Текст книги "Александр Цыбулевский. Поэтика доподлинности"

Обращает на себя внимание сходство между понравившимися Блоку стихами и «Возмездием». В них есть нечто очень русское, эпическое, то пушкинское, упоительно реалистическое, останавливающее неожиданной музыкой в «прозаическом предмете»: «Морозной пылью серебрится его бобровый воротник».

Все это разные аспекты двойственности, двойственной природы искусства… Но нужно иметь в виду – все ее основания не могут быть заданы, запрограммированы заранее. В двойственности находит свое не предусмотренное выражение, пожалуй, не столько природа искусства, сколько натура поэта – ее сложность, ее ничем не стесненное физическое присутствие в произведении. Она проявляет себя даже вопреки заданности. И это тоже пушкинское: так Пушкин любуется державным городом в «Медном всаднике» – любуется просто, непредвзято, по-человечески (например, его парадами) – несмотря на все антидержавное этой поэмы. Может быть, потому что в этом любовании есть своеобразный обывательский демократизм, поддавшийся чисто зрелищной стороне парадной государственности, которая, кстати, будет изображена в поэме Блока «Возмездие» в сценах марширующей после похода пехоты. И в этом плане самое поразительное чудо, непревзойденное, – чудо описания Пушкиным приготовления Ольги к свадьбе с уланом. Ни одной нотки осуждения! Пушкин любуется Ольгой. В этом чудо Пушкина – чудо свободного (тайная свобода!) непредвзятого отношения. Бессмертная классичность – отнюдь не олимпийски бесстрастна, а, напротив, вся – чувство, вдруг выкристаллизовавшееся в слове.

Нужно сказать, что у Блока его двойственность проходила по другим линиям. Блок, пожалуй, нигде никогда не любуется ни чисто зрительно, ни духовно «страшным миром». «Да, и такой, моя Россия, ты всех краев дороже мне» – имеет очень узкий смысл – дороже других краев – да, но я не любуюсь тобой. Пузатой, перинной, купонной…

«Нет законов для искусства, есть только им самим для себя созданные. Это начало, с этого – пушкинского – произведения судятся по собственным, им для себя созданным законам – начинаются и кончаются «суждения об искусстве»».

Но продолжим «неблагодарное» дело рассуждений об особенностях поэзии. Почему неблагодарное? Нужно помнить, что говорить «…об особенном месте, которое занимает поэзия и т. д. и т. п. – это может быть иногда и любопытно, но уже не питательно и не жизненно».

Рассуждения об особенностях важны постольку, поскольку предупреждают о возможности подставления законов толкования, имеющих свою ничем незаменимую силу, взамен – собственных, им для себя созданных – законов искусства…

В дальнейшем мы еще вернемся к этой теме взаимоотношения поэтического и логического (тут дело не обязательно должно доходить до конфликта), а пока заметим, что особые свойства поэзии не ставят ее в какое-то исключительное положение по сравнению, например… с физикой. Так, для А. Эйнштейна, оказывается, не всегда «грешить против разума» – означало – грешить против истины: «Поистине никогда и ни при каких условиях понятия не могут быть логическими производными ощущений. Но дидактические и эвристические цели делают такое представление неизбежным. Мораль: если вовсе не грешить против разума, нельзя вообще ни к чему прийти…»

Или еще более ошеломляющее у Н. Бора: «…Нет никакого сомнения, что перед нами безумная теория. Вопрос состоит в том, достаточно ли она безумна, чтобы быть правильной».

Что это на первый же настороженный взгляд, как не «лирическая», так сказать, методология в науке?! Видимо, если идти вглубь, то не окажется ничего исключительного в исключительности поэзии. Поэтическое мышление, при всей его необычайности, не божественного, а человеческого происхождения, оказывается естественным и… научным.

Может быть, в этой связи есть основания упомянуть здесь о том, что Блок писал о парадоксе времени до Эйнштейна.

Рассуждения об особенности искусства, о его незаменимости можно было бы длить до бесконечности. Они росли бы, как растет снежный ком, пока, уже повинуясь инерции и логике самих рассуждений, а не действительному положению вещей, – мы бы оказались готовы провозгласить, что в искусстве важно только искусство, но тут снежный ком, которому была уготована гладкая дорога, разбивается о первое же препятствие: «Во всяком произведении искусства (даже в маленьком стихотворении) – больше неискусства, чем искусства».

