Текст книги "Александр Цыбулевский. Поэтика доподлинности"

Записная книжка № 59
[Тбилиси: 26 марта – 13 апреля 1968 г.]

26–27/III 1968 г.

Пиросмани – вне «измов» всяческих, включая, прежде всего, «изм» примитивизма, которым его награждают всего охотней – и удовлетворены, будто мы в аптеке, где этикетки с содержимым.

26/III. И – вдруг наступление, и мгновенность лета во всей его минувшей многолетности.

– Гия, говорю я, на подозрительно давно открытую банку баклажан – мы не отравимся? И, видя его презрение, – извинительно:

– Ведь существуют все-таки яды.

– Но существует и наша всеядность.

Удивительно точен, – а мой дар в приблизительности.

Как связаны – приобретения и потери.

Разоблачил – потерял… Не разгадал – приобрел.

29/III. И признак весны – цыганки, заметающие парки подолами, клянчащие – другая их прослойка (не буржуазная – более цыганская).

…Все дело в том, что я всегда нащупываю свою зависимость, а люди независимы. Я утверждаю зависимость, – а они независимы и т. д.

Итак, что-то ты начал писать – нудно, «по-фолкнеровски», не читабельно.

Я видел, зацвели уже несколько деревьев во дворах, но этого как бы не было. Это еще не случилось или вообще не случится, – имея в виду ту связь, которая между записной книжкой и цветущими деревьями.

Эта весна…

Эта весна…

А может быть, не нужно сегодня на вокзал – все это суета, суета.

Нужно научиться получать наслаждение от работы.

У меня нет воображения. Поэтому я прибег к моему методу. Возвышенный язык записок Екатерины к Потемкину.

30/III. – …Новый день. Рыжий сумрак глаз твоих[618]618
  Из стихотворения А. Блока «Ушла. Но гиацинты ждали…».


[Закрыть]. Выплыло из Блока…

И еще из Беллы:

…припомню эту бедную весну (и напишу о ней стихотворенье)[619]619
  Из стихотворения Б. Ахмадулиной «Плохая весна».


[Закрыть]

Бедная весна.

Ничем не пахнут стены.

У нового жилья[620]620
  Возможно, указание на переезд в новую квартиру на улице К. Хетагурова.


[Закрыть].

Две разные стихии: Пастернак и Мандельштам. Кажется, объем – вот все, – и не протиснуться третьей.

О, «горстка вечереющих чувств» – посвященная дерзанию выйти на запад, где мир продолжается без людей. У Мандельштама говорит Одиссей Дантов.

Перевод Беллы. Перевод лишь в том смысле (Вознесенском), что вся поэзия – перевод. Захотелось присвоить эту мысль.

31/III. И день – сгорел[621]621
  Аллюзия к стихотворению О. Мандельштама «О небо, небо, ты мне будешь сниться!..».


[Закрыть]. Со всем своим солнцем и экзистенциализмом.

Ничего, ничего – экзистенциализм – почти непроизносимо.

Окно, в которое виден балкон противоположного дома (надо научиться писать вообще-то в любых условиях) – окно, говорю я, где-то в глубинном течении сознания двигающемся в направлении, противоположном основному – стремлению вырваться – вон, на воздух широт образцовых. Окно – ценность, имея в виду не только балкон напротив: уйдет – ты еще его будешь вспоминать с сожалением. Так со всем – окно это конкретное – ни при чем.

Телефонное треньканье – перезвон. Надо ли писать все время? Не знаю… Ведь это – почти уже графомания.

Скрипки. В мире существуют скрипки – впрочем, может быть, то, что я слышу сейчас – виолончель.

Речь идет о нравственном усовершенствовании. Сознание – я плох; каждую минуту можешь поймать себя на подлой мысли и чувстве – с другой стороны. Мир как-то так устроен, что никого нельзя уличить в том же – мир не дает подобию твоему. Подозрения не оправдываются – ад вымощен добрыми намерениями… О, так что же это я – придумываю афоризмы? – Нет, нет – это все, не отходя от того окна – заберите это окно, закройте его ставней – и нет этой мысли (в этом ее ценность).

Сейчас уже все расцветает, расцветает.

Лева – специально не приехал на каникулы – пусть сам ходит под своими яблонями со всеми своими благородными комплексами, идущими еще от деда. Непротивление – вот в такой форме – упрямо, упрямо, упрямо, что-то там упрямо – особенно когда он нагибает голову и сгибает шею: неужели при этом может быть хоть одна мысль? Ничего – ничего – ничего. Нужно писать – это самое главное – о чем? Ну – этой проблемы не возникало.

