в Душанбе. Ковры в номере полулюкс. Накла́дное предприятие. Весь комфорт сразу после гостиницы жалкой в Хиве… – Из одного в другое…

Таджики в чайхане с птицей. Тискают ее в рукаве. Блаженство на базаре в чайхане. Мы в обществе <раскрашенных> гигантов. Но размеры видимо ничего не <решают>. Гулливеры и лилипуты – не отличаются друг от друга.

Семья: мужчина, женщина и девочка пьет чай с хлебом. Господи, спасибо за это зрелище.

Зеленый рынок.

Не смотри зло в пространство. Святое слово – закрыто. Принимает товар.

Это тоже Азия Средняя. Рыбожарки в черных котлах.

Узнал о смерти Симона Чиковани[411]411
  С. И. Чиковани умер 24 апреля 1966 г. Похоронен на Мтацминде.


[Закрыть]. Ты помнишь этот вечер с Межировым в номере гостиницы и как Симон (как прекрасно звучит это имя!) перебил все эти мудрствования Саши и вдруг ударился в воспоминания.

И воспоминания были одновременно тостом. Откуда он брал силу, уходя в воспоминаниях за тридевять земель, вдруг вспоминать их и <пункт, откуда они были начаты>, тогда как это уже не помнилось и казалось самоцелью и вдруг он возвращался и – мыслью на прицеле.

Симон Чиковани – настоящий поэт.

Симон и Белла

Белла и Симон

Каждый день – это масло, которое тает на солнце.

Не спи, успеешь поспать в могиле.

Но как ни старайся, не восстановить этот день с <пекущим солнцем>, он промелькнул и канул в трансе…

А я не знаю, что «нормальнее», естественней – <наши> или их раскосые глаза.

А в чем секрет того певца слепого – хотя он и не творил, наверно, в буквальном смысле слова – а <излагал> и комментировал. – Секрет – вдохновенность – уж не знаю, в чем она проявлялась. Именно она и составляла «творчество» (хотя в данном случае творчество – передача давным-давно сотворенного текста).

Любопытство всюду одинаковое – туркменское, узбекское и таджикское.

И вдруг соединилось: батумские старики, в своих не броских пиджачках, сидящие в кофейне на закате, и тут в халатах и платках таджики –

Пенье куропаток.

Типы в черных парах и белоснежных рубахах в чайхане – с теми распространенно <благородно> испитыми рожами, о которых как-то был разговор с Мазуриным. Но ведь первый закон жизни не быть предвзятым, не поддаваться предубеждению… Ведь, может быть и даже наверняка, они, в общем, хорошие люди. Эти двое зашедшие в чайхану.

Но как же тогда быть с «творчеством». Оно основывается, видимо, на подобных предубеждениях? На симпатиях и антипатиях. (Нет, высшее творчество сродни и высшему отношению – они смыкаются. Жизнь и литература (т. е. так опыт жизни говорит одно? не будь предубежденным) одно говорит опыт жизни и другое – творческий порыв – поддайся искушению, соблазну предубежденности, изведай <сладость> безудержной…

Я все решительно забыл, что приходило в голову по дороге – нужно книжку записную буквально держать в руке – единственное средство борьбы со склерозом.

Очень многим Вардзобское ущелье[412]412
  Ущелье реки Вардзоб на юго-востоке Таджикистана.


[Закрыть] соединялось с Грузией.

И горная река неслась, и со всех сторон нас обступали снежные вершины. – И маки на обочине дороги. И дети протягивали цветы на продажу мчащимся автомобилям.

И груда камней у реки. И китайскость горного пейзажа.

И лицо Беллы, мерещившееся тут, как там Хемингуэя.

Спи с миром, Симон Чиковани.

И вспомню блаженное свое непонимание в букинистическом <ряду>, где Шура рылся в груде рукописей, и все подходили и подходили типы разные.

Конечно, восточный базар – место для творчества не хуже, чем воспетые кафе.

Прежде всего, тут в чайхане великое собрание лиц первозданных, шероховатых, обожженных солнцем. Лиц, соединенных с лицами на возможных картинах. Тогда как наши лица очень редко видятся как портреты.

Лица, лица…

Итак, прощай, базар. Сегодня едем.

И снова снежные горы. Момент, когда текут горы, стоят реки.

Мечты о внутреннем дворике, где-то, но не в Хиве.