Никакой особой литературы, «никаких особенных искусств не имеется…». Вот – первая истина, первый урок Блока, под которым он клянется веселым именем Пушкина. Блок в искусстве меньше всего склонен был ценить именно искусство. Даже в символизме – наиболее близком ему литературном течении – ценил сокровища «отнюдь не чисто литературные». Символическое, по Блоку, «связано с вопросами религии, философии и общественности».

Быть писателем для Блока значило включиться в магистральную линию русской литературы, которая не знает разделения поэзии и прозы, которая «тесно связана с общественностью, с философией, с публицистикой». Блок писал, что писатели старые самоопределялись не по литературным признакам и особенностям, а по «миросозерцаниям (славянофилы, западники, реалисты, символисты)». «Ненависть к лирике», отвращение к так называемым литературным особенностям вплоть до крайности «молчите, проклятые книги – я вас не писал никогда» – это живой голос Блока, но не следует забывать, что это – «голос в хоре», в полифонии, так как другой его голос тут же клянется Пушкиным, что не следует давать имя искусства тому, что называется не так, что искусство нужно уметь делать.

Об этом голосе в хоре не следует забывать.

Итак, две истины?

Блок называет эти истины – истинами здравого смысла. Это не случайное уточнение. Тут скорее две правды. Две правды – тоже из терминологии Блока. И, видимо, нужно не задаваться вопросом, какой из двух правд отдать предпочтение, а искать пути их объединения, слияния в чем-то большем, чем одна правда. Именно в Истине. Однако Истина эта особая – она из области поэзии, а потому в формуле ее окажутся неизвестные величины. Оговоримся сразу, блоковские искания не дадут нам окончательного, в «последней инстанции», ответа на «проклятые вопросы», но любопытно и полезно оказаться в их водовороте, в их потоке. Может быть, этот поток и является сам по себе истиной, так как трудно себе представить некую статическую истину (логически выразимую!), которая внятно скажет о том, что обладает другой, чем эта истина, природой…

Вступая во внутренне и нерасторжимо связанный круг блоковских мыслей, мы вступаем в подвижный мир – в нем «все течет». С Блоком мы в мире диалектики. К неподвижным, окаменелым понятиям Блок прикасается волшебной палочкой – и они начинают переливаться…

Блоковская подвижность понятий отвечает требованию гибкости и незакостенелости их, которое содержится в ленинском наброске «О диалектике». Причем блоковский поток соответствует не только букве, но и духу диалектики. Он взрывчат, как взрывчат в блоковском понимании романтизм – это дух, который струится под всякой застывшей формой и наконец взрывает ее…

Понимание стихотворения идет, как бы виясь между осознанием его и ощущением того, что не может быть осознано. Равностепенно.

 
 Дома растут, как желанья,
 Но взгляни внезапно назад:
 Там, где было белое зданье,
 Увидишь ты черный смрад.
 
 
 Так все вещи меняют место,
 Неприметно уходят ввысь.
 Ты, Орфей, потерял невесту, –
 Кто шепнул тебе: «Оглянись…»?
 
 
 Я закрою голову белым,
 Закричу и кинусь в поток.
 И всплывет, качнется над телом
 Благовонный речной цветок.
 

В этом стихотворении (несмотря на то что в нем все как бы оказывается подчинено идее, смыслу) акустически прежде всего слышна музыка. Несмотря на строго выверенный смысл, стихотворение в чем-то родственно даже зауми… Оно нравится до понимания. Благовонный речной цветок – непостижимо! Это выше разумения. Он так необходим, незаменим тут, но откуда он взялся – непонятно и не может быть постигнуто. Это стихотворение может быть полноценно воспринято, даже если ничего не знать об Орфее. Хотя он тут не случаен: есть легенда – Орфей спускается в подземное царство за своей умершей женой Эвридикой, которую все же теряет, так как, выводя ее, оглянулся, вопреки запрету. (Первая строфа – пророчество – предчувствие – нечто большее, чем сказанное – бесконечность…) Интересно, что жена Орфея превращена Блоком в невесту – и в общем это не суть важно, хотя, быть может, звучит вопиюще для придирчивого и дотошного педантичного читателя. Может быть, тут невеста – возникла только из-за рифмы. Может быть. Казалось бы, нарушено обязательное правило для Поэта – не заниматься «подрифмовкой», ничего не делать ради рифмы – но и это нарушение оправданно: согласитесь, что «невеста» звучит сильнее, чем прозвучала бы «жена». Прозвучало бы при всей его соотнесенности с легендой – не так музыкально.