Лес почему-то мне представляется. Манглисский лес.

Андрей Белый со свитком длинным – Кучино в Манглиси – Разве Манглиси был в 67-м? Нет, в 66-м.

Манглиси через 30 лет. Ложечник.

Ах, какие это будут потом сюрпризы. Утром вместе с хвоей – найти в записной книжке то, что – как волна рисунок на песке – смывает склероз.

Иногда появляется даже не призрак нечто меньше призрака и виденья – другой какой-то город. Помнишь у Флеши – что он отец дочери…

Это очень другой город, и все-таки – пусть это будет манией – нужно пользоваться любым клочком падающего света и писать – пусть в хаосе…

Мне сорок лет!

Белла: увы, итог тридцатилетья скуден.

Антисклероз Данте – у Мандельштама. Мой склероз – как же я буду писать?…

Научись (этому нельзя научиться!) писать единственно.

Кончилась Марнеулиада – что там было сегодня? Много ли раз подымались на холм те, с мешком?

Деловитость и красномордость у бочек –

Трогательная деталь – свечки маленькие.

1 апреля. А какие типы появлялись в подвальчике – из разных лет. Эта группа пьет из пол-литровых банок хрустальной чистоты, словно война еще продолжается.

И все время вносились и выносились кувшины самых разнообразных (качеств)

А снаружи кажется – там жизни не в глубине…

Хорошо ли мне?

Хорошо ли мне – вот рефрен.

Прокофьев – кристаллически-прозрачная эта удивительно прорывающаяся пасторальность – не призрак ли современного искусства?

Я все иду и иду со свитком – по людскому лугу, да не я, а Андрей Белый. Там, в Манглиси.

Весь день Блок:

 
Я верю мгле твоих волос
И твоему великолепью
Мой сирый дух – твой верный пес
Вслед за тобой грохочет цепью[622]622
  Из стихотворения А. Блока «Всю жизнь ждала. Устала ждать…».


[Закрыть].
 

6/IV. Приятное чувство хозяина квартиры вдруг охватывает. Прекрасный день.

Весна – цветные дышащие женские плащи.

Что – ничего не вынудить в этом дне? Он уже закончен. Тишина. Улица Мерквиладзе[623]623
  На этой улице до переезда в новую квартиру на улице К. Хетагурова жила Кира.


[Закрыть]. Тишина?

Я упустил в этом году – цветущие деревья. Но разве упускались не каждый год? Все равно это внезапно – тысячи бабочек, присевших на голые ветви.

Не то, не то. Нет, братец, это не многозначительность. Это – ничего.

Может быть, пойду позже на вокзал. Топот ног за окном и обрывки разговора воскрешают Батуми. Воскрешают Батуми угловую комнату. Влажность магнолии – я чуть было не усомнился: были магнолии? – как вдруг вспомнил их из-за строчки, где магнолия осыпается скорлупой.

За время падения… но разве у падения есть время? Я сказал: падение, и тут же возникла парашютная волна, мой прыжок, страх Т.[624]624
  Неустановленное лицо.


[Закрыть] за меня (Как она меня называла?).

Моря колыбельный шум. Полдневный блеск. И еще что-нибудь ленинградское. Я тогда жил? Мелькнула рыбацкая сеть – озерная. За окном вагона в закате. Коммунальная квартира. Зарядка пленки в уборной. Белая ночь. Тишина. Тишина ли? Первая ночь прилета. Что-то было вечное. Для кого? Что случилось? Как могло случиться? Но разве сейчас ты не тот же? Просто погасший. Но те же страсти, то же крупное, та же мелочность, те же наследственные критерии. Несамостоятельность, может быть.

Но время идет, – и, в конце концов, я перестану ощущать, например, это с внезапным цоканьем копыт, – все исчезнет бесследно, как иней – иней в Ахалсопели.

Непростительно не хожу на выставки.

Понятие потери – все же существует.

Боже, сними пелену со лба моего. (Моление о ясности.)

Дант – может быть, первая книга, которую внесу в дом свой (в переводе Лозинского[625]625
  М. Л. Лозинский – русский поэт, переводчик.


[Закрыть]).

Был такой Лозинский. Знался с Ахматовой, это она ему посвящала стихи.