Но надо найти место, которое будет говорить: «ты наш», а не: «ты френк».

Улочка в деревушке, и бегают «татарчата» – по типично грузинскому – в тюбетейках вместо [сванок].

Черный подпоясанный ярко-красным в горном селении

И все это цветное кричащее сопливое, нахальное – остановилось у выхода, село и дальше не пошло за нами.

Дверь в мельницу открыта. Чернота внутри.

И каждый камушек виден под водою – это так обычно, но тут <все> обычное воспринимаешь как чудо, обычное чудо.

Прощай, село Гушары Вардзобского ущелья.

Все эти горные реки – девушки и все – одни.

Несколько неприметных на шоссе дворов – а создались такие улочки – как музыка внутри.

Завороженность. Меня это все завораживает.

Брошенная деревня из-за воды (смытая).

Из ворот выглядывают девочки в ярко-красном и кругом зеленая трава. И повсюду то ближе, то дальше шумы потоков и доски через них.

Сережки орехов.

Тут нельзя выбирать дороги. Тут можно только кружить, как в буране.

И движутся берега вдоль неподвижной реки.

Бодаются бычки. Напротив сидят в красном на корточках.

А сбоку только асбестовые крыши – ничего примечательного – стоит ли входить в деревню?

Но там… под асбестом… Колыбель туманов.

Хемингуэй писал: мне многое дали импрессионисты, а что не скажу – тайна. Тайна – когда нет тайны, как с Лагидзе.

И горы мчатся. И я вдруг попал не только туда, где я был, т. е. в Грузию – возле Душанбе на <Памире>, но понял, что в иные моменты там, где я не был, например, Тибет. И эта женщина вдали с одеждой мешковатой из Тибета – И горы фиолетового оттенка, и вдруг впервые в жизни я увидел дымку – строителя пространств. Между двух гор заполнившую ущелье – впервые.

И снова вечная картина: без привязи теленок покорно и понуро за женщиной бредущий под вечер по откосу домой.

Но вереница ослов – особенное.

Душанбе – город-столица без пригородов – сразу начинается «за городом».

Маленький-маленький подал мне букетик, я сказал «спасибо», он покачал головою и сказал «пул» («деньги»). Потом деловито спрятал монетку во внутренний кармашек.

И мне довелось ждать автобуса вместе с таджиками-крестьянами, ехавшими в Душанбе на рынок с мешками этого корня, <как его>

С крутого склона спустилася красавица-корова черная с белым с осанкой горделивой.

Пасмурно стало. Ярятся спины реки.

<Так что произошло> в Таджикистане? Мы ели плов или вдыхали только запах плова? Сколько мы видели Памир и все эти названия – Нурек и т. д.

Их называл шофер мне по дороге, как ни странно, рассказывавший об Альметьевске[413]413
  Город нефтяников в Татарии. Б. Ахмадулина побывала в нем в 1960-х гг.


[Закрыть] – чистом и прекрасном городке, так связанном для меня и Гии с Беллой. Он мог бы не заговорить об этом. Большинство людей связаны друг с другом по каким-либо линиям, но не знают об этом.

Даже при встрече случайной (так двое оживятся, вдруг заговорив о Пастернаке).

Мне жаль крестьян, везущих мешки свои на рынок <с кислятиной>, но если бы они перестали ездить сами продавать, во что превратились бы базары?

Тут базары настоящие – продавцов больше, чем покупателей.

В Душанбе, так же как и в Ашхабаде, не хватает мне мостов через речку.

В Ашхабаде… Я был в Ашхабаде! Толкучка. (Вспомнить камни среди луж и как к ней подходили мы, переступая с камня на камень, а там вдали уже стояли, сгрудившись, группы).

Ночь в вагоне[414]414
  Здесь и далее ср. с прозой «Шарк-шарк» (ВШ, 257).


[Закрыть].

В пустыне огоньки как в море <корабли>, стоящие в заливе. А те на вышках это будто джинны, сошедшие на какой-то праздник в царство ночи и пустыни. Боцман-проводник раздал постели.

И <человек> не отсюда мог бы подумать – что главное в этом царстве – ноги. Ноги босые – мужские и женские – большие, приспособленные для хождения по этой земле в грубой обуви, смешанные с детскими крохотными и не крохотными.