У Блока – мысль, мысль, мысль, в итоге – музыка, музыка, музыка. Музыка – не прямое следствие мысли. Но они нерасторжимы… Диковинно звучащий закон об отсутствии законов и правил для поэзии естественно дополняет в качестве еще одного закона – «безумная прихоть певца» – строка из стихотворения Фета «Псевдопоэту», которой любил оперировать Блок в качестве термина (в свое время он расширит этот термин и скажет о «безумном артисте»).

В стихотворениях все закономерно: одно следует из другого, но направляет это следование «безумная прихоть певца». Поэтому в стихах вместо ожидаемого – неожиданное. Предугадать при всей закономерности появление, например, «благовонного речного цветка» – невозможно (даже если заранее отгадана рифма). Все правильно, все закономерно в стихотворении благодаря безумию, а не «разумию», логике. Достаточно ли стихотворение – безумно, чтобы быть логичным? – Можно так перефразировать Н. Бора применительно к поэзии. В стихотворении должно быть некое «безумие», но это «должно быть» – чуждо стихотворению, так как оно – вне догмата. Оно само создает свое «должно быть», а не ему его навязывают со стороны. (Правильно сказать: мы ценим стихи за некоторое «безумие» в них, – но это уже другое…) Безумие, закономерность стихов – такого рода, что они не могут быть заранее запрограммированы, заранее встать перед стихотворцем в качестве цели.

В предисловии к «Возмездию» Блок писал о «нераздельности и неслиянности искусства, жизни и политики». Именно в тот период, когда он больше всего искал и жаждал слиянности и зависимости, целенаправленности искусства, он ощущал одновременно его неслиянность со всем происходящим, его «улетающий характер», «дышащий там, где захочет».

О соединенности искусства с действительностью, о том, как в «эпохи бурь и тревог нежнейшие и интимнейшие стремления души поэта так же преисполняются бурей и тревогой», написаны тома. Ощущение своего как общего, мирового, даже космического – великое ощущение Блока. Но очень мало говорилось о другой стороне единства противоположностей, мало, почти ничего о неслиянности, нераздельности. Вероятно, настало время второй половины формулы.

Пройдя школу «ненависти» к лирике и отвращения к лирическим началам поэзии, Блок вновь и вновь возвращается к теме «неслиянности» поэзии, которая тесно связывается, но не ограничивается темой «свободы творчества, невмешательства в дела поэзии». Вот что он выписывает из Потебни в свой дневник в 1921 году: «Поэт может настаивать на своем праве (на личную свободу), потому что цель его деятельности не может быть определена ни им самим, ни другими заранее. Но ведь и там, где эта цель заранее со стороны определима, вмешательство в самый способ ее достижения портит дело. И извозчик, нанятый до места или на час, хочет, чтобы не дергали и не мешали править лошадьми».

Вслед за этим Блок снова вспоминает «безумную прихоть певца». Дело в том, что именно эта свобода, эта прихоть тесно связана с «неслиянностью» поэзии… Наличие дара, таланта – того, что не может быть заранее запланировано, – может быть, и есть самый антисоциальный момент в искусстве. Но и тут мы оказываемся во власти текучести, гибкости – диалектики. Талант, дар, по Блоку, не принадлежит человеку – ему принадлежит только мастерство. Дар общества.

 
Но песня – песней все пребудет[221]221
  Из пролога к поэме «Возмездие». У Блока: «Но песня – песнью всё пребудет».


[Закрыть].
 

Есть как бы два времени, два пространства; одно – историческое, календарное, другое – исчислимое, музыкальное[222]222
  Блок А. Крушение гуманизма.


[Закрыть].

Стихи. Поэзия. Поэт… И сразу выплывает имя – короткий выдох: Блок. Но стихи Блока не просто и не только Поэзия. Они явление жизни, в которой Блок – явление Поэта.