Надо, надо написать Белле – «налаживать контакт несоразмерный»[626]626
  Из стихотворения Б. Ахмадулиной «Глава из поэмы».


[Закрыть].

6/IV. Вчера – Арчил (может быть, все буквы с большой буквы? – он мне приятен) – захотел меня видеть, выпить в честь моей прозы (и это в день, когда появилась проза Аксенова[627]627
  Имеется в виду повесть В. Аксенова «Затоваренная бочкотара» (Юность. 1968. № 3).


[Закрыть] – удивительная, где моцартизм – установка; все истинное дается, озоруя, – хулиганы (хунвейбины). Даже комплексы сальеризма возникают.

Бесшумно по траве зеленой. У Аксенова какая сила – боже мой, чтоб так вот с пошлостью – мопассановской («Милый друг» – вспомни мои неправильные мысли по этому поводу).

Кто еще писал: озоруя – хунвейбины? – Гоголь, только он – но и он сбивался на лирические отступления. Тут лирика дана иначе – отступление невозможно.

13/IV.

1. В синагоге (дух путешествий)

2. Гаянэ (волнует закрытые хлебные магазины; движение реки и т. д.)

Сосредоточься и напиши о вчерашнем.

14/IV. Другой день этого дня. (Что же это значит?) Я сидел во дворе грузинской синагоги – мучаясь западнёй: почему весь грязный остов не возбуждает меня?

Эти люди кривые, с признаками вырождения, – кровь титанических индюков. Эта очередь, стоящая в ризницу, эти носящиеся в своих халатах (перепоясанные поясами?!) типы с огромными корзинами, где маца прикрыта белоснежной простыней – летание этих простыней с синими халатами. Рабочие, делающие мацу (движение ноги, приводящее в ход что-то с тестом неподатливым, делающее болванку). Средневековье, в конце концов! И что же – ничего.

Я удивляюсь: ведь будь за воротами тут же Тбилиси – с какою жадностью я бы впивался в эти разные бороды, в эти благообразные физиономии стариков, скверно обутых и одетых…

Я понял – остов не скрипел, как обшивка корабля. – Духа путешествий – не было, он покинул нас. Я видел грязь – запустение, мрак, невежество – вырожденье, наконец. Надо мной сжалились и продали мне мацу для бабушки – по дорогой цене. Один такой перепоясанный, слетав на такси с корзиной, вернулся и повел меня к себе напротив синагоги, где двор вавилонский и девочка со взрослыми пятками стирала. Он полез в кухне загроможденной вверх к полке, – а дочка его, конечно, в халате банном – как же иначе? – все смотрела взглядом коршуна на стрелки странных весов, куда клались старорежимные какие-то гири, похожие на те, что поднимают борцы с весом – на 100 грамм больше каждая, чем обозначен на них вес. Наконец, все было покончено – он продал мне еще ящик поменьше, куда мы сложили мацу – а я забыл там у него пакеты, которые я купил. Надо было бы раньше, но я, как всегда, позже – и вот целая эпопея, как я шел за ними в одном аппендиците – майданском. Обнаружилась лавочка медная – лудильня – с распродажею посуды медной сияющей, делавшей четверг – воскресеньем.

Эпопея бумажных кульков. Эпопея. Точка. Господи, как жалко это все по сравнению с Осипом Эмильевичем! Но, имея его в виду мыслимым совершенством: нельзя не кончить немотой, самое естественное – закончиться ею. А пока я иду по улице темной с Гаянэ. (Гаянэ, Гаянэ – я словно паук – собираюсь пользоваться, нет, не паук – что-то другое, но тоже постыдное – пусть не жестокое – звенит паутинка, паутинка звенит – я иду со своей героиней (кстати меня «волнует» она и Бажбеук – Александр, Саша – которого я не видел, а ее Ренэ, которую она не видела. Постыдное: я ведь собираюсь (пользоваться) воспользоваться – ее глазами, ее умом и слухом. И вот уже Нарикала[628]628
  Крепостная цитадель в Тбилиси (сооружена в VIII в.).


[Закрыть] – пароход с трубами, в ночном море наивный пароход – кисти Пиросмани (по Черному морю – клеенка и ночь, Черное море).