И тут можно было бы затеять разговор тот давний о ночах и об уродстве и не уродстве. Но что-то во мне изменилось, и я смотрю спокойно.

И вдруг в этом палящем зное маки – они пылающие, уменьшают зной. Мак – лола.

Тут вспоминается: «Что делать нам с убитостью равнин, с протяжным голодом их чуда»[415]415
  Цитата из «Воронежских стихов» О. Мандельштама.


[Закрыть]. Что делать с этими необоримыми психологически пространствами. Как преодолевать их. Они, голодные, тебя поглотят. (Что вы пишете? О палящей степи?) О безумии взять сойти с поезда, пересесть на другой, уехать совсем не туда – А что?.. Трудно достается право на безумие.

 
Темнело по мере рассвета
Темнело по мере рассвета
По мере рассвета темнело
 

Там, где Бабель <чувствовал> сюжет, там вдыхал (рассветные ветлы) Платонов.

 
Распахнулись
<Распрямлялись> крылья сюжета
Крылья осторожные сюжета распрямлялись
После долгого сна распрямив распластав
Осторожные крылья сюжета
Шел по Азии Средней состав
Все темнело по мере рассвета
 

Можно ли в земле купаться ночью, когда она похожа на море и бурно прожектор выхватывает волны…

 
Но умеряй… восторг
Того гляди… час не ровен
Над шашлыками тлеющих жаровен
Пахнет тебе… восток.
Юродивый… под балдахином
И птичья человечья… речь
 

Походите по кладбищу, и вы поймете, откуда – все купола и столбы. Увеличенное подобие.

Ликоподобное солнце (Из надписи на медресе Шир-дор[416]416
  Букв.: «медресе со львами». Медресе XVII в. на площади Регистан в Самарканде.


[Закрыть]).

Записная книжка № 13
[Самарканд: 5–7 мая 1966 г.]

Начата 5 мая 1966 г. в гор. Самарканде на территории Регистана[417]417
  Площадь в Самарканде, на которой находится уникальный архитектурный ансамбль XV–XVII вв. – медресе Улугбека, Ширдор и Тилля-Кари.


[Закрыть].

Регистан.

Мы боимся нарушать симметрию, они боялись ее соблюдать. Но там, где у них симметрия, – она прекрасна. Напрасно бояться симметрии.

Мы провели утро в медресе Шир-дор (1619–1636 гг.).

Тигрообразные львы. Ликоподобные солнца.

Глазастое чернокудрое солнце. Шир-Дор (Львов имеющая).

Мозаика, а не изразцы?

Поливная глазурь – точно. Купол – глазурированное небо.

Медресе[418]418
  Мусульманское учебное заведение (школа и духовная семинария) с раздельным обучением.


[Закрыть] Тилля-Кори (1646–1660)[419]419
  Медресе XVII в. на площади Регистан в Самарканде.


[Закрыть].

Внутри там реставрационные мастерские с печами обжига и т. д. (поразительное).

Свобода, свобода (за 1 р. 50 к.) – запищала (большая птица), которую мы выпустили возле Гур Эмира[420]420
  Мавзолей Тамерлана и его семьи в Самарканде. Воздвигнут в 1404 г.


[Закрыть]. Надо бы дальше как в сказке – он оказался волшебным, этот Майна (австралийский скворец), он улетел, крича, и сразу смешался с птицами другими и стал от них неотличим. Теперь будем думать, что одна из птиц Самарканда наша – выпущенная за 1 р. 50 к.

Все эти птичьи дела у меня настолько закружились в голове, что <изразцы> тоже превратились в птиц и улетели.

Самый «неудачный» выбор может быть счастливым – как скрытый шахматный ход – на вид невзрачный, но под собой таящий очень много. Так и тут.

Но я становлюсь все более и более нервным, я слышу треск мотоцикла, который не должен был бы слышать и страшно раздражаюсь (о, наконец-то он уехал). И медлительность официанта (о, наконец, он соизволил принести). (Между прочим, он соизволил принести – стремглав не торопился.)

Конечно, Кира нашла самое непотребное место (удивительно она их отыскивает). Как тогда хотела перейти на ту гору через обрыв, и Шевякова[421]421
  См. в записной книжке № 6.


[Закрыть] спросила: «Вы это серьезно, Кира?»

Конечно, эти качества в ней рядом, и одно может заменять другое или одно обслуживает несколько (как автор разных вещей).