Не все пишущие стихами – Поэты. Есть поэты – явления Поэзии, они порождены стихами Поэтов. Блок – явление Поэта. Явление Поэта редкостно. «Дай бог раз в столетие», – пишет Марина Цветаева[223]223
  Неточная реминисценция из статьи М. Цветаевой «Эпос и лирика современной России (Владимир Маяковский и Борис Пастернак)». У М. Цветаевой: «…То, что дай бог единожды в пятидесятилетие, здесь же в одно пятилетие дважды явлено природой; цельное, полное чудо поэта» (Литературная Грузия. 1967. № 9. С. 59).


[Закрыть].

Слова «поэзия», «стихи», видимо, вошли в обиход позже, когда появилась возможность подражания, имитации дела рук поэта. До этого говорилось просто: Поэт. Так у Пушкина: «Поэт», «Поэту», «Поэт и толпа», «Разговор книгопродавца с поэтом», а не разговор о поэзии. Это с фининспектором пришлось говорить о поэзии, так как он не понимает – если о Поэте. Но у Маяковского разговор в итоге обернулся Поэтом, о вечной миссии Поэта:

 
Слово поэта –
ваше воскресение,
ваше бессмертие,
гражданин канцелярист.
 

Высказывание Маяковского: «Я поэт, тем интересен, об этом и пишу»[224]224
  Маяковский Вл. Я сам. Цитата по памяти, в тексте: «Я – поэт. Этим и интересен. Об этом и пишу».


[Закрыть] – гениальная формула. Поэт доминирует над личностью поэта, творчество над биографией. Так, Поэт-писатель – над заслугами летчика Экзюпери.

Но предоставим слово Блоку: «Что такое поэт? Человек, который пишет стихами? Нет, конечно. Он называется поэтом не потому, что он пишет стихами; но он пишет стихами, то есть приводит в гармонию слова и звуки, потому что он – сын гармонии, поэт»[225]225
  Блок А. О назначении поэта.


[Закрыть]. Иными словами, дело – поэта – больше, чем просто стихи, «но он пишет стихами» и сами стихи его потому становятся большим делом.

Есть высшая логика в этом обороте речи: «но он пишет стихами» – смешном и наивном для низшей… Но, как говорит Редактор в «Поэме без героя» Ахматовой: «И к чему нам сегодня эти рассуждения о поэте?..»[226]226
  Ахматова А. Поэма без героя. М.: Художественная литература, 1974. Ч. II. С. 432. Слово «сегодня» подчеркнуто Цыбулевским.


[Закрыть]

Да потому, что с Блоком мы вступаем в мир Большого Поэта… Кажется, это особенный, отличающийся от обычного мир, но если присмотреться, то при желании их можно совместить, одним обнять Другой. Да это и есть наш мир; в нем те же дали, деревья, рассветы, что и за нашими окнами. Но в нем несколько иначе проходит время, и течет оно, может быть, в непривычно смещенном пространстве. «Жизнь протекает, как бы подчиняясь другим законам причинности, пространства и времени…»[227]227
  Блок А. Катилина.


[Закрыть] В этой жизни выступают на первый план и очень весомыми оказываются неожиданные понятия. Например, такое – «Братство Поэтов»… И сразу вспоминается Пушкин:

 
 Издревле сладостный союз
 Поэтов меж собой связует:
 Они жрецы единых муз;
 Единый пламень их волнует;
 Друг другу чужды по судьбе.
 Они родня по вдохновенью.
 Клянусь Овидиевой тенью;
 Языков, близок я тебе[228]228
  Пушкин А. К Языкову.


[Закрыть].
 

Можно вспомнить и Блока, стихотворение «Поэты» («За городом вырос пустынный квартал»)…

«Когда родное сталкивается в веках, всегда происходит мистическое», – читаем на первой странице первой записной книжки Блока. Запись от 30 октября 1901 года. Блоку 21 год.