С Арчилом я пил неделю тому назад. Давно – недавно. И это все? Почему в этом нет ноты бывшего? Как я уже сказал однажды – нет церкви Кошуэти, да и занавесок, и обнаруженного источника жара – оказалось, мы стояли возле радиаторов, которые еще топились. И пар горячих хинкали – и водка, и пиво, – и жар другой – ах и в этом нет ни одного инструмента из симфонического оркестра, ни пастушеской дудочки (на детской дудочке играя, живет вселенная вторая и называется Тифлис)[629]629
  Из стихотворения Б. Ахмадулиной «Глава из поэмы».


[Закрыть].

А тебе хочется запускать руки – туда за ширму, и тебе дают – вот флейта, вот гобой – он так подходит к разговору на той улочке.

Или как Арчил разгонял лошадей (но это уже другой инструмент) и оставляет – одну старую белую лошадь…

Я все хвалился Гаянэ, что покажу ей необычайные улицы, – имея в виду Площадь Разлитого Вина, – и говорил, что день они выдерживают, а сейчас пересек эту площадь – и что же? Ужасна – она вела к дому Нанули – ул. Барнова 6[630]630
  Неустановленное лицо.


[Закрыть] – лестница страшная, и люди. Недаром Нанули все это ненавидит и рвется отсюда, и я вижу ее, сдувающей пыль в новом доме, – жизнь она за него отдаст.

И кружки пивные стояли какие-то пустые без капель – точно в лавках продавалось только мыло в обертках.

Что еще? Сегодня буду на площади Хлебной? Панихида по Биллину[631]631
  Неустановленное лицо.


[Закрыть].

Хлебная площадь. Фонарь не разбитый. Силуэт старика – черный на золотой фольге. Дождь. Да, дождь (Балик-Джан, дождь какой – куда спешить, это уже на панихиде). У вас нет газеты? – а то я зонтик не взяла, ненавижу, когда дождь по голове трахает.

А дождь-то ведь только в фарах – тети и дяди в таких аккуратных плащах с хорошо выделанными бортами, – и невеста, теперь вдова, в черном – негатив невесты – перебирает телеграммы – читает их, говорит – отец ослепнет все – поднимает голову к люстрам – пытаясь увидеть лампы – тщетно (горка квитанций – телефонные переговоры с сыном – ты заснул? ты поел?) Кругом в коридоре панихидном – не замирает жизнь, не остановилась. Вот подходит друг ближайший с заботой о дверных петлях – боится промокнуть. Дождь. И все же, все же, – пишу я, выделяя, – жизнь правильная и удивительная в не нравившихся тебе формах. Мало ли что ты любишь ходить под дождем, как тать в нощи. Мало ли что. Чепуха это. Ты исходишь из логики внешнего, а не из внутренней сути. Ведь вот все они могут покончить самоубийством, и эти с телеграммами (скорбящие не по твоим рецептам), и этот с дверными петлями.

Научитесь улыбаться на панихидах.

– Ах, я вас не узнал!

В конце концов, это и место встреч.

У Гаянэ (одаривающей). Главное, пожалуй, не в рассказе о Бажбеуке (который был – прозвучало как итог – свободным), не в дереве – птице (со мной и его) и камне, а в том удивительном состоянии – внутренней сосредоточенности, на неожиданно музыкальных свойствах собственного восприятия. Будильник, вывернутый обратной стороной (и не шедший).

Бажбеук со стрелами своими и сундуком огромным, где хранятся, держатся картины не высохшие, не оконченные еще – никто их не должен видеть, и краски…

Его приход на свидание больным.

Два часа молчания – на скамейке под большим большим деревом, и вдруг звук грызущих сухарей. Ему стало еще хуже. Они идут обратно. «Гаянэ, запомните! Импрессионизм – это временное, вечными останутся только старые мастера». (Тут я бы поставил точку.)

Если бы не фраза о том, что он был свободен.

И всякие в это вклинившиеся истории. Сестра Бажбеука (мать их вместе купала в одной лоханке).

Сын – (письмо о снеге…)

Вот шорохи подходят к изголовью

Одухотворены шаги, шажки…

Балетные (воздушные) прыжки

Но как передать свое состояние? Вспомни, как оно покачивалось словно бы плот на воде.

Внутренняя замкнутость, впускающая извне, зависима от извне.

Выстрел в себя Бажбеука – 18-летнего во дворе, огромном дворе.

Мысль противится афоризмам – ей быть щемящей нотой. Пустота, но не та затаившаяся как в прятках, а полная пустота. Ленивые мысли, как прозрачные облака в пустоте неба.