Ничем не привлекательная грязь вдруг привлекла <к себе> внимание.

Чернокудрое солнце – вот настоящая поэзия – в этом безумие правды.

<Можно> все, если возможно солнце чернокудрое мудрое.

Во всем должно быть чернокудрое солнце, но в любом выкрутасе внутри свет, тепло, солнце, ясность. В полосатом тигре желтый лев.

Есть особый животный интеллект, и, как всякий интеллект, он светится – освещает человека изнутри, например, лица и весь облик буфетчиков восточных, жирных и худых.

Вместо «изразцы» говорить – «глазурь» (глаза прищурь, как близорукий шах над царством бирюзовым). Этот близорукий шах[422]422
  Ср. у О. Мандельштама в стихотворении «Лазурь да глина…» (1930).


[Закрыть] – так убедительно и точно – это тоже черноволосое солнце.

1966 г. Май

[Самарканд. Регистан] [Орнаменты]

Надписи непонятные белым по голубому волнуют – волнует. Надпись – рисунок. Рисунок – надпись – орнамент.

Нет, это не магия, не каббала. Это надпись – рисунок – орнамент белое по голубому.

Белая резная поливная терракота. К черту все эти ученые слова. Но они тоже завораживают, терракота оценивается на рынке слова не ниже платины.

И если вдруг пуститься в царство чистых красок и начать с хаотической последовательностью описывать детали цветовые орнаментов, например, черные круглые точки на выкрутас, то все это будет, наверное, не видеться, а только звучать, как звуки названий станций – (Акбуллах и т. д.). Да, так я мог бы завершить свои записки, связав конец с началом, но погодите, дайте выбраться отсюда и пройти еще по улочкам Самаркандским…

Мне нравятся ритмические перебои прозы[423]423
  Ср. у О. Мандельштама в статье «Читая Палласа» (1932).


[Закрыть]. Я чуть напеваю ее, когда пишу. <И она ритмически> петляет, как улочки старинные. Заводит в тупики и переулки.

(С каким удовольствием фотографируются узбеки.

Это чистое искусство и даже не просят – чтобы им потом прислали отпечатки – достаточно замереть перед объективом и услышать сухой щелчок и все – что за извращенное наслаждение?!)

И это ядовито-зеленое, вокруг которого кирпич не поливной, а за ним голубой и синий.

А купол весь отдан голубому цвету, он весь из квадратиков, но не абсолютно одинаковых, а разных, разных даже не оттенков, а еще меньше бросающихся в глаза различий, чем в понятии оттенка.

(А все же в Азии хочется снимать туфли.)

Но дальше все это сливается в один небесный цвет голубизны.

Май 1966

[Самарканд. Регистан] [Птицы]

А что птицы, как они относились к такому явлению, как публичная казнь? Они не ужасались с высоты? И ничего не значил их крик? Он такой же, как тут, у купола, непостижимо птичий – не вмешивающийся ни во что. (Но есть же китайские легенды о царе птиц или деревьев, которым внятно все.)

А где это было, где я был близок понять их щебет или сам защебетать? И тут бы мог из-за деревьев появиться царь этот птичий и повести меня в страну свою, и я бы видел птиц в обличье человечьем и вел бы с ними долгие беседы и, может быть, флиртовал.

И только тот птичий царь в пестром оперном оперенный появлялся. И исчезали б птицы – люди в его стране, он посылал бы их в нашу страну…

Узоры только цветные арабески, если нет, то, значит, плохо я умею голубое соединять с коричневым и черным. – И в белом неизвестна мера и неизвестна мера в голубом.

Восторг при входе и при выходе, восторг под аркой.

Тот длинный и нелепый с тонким лицом еврей, не мывшийся со дня рождения. Его останавливали или он останавливался у дверей Самаркандских пошивочных мастерских. Ушел, растворился, ушел в кирпичи поливные?

Его не может быть. Человек без надежды – человек без «повезет». Ничего – никогда. Ни в чем – никак, никогда. Почему? Как все это произошло? Не может выпасть карта в карточной игре. И вся его жалкая ставка. Я не хочу даже знать, чем теплит он свою свечу и какие углы она освещает.

Задворки задворок Самарканда?

Но я не хочу философствовать и <гадать> выводить формулу, где этот неудачник – несчастный.