Поэты разобщенные, рассеянные по миру, оказываются в том другом пространстве рядом, по времени же их перестают разделять даже столетия. Так Анна Ахматова по этому особому календарю оказывается ближе к Пушкину, чем современники Пушкина…

Более того, там, в том пространстве и времени, может быть, вообще нет поэтов «хороших и разных», а есть только один вечный поэт на все времена и страны. Вот почему сокровенные мысли Блока – это мысли и Пушкина, и Толстого, и Рабиндраната Тагора, и Хемингуэя, и Маяковского, и Пастернака, и Цветаевой. Все они разные и все об одном. Один поэт под разными именами, разные имена одного поэта. Будь иначе, поэты бы безнадежно устаревали. Отрицание такого братства, такого единения и союза поэтов равносильно отрицанию, например, живого воздействия Шекспира в наши дни. Это значит не увидеть чуда его воскресения в Блоке:

 
 Я –  Гамлет. Холодеет кровь,
 Когда плетет коварство сети,
 И в сердце –  первая любовь
 Жива –  к единственной на свете.
 

Чтобы через десятилетия прозвучало:

 
Предначертан распорядок действий
И неотвратим конец пути.
Я один. Все гибнет в фарисействе.
Жизнь пройти –  не поле перейти[229]229
  Пастернак Б. Гамлет. Цитата по памяти. Надо: «Но продуман распорядок действий,» и «Я один, все тонет в фарисействе…».


[Закрыть].
 

На каждого живого поэта есть его мертвый монумент. Различаются и враждуют друг с другом монументы. Есть живой Пушкин, с которым разговаривал Маяковский, и Пушкин – монумент, обязательный в школьной программе. То же и с Блоком. Его два. Один – тот, о котором «напишет себе Пастернак»:

 
Но Блок, слава богу, иная,
Иная, по счастью, статья.
Он к нам не спускался с Синая,
Нас не призывал в сыновья.
 
 
Прославленный не по программе,
Великий вне школ и систем,
Он не изготовлен руками
И нам не навязан никем[230]230
  Пастернак Б. Кому быть живым и хвалимым… (из цикла «Ветер (Четыре отрывка о Блоке)»). Цитата по памяти. У Пастернака 4-я строка первой из приводимых строф: «Нас не принимал в сыновья»; 2-я строка второй строфы – «И вечный вне школ и систем».


[Закрыть].
 

Другой Блок заключен в переплеты собственных сочинений, он ничего не отдает, он только сам приобретает. Так, о нем можно прочесть, что он из тома в том обогащается за счет реализма. И ни звука – о встречном движении, о том, что реализм, в свою очередь, тоже обогащается Блоком.

Но живой Блок не приобретает – он отдает. Вот с этим Блоком, у которого не отнят Блок, и хочется иметь дело. Некогда им была недописана поэма «Возмездие». О ней и речь. Если только возможна речь о магните, о магнитных свойствах, отвлеченная от всего, что притягивается. А сфера притяжения «Возмездия» не менее интересна самой «железки»…

* * *

Первые наброски поэмы относятся к 1910 году. Первоначальный замысел поэмы, которая будет писаться с перерывами на протяжении 12 лет, возникает под впечатлениями поездки в Варшаву. Там Блок хоронит отца. Самый первый подступ к поэме – это заметка, оставленная в записной книжке двадцать девятой 30 ноября 1909 года, в поездке по дороге в Варшаву: «Ничего не хочу – ничего не надо. Длинный коридор вагона – в конце его горит свеча. К утру она догорит, и душа засуетится. А теперь – я только не могу заснуть, так же как в своей постели в Петербурге.

 
Передо мной –  холодный мрак могилы.
Перед тобой –  объятия любви.
 

Отец лежит в Долине роз и тяжко бредит, трудно дышит. А я – в длинном и жарком коридоре вагона, и искры освещают снег. Старик в подштанниках меня не тревожит – я один. Ничего не надо. Все, что я мог, у убогой жизни взял, взять больше у неба – не хватило сил. Заброшен я на Варшавскую дорогу так же, как в Петербург. Только ее со мной нет – чтобы по-детски скучать, качать головкой, спать, шалить, смеяться…» Запись 1 декабря, вечером. «Подъезжаю к Варшаве. По обыкновению, томлюсь без Любы – не могу с ней расстаться. Что-то она? – Среди редких искр – несколько звезд. Мерцает свечка. Отобрали билет. – За четверть часа уже видно зарево над Варшавой – проклятый спутник больших городов».