Читал Гончарова. Палладу[632]632
  «Фрегат „Паллада”».


[Закрыть]. Какой это неукоснительный неомраченный принцип реализма – вплоть до весел, отлитых в золоте.

И как постыдно любое отклонение! Но как без отклонения?

Первая и вторая реальность – вот о чем нужно теперь будет думать. Об условной природе искусства. О верности этой условности.

Нельзя оставлять настоящее, именно собственное. Вот к чему пришел, после того как лелеял особенность дурацкого рода, в которой казалось кощунством изменять имена – кощунство их оставлять.

Интересно, как прощается Гончаров со всеми «райскими» местами. Мысль: природа, одна природа не может заполнить и быть содержанием. То же честное отношение у Пушкина в Арзруме.

О, косы!

Наконец-то, хоть что-то перестанет быть отражением: модель танка – это самостоятельный, независимый мир.

Я думал к этому подойти. Нынче – давать такое впечатляющее отражение (доподлинность), что оно становилось заменяющим миром.

Соблазн моделирования – уже в бане. Все человечество каждый раз одно и то же – вот этот, хитро улыбающийся, волшебный – победительно оглянулся, словно ожидая аплодисментов: вот я – пуп вселенной. И гардеробщик всегда на 100 % правый, не пускающий со стеклом, – разбивается.

Записная книжка № 60
[Тбилиси, Марнеули: 15 апреля 1968 г.]

15/IV 1968.

«…Тут я понял, что камень как бы дневник погоды, как бы метеорологический сгусток. Камень не что иное, как сама погода, выключенная из атмосферического и упрятанная в функциональное пространство» (Мандельштам, Разговор о Данте, стр. 53).

Ничего невозможно цитировать – потому что Мандельштам не говорит афоризмы. Тут оно не словами – «исполнительский порыв», подготовка, раскачка…

Как уходит страшно… (посещение медной лавки) Грязные, не нужные кувшины и хлам. От волшебства до утиля.

Стерильность – вот бог комфорта. Додумай вчерашнее. Послушай, ведь это книжка 60!

В блоковской тетради[633]633
  В это время А.Ц. писал диссертацию об А. Блоке.


[Закрыть] написал сейчас, что «Итальянские стихи» – триумф прозы. И не только «Итальянские стихи», но и цикл – «Кармен». И вдруг река тишиною, бесшумностью стремительного бега, – смыла городские шумы.

До чего же бездарен сегодняшний день! Без «цыганщины».

Как кружили (как овцы в пустыне у Платонова) влюбленные, занятые этой вечной игрой: она отталкивает, он наступает – и снова и снова, ничего не завоевывая (Я нарушитель – помнишь из письма). В каждом воспоминании – укоры – вот ушли и вдруг опять появляются с другого конца сада ушли и снова выныривают из деревьев. Она в трауре.

Ты думаешь, я не сумел бы описать опустелые панихидные коридоры? Сундуки на сундуках (к простору), край крышки гроба – золотом запаянные пробки – и восковую розу в глиняном настоящем горшке? И щели пола и двери, и эти доски, к которым прикоснуться…?

И как эти дома сопротивляются ремонту – измена облика. Щели пола и краска только на краю у плинтусов.

(А под носом) под носом – снос.

Реставрация невозможна.

И еще счетчики и еще шляпки стершиеся гвоздей (кое-где угадывается насечка) – по полу и лунки досок. Тени от счетчиков и вешалок. Его величество – кран.

Покойник.

Товарищи стулья вдоль стены.

И голос вдовы – негатива невесты.

И черные узкие щели к соседям (дверь приоткрытая в темную комнату из освещенного коридора).

Последний раз я в этом коридоре. Даже жалко как-то…

День сгорел. Ну что ж. Живи жадно – как жил десять минут в панихидном опустевшем коридоре.

16/IV. О весне.

Опять замахала плащами.

Ранняя весна. Еще просвечивают ветви – покрытые пушком.