(А может быть, он не несчастный и… вот это я и называю философией?)

Его невезенье и мое…

Главная величина, которой оперируют. Не хочу. // Шахи Зинда[424]424
  Шахи Зинд – памятник средневековой архитектуры в Самарканде, ансамбль мавзолеев самаркандской знати.


[Закрыть] // и все – красиво – как полет птицы, от казней отвлеченный. Красивый – но так можно говорить вдали, когда не видишь перед собой его узоров, и можно пускаться в отвлеченные рассуждения на эти темы? На самом деле надпись белая по голубому полю, о чем бы там она не говорила – она еще является рисунком, орнаментом. И трепетная суть ее – о том, что жизнь прекрасна, как всегда, – окно тюрьмы не заслоняет прекрасное. Та надпись – ее не может тот слепец увидеть, но он поет о том же…

 
Не спи, не спи художник
Не предавайся сну
Ты времени заложник
 

У вечности в плену[425]425
  Из стихотворения Б. Пастернака «Ночь».


[Закрыть].

Но это <не разрешение вопроса>, это не разгадка тайны.

И все-таки какой-то указатель нам дается так и в этом лабиринте.

Идет теплый дождь над Самаркандской областью, он держит меня в плену в доме колхозника, идет дождь, нужный необъятным хлопковым полям.

Из репродуктора пенье, непонятное, непохожее на подпись (белую по голубому). Но вот что-то подлинное.

Как страшна закономерность:

В памятниках прекрасное в обратной пропорции со времени их возникновения. (Пример в Самарканде – Медресе Улугбека[426]426
  Медресе на площади Регистан в центре Самарканда. Возведено в XV в. ученым-астрономом Улугбеком.


[Закрыть].) Причем, как правило, это преимущество, не бьющее в глаза, а скрытое, доступное лишь искушенному. Скрытое торжество и незаметность.

Великолепное отсутствие великолепья. И все-таки как и сегодня прекрасна эта площадь Регистан с причаленными разноцветными автобусами к стене древней облитой глазурью, сверкающей на солнце с белыми решетками, <выпирающими из> тени.

Черные тени белых решеток.

Кира сверх рубашки, которую она считает светлой, положила свой черный свитер на клетку с птицей. Чуча[427]427
  Ласковое прозвище Киры.


[Закрыть] не может вынести, чтобы мучилась чуча.

Как изобразить в скульптуре это черное на рубашке…

Я могу сейчас пойти еще по Самарканду, – но ложусь и нарушаю тем первую заповедь: «не спи».

День заполнен до отказа.

Отмахали голубые опахала.

6 мая 1966 г.

Дождь в Самарканде – осенний. Кругом из грязи – розы – неправдоподобные, пышные, незаметные.

Дождя нет, но капает в лужах.

Детский плач – международное начало языка.

Библейские бороды белоснежные и чалмы старцев в чайхане колхозной «Красная чайхана». А я уже почти не смотрю, уткнулся в записную книжку. Уже свой гардероб-костюмерная-гримерная, и я могу по собственному произволу создавать сидящих.

Капанье в луже прекратилось, пошел дождь.

Я видел Самарканд, в том бесповоротном осеннем угле, который создавался наклоном ствола к панели. Довольно было нескольких минут, чтобы <картина была 2 и 3 месяцев>.

Но и дождь недолго был Самаркандским, потом он был Батумским и Тбилисским.

Сапоги, галифе, защитный китель – вождь умер, но мода его живет.

И снова Биби-ханым[428]428
  Соборная мечеть в Самарканде.


[Закрыть].

Если ты почувствуешь внезапно, что насыщен восточною архитектурой – опять приди к развалинам Биби-ханым и вновь почувствуешь голод.

Орнамент. Ярко-синяя звезда, внутри нее зеленые разводы, очерченные черною каймою, и желтое пятнышко посередине, обведенное коричневым. Синие и голубые (бирюзовые) кирпичи с неокрашенными во всех мыслимых сочетаниях (музыкальных).

И снова белая надпись – орнамент.

Голубой квадрат, в нем синий, в синем разорванный желтый.

И обведенное белым зеленое с желтым внутри.

Красный лепесток розы на земле. Что значит красный, когда в нем столько оттенков красного – от белого до пурпурного.

Желтый квадратик в ярко-зеленом лепестке. На белом фоне обведено синей и затем голубой полоской.