Может быть, тогда уже под стук колес намечается тема «Отец и сын» и приходят ритм и размер поэмы:

 
 Отец лежит в Долине Роз[231]231
  Улица в Варшаве.


[Закрыть]
 И тяжко бредит, трудно дышит…
 

Автобиографическая тенденция замысла поэмы сохраняется Блоком и впоследствии, хотя повествование от первого лица в первоначальном варианте, названном «Варшавская поэма» и посвященном сестре Ангелине, заменяется третьим лицом – самого Блока, на страницах появляется герой поэмы – сын. Заметим вскользь, что такая автобиографичность является не случайной «прихотью певца», а необходимым и неотъемлемым принципом, важнейшим качеством и атрибутом, без которого нет Поэзии, нет Поэта…

Вот из планов поэмы в записной книжке тридцать второй от 1911 года:

«У моего героя не было событий в жизни. Он жил с родными тихой жизнью в победоносцевском периоде. С детства он молчал, и все сильнее в нем накоплялось волнение беспокойное и неопределенное. Между тем близилась Цусима[232]232
  Остров в Корейском проливе на Дальнем Востоке. Место крупного поражения Русского флота во время Русско-японской войны 1905 г. Топоним приобрел нарицательное значение крупного, трагического поражения.


[Закрыть] и кровавая заря 9 января. Однажды с совершенно пустой головой, легкий, беспечный, но уже с таящимся в душе протестом против своего бесцельного и губительного существования, взбежал он на лестницу своего дома.

На столе лежало два письма: одно – надушенное, безграмотное и страстное… Потом он распечатал второе. Здесь его извещали кратко, что отец находится при смерти в варшавской больнице.

Оставив все, он бросился в Варшаву. Одиночество в вагоне. „Жандармы, рельсы, фонари”… Первые впечатления Варшавы».

Но пока успеет догореть свеча в дальнем коридоре вагона, отложим чисто личные побудительные мотивы и предпосылки возникновения поэмы «Возмездие» и займемся некоторыми соображениями общего порядка. Выясним в самых обобщенных чертах объективную основу, ту почву, на которую упадут зерна личных впечатлений, включая и надушенное письмо, «безграмотное и страстное»…

В творчестве Ал. Блока поэма «Возмездие» если не высится вершиной, то необозримо раскинулась подобно озеру – в него впадают и от него берут начало бесконечные рукава. Если бы было возможно подняться над поэзией Блока, то вид сверху даст зрелище этой сложной сети. Поэма связана со всем творчеством Блока и неотторжима от общей гигантской карты русской литературы.

Однако в определенном ракурсе поэма «Возмездие» выглядит довольно одиноко. Пространство вокруг поэмы разрежено. Можно говорить даже о ее одиночестве. Прежде всего обращает на себя внимание большая дистанция до ближайших поэм, предшествующих «Возмездию». До него в русской эпической поэзии со времени Некрасова нет ничего выдающегося. Кроме того, при всей обусловленности и закономерности своего возникновения, находясь в средоточии сокровеннейших дум и устремлений поэта, «Возмездие» отстоит от окружающей лирической стихии самого Блока (как ядро от электронов). Но одиночество поэмы не отменяет, а уточняет и углубляет факт связанности «Возмездия» и с русской литературой, и с творчеством Блока. Одиночество поэмы относительно, оно свидетельствует о трудности ее создания. Поэт не мог воспользоваться ближайшим опытом своих современников и найти непосредственную опору в своей лирической практике.

В создании поэмы участвуют диаметрально противоположные силы отталкивания и притяжения, преодоления и приобщения; импульс противоборства окружающему декадентству, включая собственные тонко действующие «лирические яды». И тяга к далекому по времени классическому наследству, к его ясным формам и вечному гуманистическому содержанию.

Обстановка, при которой Блок приступил к поэме, вводит нас как бы в поле высочайшего напряжения, в накал общественно-литературных страстей эпохи. Это было переходное время, время, когда, по выражению А. Ахматовой, наступал «не календарный, настоящий XX век»[233]233
  Ахматова А. Поэма без героя. Ч. I. Гл. III.


[Закрыть]. Это было время, когда человечество не только прощалось с идиллической медлительностью XIX века, не только осваивало новые скорости, приветствуя «первый взлет аэроплана в пустыню неизвестных сфер»[234]234
  Блок А. Возмездие. Гл. I. Стихи 67–68.