Еще рисунок – не вытолкнула живопись (еще по улице)… Господи, что делается: какие-то сережки свисают, цветики-цветы. (Черт с ними, пусть этот мальчик с папой и музыкальным ящиком уселся рядом – учись человеколюбию.) Благоуханье – и смотри в прошлый год, наверное, там что-нибудь есть по поводу этой зелени разве проклюнувшейся. Нет, нет – она не за клювы – а за ушки выманена из глубин древесного духа – (мальчик мне показал язык, туда не иди – там камни – ты что? – такие ровные хорошие места). Мальчик стал бить ногой, как по мячику, по музыкальному ящику, имея тайной целью свалить его в ручей – 2–3 удара, и это свершилось) утонул ящик со всей его музыкой. (Но он его потом достал и стал использовать уже в качестве лейки – я буду сейчас дерево поливать. Снова шкатулка – мяч). Ну а теперь – давай в себя, отвлекись, давай вчерашний день: как Гия оказался пастырем – о ужас – среди барашек блеющих, пасхальных (папа с улыбкой блаженной присоединился к испытанию на прочность музыкальной шкатулки: удивительно – не ломается). А может быть, заискивает – или это входит в формулу? – мальчик играет.

Гия в толпе библейской, среди коричневых бараньих шапок, цветных татарок с индюшками, которых ловит парикмахер, из парикмахерской высовывающийся. Но ничто не в состоянии остановить потока этого неуклонно пылящего к базару, и Гия в нем на мгновенье затерялся с хрупкой своей мечтою об официантке.

Стало пасмурно.

Ах, зеленые морские склоны. Итак, в субботу я уеду к Леве. И тут новая глава – как ни в чем не бывало: о том, как я в его доме – дорожного мастера. Тогда как в прошлой вещи это давалось в другой грамматической форме – на самом деле не бывшего, а тут словно я забыл об этом. Что это? Ложь художественная – в отличие от бытовой. Бытовой лжи.

О, утренний сегодняшний парк – геометрия его. Этот прямоугольник вытянутый, зеленый, с двумя по краю высоченными кипарисами – сегодня я их оценил сполна. Как некогда то дерево посреди тротуара – тут они посреди сада на дороге. А чтоб как-то математически оправдать это, за ними посреди вытянутой тот зеленый прямоугольник – напоминает каждый раз «Прошлым летом в Мариенбаде»[634]634
  «Прошлым летом в Мариенбаде» – французский кинофильм режиссера Алена Рене, выпущенный на экраны в 1961 г.


[Закрыть]. И я сошел с ума, и тут женщина тоже безумная – но что значит безумная?

Очень пасмурно стало.

И сожаления, горькие сожаления – о том дереве возле физкультурного зала – с его шумящею листвою. Помнишь, молния? Что это за дерево такое? И ответ – Зурабовское, Зурабовское. Все деревья – Зурабовские.

Ручей шумит.

Почему я не пишу стих? Этот вопрос чуть повыше. Режиссерская расстановка… Расстановка – содержание. А то что принято называть содержанием – форма.

Я уеду к Леве в субботу. Это станет островом, где два человека будут говорить откровенно. (Неблагозвучно – значит где-то тут скрыта ошибка в самом высказанном – По Флоберу.)

Сейчас я, видимо, живу интенсивно – как в том панихидном коридоре.

Но ко вчера: Гия еле выбрался из толпы баранов и бараньих шапок.

И мы ели на вокзале шашлык – из только один раз сваренного, вероятно, мяса бараньего. Кто знает, может быть, из того барана, от которого мы ели принесенный с собой сыр – стреляющий во рту, умопомрачительной влагой? Чудо настоящее – он был взят на базаре Авлабарском вместе с тархуном, у меня в этом году первым. И в начале он показался обестархуненным – пресным, но затем решил реабилитироваться в наших устах – и стал самым настоящим…

Птицы летают. На вокзале стояли составы, и люди покупали какие-то московские конфеты – семейного типа дедушки рвались к ним.

О, черные стволы на зеленом – о, эти черные стволы.

И дух зеленый –

Им еще расти, этим листочкам, еще даже не глянцевитым – молоко у них не обсохло. Тысячи их – наверное, это есть в весне, в прошлогодней. Смотри в прошлогоднюю весну. Трава. Сегодня трава. О, если пойти – по коридорам лабиринту памяти – моей беспамятной. Нить Ариадны – и сразу Цветаева[635]635
  Ассоциация с Ариадной Эфрон, дочерью М. Цветаевой.


[Закрыть].

Как упоительно ручей омывает мне – я сижу к нему затылком. Стволы. Что стволы?! – в раздражении воскликнет Фейгин. Да просто стволы я вижу сейчас, но речь не о них.

Входит, вспугивая влюбленных… Парки – влюбленным. Точнее – парочкам, а там неважно, влюблены или нет.