Купол цвета неба, отраженного в спокойной воде.

Уровень художественности народа определяют веники.

Ты помнишь веники Хивы. Цветастое платье по зеленому полю с желтыми цветами.

Длинный коридор гостиницы Дома колхозника «Шарк» и силуэты утренние, галифе, сапоги, тюбетейка и китель сверх безрукавки.

Совершенное блаженнейшее утро, и все вокруг Биби-ханым.

Зеленый мох в расщелинах.

И как только начал понимать и чувствовать узоры, уже надо уходить…

Есть узор в квадрате, есть в треугольнике, есть в звездах правильных шестиугольных, и вытянутых, преимущественно ярко-синих с голубыми, желтыми и зелеными разводами и внутри с белым пятнышком.

И есть звезды восьмиконечные и пяти. И есть квадраты и квадратики, и в них узоры в форме лабиринтов и (кроссворды существуют).

А птицы все кружатся и кружатся, и исчезают в щелях стен, с молниеносной быстротой туда влетая.

О сколько тут готовых гнезд, где можно сложить добычу, вывести яйцо, учить птенцов. Но часто выпадают яйца и падают с огромной высоты, и мы находим в траве почти целые скорлупки.

И пень-дупло обгоревший, до того черный и бархатный, поглощающий. И угли эти тоже образовывали свой свод, свою развалину в негативе.

И трава пахнет до того, что чувствуешь себя лошадью.

А в двух шагах за оградой идут троллейбусы, автобусы и близко проходит одноколейный трамвай. Город Самарканд – торговые ряды. И этот длинный призрак выходит из стены и бродит, может быть, вдоль них и сообщает, когда какой-то религиозный праздник состоится. Он это знает от матери своей. И почему я решил, что у него есть мать? Но от кого бы он знал, когда праздники? Не знаю. А чем бы он кормился?

Чинно осматривают крестьяне старину. Их тянет сюда в музеи.

И в парке Самаркандском теряешься и молодеешь.

Теряешься, не знаешь, в каком ты городе. Он похож на все виденные тихие города, где люди сидят в кафе неторопливо.

Судя по керамическим сосудам (до нашей эры) чувство линии, которое было у древних гончаров, их фантазия не превзойдена.

Естественная вычурность.

Помимо всего, орнаменты были потребностью.

(Самарканд – Афрасиаб)

Я видел плиту в музее с неизвестного здания Самарканда XIV в. – если бы у меня была такая, я бы ее использовал на столе рабочем. Она повышала бы мое настроение, как тот столик Эрмитажный.

И мы едим пряный хлеб, посыпанный (тмином?), что я купил утром на базаре у бойкой девчонки, вручившей мне сразу 2 хлеба вместо одного…

Минареты выступают в зелени парка. Цветет акация и есть то, что в детском моем стихотворении называлось узорчатой тенью (Держа в руках узорчатую тень).

Чистая архитектура – игра в пространстве объемами, совмещениями с очень своеобычными представлениями об удобствах.

Сели на так называемый сельский автобус, едем смотреть Ходжа-Ахрар XVII в.[429]429
  Ансамбль культовых, духовно-просветительских и мемориальных сооружений на окраине Самарканда. Создавался в XV–XVII вв. с последующими достройками. Название связано с именем религиозного и государственного деятеля Мавераннахра шейха Насыр ад-дина Убайдаллаха ибн Махмуда Шаши, известного под именем Ходжи Ахрара Вали. Его усыпальница, расположенная в пределах ансамбля, – одна из почитаемых исламских святынь.


[Закрыть]

Судя по циновкам, это все видимо действующее.

Пруд.

И я поднялся по винтовой лестнице и полминуты – зрелище совершеннейшей и вожделенной композиции круглого водоема, который кружит мне голову еще с периода Третьяковской галереи. Полминуты <восторга> рябью пруда с бегущими кругами капель дождя.

Сад и снова неприметные роскошные розы.

И мальчик, подражавший свисту птиц.

И деревня за стеной (невероятная) со звуками деревни и спешащими неторопливо тружениками…

Улочка к мечети. Оказывается, эти круглые водоемы – всюду, где балкон-мечеть (айван-мечеть) и минаретик.

Опостылели мне эти храмы. (Хорошо, что все они музеи). А в действующих верующие водят кистью масляной краской по колоннам.