[Закрыть], но в полную меру начало дышать грозовым воздухом тревожных предчувствий близких катастрофических сдвигов. Необозримо раскинувшаяся кровавая заря предвещала над серым Петербургом

 
 Неслыханные перемены,
 Невиданные мятежи[235]235
  Блок А. Возмездие. Гл. I. Стихи 75–76.


[Закрыть].
 

Эпоха уже тогда требовала рождения поэта нового типа, поэта нового времени, поэта XX века, и, в свою очередь, сам Блок ощущал всю настоятельность в создании нового. Но он был далек от установки создавать нечто принципиально новое, новое во что бы то ни стало, новое ради нового, новое, которому ближе «модерн», чем «новь». В статье «Пеллеас и Мелизанда» Блок писал по поводу постановок В. Мейерхольда: «…если нового пути еще нет, – лучше, во сто раз лучше – совсем старый путь». В устах Блока «старинность» – всегда похвала, он глубоко ощущал очарование старинности в искусстве, ведь процессы старения в искусстве не аналогичны необратимым процессам живого организма. Искусству, его долголетию ближе аналогия с драгоценными винами…

Восприятие прошлого искусства как искусства, не изжившего и не исчерпавшего себя, оградило Блока от той аналогии XX веха с его скоростями, которая заслонила для иных писателей социальную подоплеку века – спичи, ассигнации и запах пороха, переносила центр тяжести на лихорадочные поиски новых форм.

Это было время непримиримого обострения социальных противоречий… В аспекте художественных настроений эпохи хаотически сочетаются закрытые пути и открытые горизонты, тупики и выходы.

В предисловии к «Возмездию» Блок пишет, что в тот год (1910) дали о себе знать и стали во враждебное отношение друг к другу многочисленные литературные течения. Такой большой и предельно честный художник, как Блок, не мог удовлетвориться чем-то мелким, всецело примкнуть к какому-либо ярко вспыхивающему и быстро гаснущему течению, не чуткому к грядущим переменам.

К периоду работы над «Возмездием» литературные настроения Блока претерпели значительную эволюцию. Если в начале своего творческого пути, примкнув к «новому» искусству, Блок еще в записной книжке 1901 года замечает совершенно справедливо: «Малявин совсем не декадент. Широкую манеру письма нет оснований относить к декадентству», то в записной книжке 1913 года, подводя итоги своего отношения к модернизму, Блок отдает себя во власть воинственной непримиримости: «Яд модернизма. ‹…› Современный натурализм безвреден, потому что он – вне искусства ‹…› Модернизм ядовит, потому что он с искусством» (март 1913 года)[236]236
  Запись датирована ошибочно, надо – март 1914 г. (Блок А. Записные книжки. М.: Гослитиздат, 1964. С. 214).


[Закрыть]. Такого рода высказывания несколько ошеломляют, но следует иметь в виду, что в устах Блока, предельно честного и искреннего художника, подлинно озабоченного судьбами современного искусства, слова эти не имеют ничего общего с тем позднейшим, наступившим через десятилетия злобствующим наклеиванием ярлыков «модернизма» на произведения, выполненные в «широкой манере».

Поражение революции 1905 года обнажило для Блока в период реакции социально-общественную несостоятельность и неприглядность большинства современных ему литературных течений. И теперь это основное чувство Блока – отвращение к литературной среде, к ее узким кастовым интересам и целям. Это отвращение, более того – гнев. (Блок различал гнев и злобу: «Художнику надлежит пылать гневом против всего, что пытается гальванизировать труп. Для того чтобы этот гнев не вырождался в злобу (злоба – великий соблазн), ему надлежит хранить огонь знания о величии эпохи, которой никакая низкая злоба недостойна»[237]237
  Блок А. Из ответа на анкету «Что сейчас делать?» (VI. С. 59).


[Закрыть].)

Этот высокий гнев – одна из побудительных движущих сил в его новой работе. Адресат гнева, конечно, не исключительно современная литература, а первопричина причин – социальное зло и социальная несправедливость:

 
Дай гневу правому созреть,
Приготовляй к работе руки…
 
 
Пусть день далек –  у нас все те ж
Заветы юношам и девам:
Презренье созревает гневом,
А зрелость гнева –  есть мятеж.
 