Вздрогнул, или вздрогнули два ствола – как застигнутая парочка. Стихи, стихи какие-то весь день, – но ни строчки. Вернее: весь день только строчки. Деревья. Выходит Межиров и говорит (из письма) – мне надоело описывать, куда я пошел, что делал.

18/IV. А сейчас о чем бы? Как лил дождь, какими батумскими были лужи и тротуары.

Рушат дома возле Иверии[636]636
  Имеется в виду гостиница «Иверия».


[Закрыть]. Да, больше не будет этого католического ряда…

Вчера. А что вчера? О, так это вчера я был в Ботаническом, да и на Майдане в этом сквере. И баня – и все снова. А потом Авлабар – где был костер под чаном с бельем и сладковатый дым. И баба с толщенными ногами…

20/IV. Точильщик с напитавшимся дождем точилом… Храм, намокший как воробей.

Нужно переменить образ жизни – не знаю, правильно ли это сказано?.. Но зачем мне это все читать и узнавать – если память моя, устроенная таким чудовищным образом, что я забываю все – этому не поверит? Но это так.

А главным образом я мастер глушить свои импульсы. Вот потом я говорю себе: это я напишу потом, словно импульс к творчеству этого повторится – чудовищно.

Хорошо, ты некогда написал – писать в трамваях поздних. Так выполняй собственные рекомендации.

28/IV. Сколько всего! Видимо моя тема единственная – утрата. Ничего почти (благодетельное почти!) из бывшего – теперь уже слагается в беллетристику.

Что мне нужно? Скамейка (пень) – немного травы и шатер листвы над головою. Опять незаметно, потихоньку, вдруг – выросла до полного роста трава…

Люди в садах какого века? Вот эта – чем отличается она от римлянки какой-нибудь, которая со своим младенцем – будущим центурионом или, нет, владельцем бани гладиаторов – сидела в общественном саду, где чернявый римлянин в модных сандалиях с острыми тупыми носами привел своего сопливого метателя? У нее тот же заинтересованный поворот головы – тот же интерес, то же заигрывание, окутанное паром материнства, которое уходит еще далее в глубь столетий…

Единственное наше преимущество – то, что биологически мы существуем в настоящем времени, – но разве не могли мы жить в Риме?..

Обесцветился перец на столбе балкона – стал сухим-прозрачным, крылышкообразным (стрекозиным). Я – на том же островке. Нет только уже, увы, тархуна.

Ничто не ново под луной. Пустимся в логический пляс от этой печки. Новизна – мнимая.

Блюсти одиночество. Слышать затылком восточную музыку. Мое новаторство – в глубине своей, в основе – воинственно-традиционо. Оно пересказуемо в традиционном плане – просто для вящего самовыражения отрывочек, записнокнижечен синтаксис – композиция.

Пример: Я не пишу, что сижу во дворе, где разместилось, помимо жильцов, какое-то учреждение, что во дворе первомайский барашек (сравни: пасхальный), что на столбе балконном связка обесцвеченного перца – и что вспоминаю, как благоухала среднеазиатская пыль.

Вот традиционное изложение – переложение без главного – музыки, что ли, условной, импровизации, исполнительства – без естественного дыхания. Там, в естественной последовательности пришедшего в голову, – тут озабоченность, забота – об «изобразительности», что ли, в смысле «какой-нибудь изобразитель»[637]637
  Из стихотворения О. Мандельштама «Квартира тиха как бумага…».


[Закрыть] и т. д.

Лето еще хорошо и тем, что перестает функционировать главный недостаток твой – торопливость, спешка. Неизвестно куда – она вытесняется поиском прохлады.

Кейф, кейф. Водопад солнца.

Ууу.

Но пыль тут не благоухает.

Проблески чужой гениальности – метеором.

Ведь люди не могут быть не гениальными – раз они зависят от обстоятельств.

Утром жалелось (неточность, неточность), скорее удивлялось, что на мостах не растут деревья: Идут, идут они и вдруг – как раз нет ведь этого вдруг, так как течет лента шоссе, не прерываясь (да, не прерываясь), – и вдруг, не вдруг – деревья прекращаются: мост.