Биби-ханым – земля (земляная). Украшенная земля.

Мы не пошли к отцу пастухов, видневшемуся за холмами. Был ветер. Я мог бы придумать, но нельзя. Уйдет доподлинность. Итак, я не шел по неприметной тропинке, пересекаемой муравьями, к Отцу пастухов.

И тип с подушкой, привязанной к голове, с пустым подносом в руках, развевающимся халатом и безумным лицом.

И вата-хлопок на ощупь внутри с камешками-семенами.

Много едят хлеба в Самарканде – в корзинах его везут продавать со всех окрестных сел, и он не успевает остыть, продают горячим и едят с достоинством. Но не было хлеба вкуснее, чем тот, которым угостили в Хиве.

Животные понимают человека и его желания, легонько коснется он упрямого осла, и тот послушно повернет направо.

Чистой гостиничной накрахмаленной занавеской закрыт в окно <вид на «грязную развалину» – XIV века>.

Запираемся занавесками.

В чем же смысл путешествий в комфорте? В неудобствах. Комфортабельное неудобство.

Народ в народе. Мастера с угрюмым выражением художников. Люди, создававшие кувшины медные, и эти, которые несут сундучки.

И, конечно же, не следует бояться сдабривать все это юмором, написать о таксомоторе и о человеке, нарушившем законы термодинамики, висевшем в уборной в воздухе спиной ко мне, когда я открыл дверь, со спущенными штанами и туловищем витым, подобно восточной колонне.

Одно из высших наслаждений – читать Хемингуэя там, где у него о естественности выпивок, и писать в случайных местах – гостиницах колхозных, посреди базара, в трамвае позднем и под фонарем.

Концовка! Закрылась (захлопнулась) резная деревянная дверь. Мелькнуло лицо все темнее. Мгновение и все. И все-таки хорошо: листья мелькают, ветер.

И зрелище ковров невероятное. Удивительно, как ковер своим узором и окраской отвечает той или иной конструкции и состоянию человека и, кроме того, сам создает эти конструкции и состояния.

(Помнишь случай, приводимый в Лит. Грузии[430]430
  «Литературная Грузия», журнал, выходящий в Тбилиси.


[Закрыть] с пловом?)

И движение, которым приоткрывают ковер продавцы перед покупателем. Он так должен быть свернут…

Прощанье с колхозной чайханой в Самарканде. Снова чай на ветерочке. Умирает базар. Умирает. Вершина его была часа 2–3 тому назад. Сейчас резкий спад. Наверное, ковры свернули, и пыль метет там, где они <сияли>.

<Предотъездный> поход по самаркандским улочкам. Что они такое собственно? Мы так и не узнали. Дома́ показывали свои геометрические глухие стены, а сами попрятались где-то в глубине.

И я шагал по куполам Шахи Зинды.

Я бегу по куполам (заглавие?) (по голубому).

Купола, купола, купола.

Издалека развалины Биби-ханым напоминают виденное где-то. Завтра Бухара – кажется, уже приелось, но печально расставанье с Самаркандом и волнуюсь предвкушением Бухары.

Как будто ничего не было.

Переплетение простых куполов. До свиданья. – Я тебя увижу в Тбилиси.

Все это, конечно, прекрасно: крыша, поросшая густой травою, купол – словно положенный каменный шлем. Минаретик, тропинка средь травы и еще купол на четырех углах. И над ним еще и еще, и справа, и слева, и вокруг, и нет выхода, и это чудесно, и кругом еще качаются желтые цветы, кричат и пролетают птицы.

А небо, небо я забыл. Я даже не взглянул на него, а оно <было акварелью>

А небо, небо было акварелью[431]431
  Ср. у О. Мандельштама «О небо, небо, ты мне будешь сниться…».


[Закрыть]. И облака на нем остановились.

И… птицы стадом в…разбрелись Холмы. Холмы и вдалеке чуть видный золотится Чапан-Ата (отец пастухов)[432]432
  Мазар Чупан-ата (XV в.) расположен к северо-востоку от Самарканда. Культ Чупан-ата («Отца пастухов») был издавна почитаем среди скотоводов.


[Закрыть].

День, начатый базаром, закатился. Вошли повозки в караван-сарай № 1, № 2, № 3, № 4.

И там есть администратор? Он спрашивает плюс ко всему отчество осла или верблюда!