Это из цикла «Ямбы» – отрывки, вначале входившие в поэму «Возмездие». Или из Вступления к поэме:

 
О том, как зреет гнев в сердцах,
И с гневом –  юность и свобода.
 

Итак, Блоку было не по пути с современной ему литературой. Он не мог всецело примкнуть ни к одному из существующих течений. Как поэту ему необходимо было «писать на века», подключиться к существенной магистральной линии развития русской литературы, преодолеть «относительное одиночество», встать в том пространстве рядом с неумирающим и неустаревающим искусством прошлого. Нужно было писать так, чтобы созданное явилось вехой, звеном в главной цепи. Оглядка на прошлую поэзию была необходима для создания такой поэзии настоящего, которой было бы обеспечено будущее.

17 октября 1911 года, в разгар работы над «Возмездием», Блок записывает в своем дневнике следующее: «Происходит окончательное разложение литературной среды в Петербурге. Уже смердит ‹…› Стадия поэмы (семидесятые годы, о двух полюсах в искусстве, семейное, Чацкий, Демон).

Надо, побеждая восторги (частые) и усталость (редкую – я здоров), писать задумчиво. Это написать [что я задумал) – надо. „Помогай бог”. Но – minimum литературных дружб: там отравишься и заболеешь».

Знакомому с поэмой «Возмездие» и с историей создания ее все понятно в этой записи, за исключением «двух полюсов в искусстве». Непосредственно ни сама поэма, ни многочисленные материалы, тесно связанные с поэмой, не дают ключа к разгадке. Что же имел в виду Блок, что значат эти таинственные полюса?

Это своего рода иероглиф (допустимый в дневниковой записи, не предназначенной для публикации), шифр, условный знак, внятный лишь самому автору. Который таким самым сокращенным, кратчайшим образом и способом обозначил для себя большой круг проблем, включивших не только принятые представления, представления, имеющие, так сказать, права гражданства, но и сугубо личные блоковские мысли.

«Два полюса в искусстве» – это и два полюса в искусстве России и два полюса в искусстве вообще – в искусстве, взятом в масштабе мира.

Два полюса – это, иными словами, две противоположности, два пути, причем пути такие, которые не просто разошлись мирно, но во многих своих аспектах стали в противоборствующее, антагонистическое, взаимоисключающее отношение друг к другу. Два полюса – это своего рода тезис и антитезис, и потому не будет большой смелостью предположить, что Блок стремился к синтезу, к объединению, к претворению в одно целое противоположных качеств, в свое время соответствовавших каждое определенной ступени развития.

Какие же два полюса стояли за плечами Блока в русской литературе?

Думается, это прежде всего поэзия первой четверти XIX века, благодаря Пушкину и Лермонтову получившая мировое значение. Условно, крайне условно назовем и будем считать этот полюс аполлоническим началом русской поэзии. Это начало будет отрицаться противоположным полюсом – литературой 1940–1960-х годов.

Конечно, не следует допускать, что тут всегда полный антагонизм, принципиальное непонимание друг друга, какое было, например, в случае Писарев – Пушкин, что гладко, без трагедии и внутренней борьбы достается 1940–1960-м годам отказ от той «жертвы», которую «требует Аполлон». С другой стороны, аполлоническое начало в химически чистом, беспримесном составе дебютировало только в программных выступлениях. Кредо: «Мы рождены для вдохновенья, для звуков сладких и молитв» – оставалось своего рода манифестом, последовательно не подкрепленным и не поддержанным поэтической практикой. Нечто подобное происходило, хотя и не так отчетливо, и с лозунгом противоположного лагеря: «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан».

Короче, в самой литературе начала XIX века и литературе 1940–1960-х годов существовали объективные предпосылки для взаимопроникновения. Это антагонизм, но антагонизм особый. Пользуясь терминологией Блока: «любовь – ненависть», «братья – враги»[238]238
  Блок А. О списке русских авторов (VI. С. 139).


[Закрыть] (такое совмещение противоположных понятий характерно для Блока. Ср.: «Вот этот яд ненавистнической любви, непереносимый для мещанина…»[239]239
  Блок А. Искусство и революция.


[Закрыть]).