30/IV. Час я тут – а ведь бесконечность. Что же было? Керосиновый чад – все время тут на керогазе то чайник кипит, а вчера на миске подрумянивалась курица. – Я заглянул к меднику, и опускаю, в общем, многое. А почему? Ведь все там, все достойно. Но я не об этом хотел. По существу, незачем уходить бесконечно – с точки любой. Вот тут на балконе открытом с дверями открытыми, где происходит в галереечках-пристроечках, – волна предпраздничная с зеленью. И чем-то что-то уминают, уминают руками, стоят в босоножках, – имея под столом корзины с бутылками боржома. А у входа натюрморт – тряпка, половая щетка, мяч (вернее, его оболочка) – и веник. Это тут я сижу – а если подойти к балкону, то откроется вид на внутренний двор «армянской» церкви – со священником, должно быть, эчмиадзинским[638]638
  Эчмиадзин – кафедральный собор в Армении.


[Закрыть]. О сколько тоже всего там можно было бы увидеть! И мраморные кресты резные (подумал: в конце концов, не обязательно же нас должны окружать вещи – произведения высокого искусства!) – кирпичная стена синагоги и две невзрачные длинные скамейки, уже с увеличивающейся стремительно ценностью. Как же! Ведь стена – уже тень, тень кейфа – так как все пылает уже. Мнут шпинат. И бубнят и бубнят. Керосиновый чад. И еще забыл – бидон керосиновый мальчик нес по лестнице вверх.

Бутылка винного уксуса на столе у хозяйки. А в общем-то соседи, видимо, спокойно относятся к соседству этой знахарки, – к которой у нас дела с Кирой.

Резьба балконная, да. Что сказал медник? А не все ли равно. Просто решил, что я могу дать 300 рублей за резную ту посудину. Я – нет, не могу. И вообще у меня все кончилось. Все кончилось – с этим медным: оно лишь у медника живет. Пока остывает после огня – окалиной, – и радужно красное.

Вянет тархун в миске, забытой на одном из бесчисленных столиков, покрытых клеенками, обязательно рваными, – неожиданно не потрескавшимися – значит, новыми – но с дырами и чернильными пятнами. Ох, какую вынесли царственно высокую лоснящуюся деревянную ступку с медным, не вяжущимся с деревом желтым пестиком, а не с черным камнем.

Все в перемежающемся бликующем через листья – калейдоскопическом – свете.

Теперь, когда я подсел к перилам балкона, мне сверху виден бассейн, на ограде которого (почему-то он был окружен оградой – железной решеткой, подобной могильным), на пиках ограды – четыре зеленые подушки и дорожки – очевидно, церковные. Обратной стороной наружу – красное вывернуто по краю. И видно там, где ковер свисает…

Вынесли мыть мясорубку – мясорубку с оловянным блеском.

Пришел мацонщик[639]639
  Мацони – кисломолочный напиток из ферментированного молока.


[Закрыть] – он же предлагает и лук. Вытащила попробовать по лепешке шпината, лепешке на ладошке, – и затараторили: не хватает ли или хватает соли, – и, конечно, сошлись единогласно, что в меру, – больше не нужно.

Выпила кружку воды из крана старуха и сказала: ух, сладкая, – в смысле сладка, сладостна. (Помнишь – сладима мандельштамовское?[640]640
  Из стихотворения О. Мандельштама «Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма…».


[Закрыть])

Теперь они говорят, хозяйки, о вине принесенном – хорошо ли оно на вкус? Вино вошло в быт – бытом стало, и гостеприимство, и это повальное соседничанье. А свет все перемежается – все зыблется, все зыбким, зыбким…

По жаре прошел мацонщик – по материку световому в черном пиджаке под дудочные переливы. Аба – мацони, хахви – лук, лук – пел, пошатываясь, балансируя тяжестью. А дудочка заливалась. Старый священник с папироской кейфует на стульчике детском в черном, вороньем своем облаченьи.

И вот уже с младенчиком под узорчатою тенью сада горьковского[641]641
  Бывший Парк им. Горького, находился на Плехановском проспекте, ныне проспекте Давида-Строителя (Давид Агмашенебели).


[Закрыть]… кейф. Прошел старик (обормоченный). – Что старость – кейф сплошной?

Записная книжка – зеркало? Адекватное ли в нем бытие?…Вернее, осколок зеркала.

Зеркальное производство – Зеркальщик. Огромное зеркало фантастических размеров.

Щебетанье птичье[642]642
  Из стихотворения О. Мандельштама «В непринужденности творящего обмена…».


[Закрыть]. Водоем с голубями. Парк усеян отлетевшими семенами. Каким образом они приспособились к полету?

Какой я вчера придумал неологизм – прилагательное существительное – записнокнижечность!