Текст книги "Александр Цыбулевский. Поэтика доподлинности"

Записная книжка № 52
[Тбилиси: 16–29 января 1968 г.]

16/I 1968.

Бунин (Думая о Пушкине): «Как привидение, за рощею сосновой луна туманная взошла», – говорю я его словами, страстно мечтая о той, которая где-то там, в иной далекой стране, идет в этот час «к брегам, потопленным шумящими волнами» – и как я могу определять теперь: бог посылал мне мою тогдашнюю муку (Париж, Лувр) какому-то прекрасному и печальному женскому образу или он, Пушкин» (т. 9, с. 458)[580]580
  Статья И. Бунина «Думая о Пушкине», опубликованная в 9-м томе собрания сочинений И. А. Бунина, составленном в основном из автобиографических и мемуарных текстов.


[Закрыть].

Не забывай завет блюсти одиночества – шататься без цели, вести жизнь поэта.

Кирилл[581]581
  Художник Кирилл Зданевич.


[Закрыть], Кирилл, Кирилл рисует. Мысленные горы. Рисованье – как урок письма. И словно на уроке рисованья выдавливает тюбики.

Кирилл: А что, если – не купать, не кутать, не мыть ребенка – только кушать давать?

19/I. В государстве Метрополитена. А может быть, и так: провести весь день, несколько часов в поезде метро, выбирая спутников напротив – описывать, находить связь со всемирным. Главное: такою целью приучить себя к той высшей бесцельности, которая…

А на вокзале все как в неореалистическом кино: ничего сделанного.

И красномордые от пребывания на свежем воздухе киоскеры – и тележки тащатся пустые.

Все так – и все быть может лишено аромата прелести выдумки… И одинокие тычки носильщиков. Пахнет углем.

Пальмы вокзальные – завернутые, но в холоде. Ах, этот полуклимат. И мороженщики, которые продают мороженое, папироса в уголку [рта], выраженье доверительное – не мороженщики, а контрабандисты они.

(Старый) купол (универмага) не оскорбляющий небо – со многими инженерными подробностями – подобно маяку.

20/I. В саду Дома офицеров – зимой пальмы завернуты в шинели (списанные), мохнатые стволы – открыты – согреваются собственной шерстью.

Прекрасный старик вошел в пивную – спросил водки – выпил как воду – уронил палку – я поднял – старый, вернее, дзвели тбилисели[582]582
  «Старый тбилисец» (груз.).


[Закрыть] – последний – в соответствующей кепке Кинтошской – чувство собственного достоинства, которое можно наблюдать, как наблюдают – природу невиданную.

Процесс моей перестройки тянется ужасно – что делать? Сколько нужно вспомнить! какие пропуски в систематических записях. Уже вчера, позавчера и поза-поза. А все так просто: нужно стать «эгоистом» – ходить в Ботанический сад – заниматься – своим делом старинным – и все.

Господи! сколько сегодня уроков! Гия – прощающийся из мутного окна – зовущий к целованью. Потом батька с рассказами о Кочеткове (и Гие), и Андрей Белый подключился, и Станиславский – (не теоретизирующий – веселящийся как дитя на оперетте – хотя он и знал, как она сказала – ведал теорию кто-кто – создатель системы). А поезд уходит, и два красных огонька…

А я даже забыл – самое простое, человеческое – грусть обычную на вокзалах – провожанье. – Весь ощерившийся готовый огрызаться, огрызаться – мое призвание. Боже, как не банально, как же не пошло говорят люди – и как ты убийственно стандартен.

Уроки, Уроки, Уроки – сколько можно собственной неправоты! – Сегодняшний вокзал – (Нельзя, нельзя – быть так суровым к людям).

24/I. Вчера – снег. Для тебя – и всех. Для меня он лежал в Ботаническом, в Ботаническом – я не был. Для всех он лежал на горе Давида, к нему подымались с гитарами…

Андрей Белый…

Что значит учиться у Андрея Белого? Невозможно – стать Белым, как Беллой.

Могу писать под шум младенчика… Нет, никак нельзя описать улицу Руставели – вечером. Вот эту – как будто только эта и была – а ведь сколько было ее и до этой – обутой в сапожки, поголовно, поножно…

Вокзал. Совершенно прелестно – настаиваю: прелестно – ушел батумский поезд, оставив после себя пустоту, которую, вероятно, что-то заполнит. Другое: он шел длинный, разношерстный – в общих дарят общенье…

И стояли у окон перед купе…

Я пил пиво с железнодорожным хачапури без сыра – проносились тачки. Снег лежал на заснеженном пути. С бочонками люди. Пальмы закручены – снег. Так обманно начинает движение.

– Так привычно глядит проводник –

Очень стало не хватать мне знания грузинского, а ведь свободно мог бы выучить за те 7, уже 7 лет, что работаю в Институте.

Пропащие на вокзалах люди с пустыми глазами. Интересно, если проследить – куда они деваются на ночь? Рельсы – Рельсы – пути. А в верхнем зале ожидания – стояли – словно шло какое-то собрание непонятное – совещание. Что будет завтра?

Почему я заговорил вдруг об этом? Не знаю. Вопрос, не требующий ответа. Завтра я покружусь – там в тех краях авлабарских. Конечно – жалок Навтлугский вокзал, но тем не менее… Андрей Белый. Андрей Белый. Я уже произношу это имя – как произносилось еще вчера Бунина. Какие они разные – даже не противоположные, несоприкасаемые – ничего общего.

А ведь Белый тоже в русле, в традиции – Гоголь, Салтыков – Кто еще?

Консерватизм Бунина – не имеет предшественников, – тогда как «модернизм» Белого в традиции.

И все это нужно будет покинуть и прийти в мир без своей записной книжки, без памяти прошедшей жизни – никого не продолжать физически.

Завтра – Авлабар, Навтлуги, может быть, и Майдан. Прекрасно, может быть, и Кумиси какое-нибудь.

25/I. Как пустеют пути: уходит батумский. И тут же снимают боржомский и открывается перспектива с одиночными ночными ларьками. –

26/I. Уходящие трамваи. Резкий ветер. А теперь господствуют (на Навтлугском вокзале) два тишайших звука – шелест карт, вернее, бросанье с размахом почти невесомой картонки. И ровные по интенсивности звуки, – кушая, издает человек, рядом в ушанке, под которой обвязаны уши – цветочной материей в клетку, то есть клетка – цветочная. Он конечно небрит, ужасно не чищен. Обувь подобна обуви серого от грязи цвета – свободная (не то слово) – когда он идет, видны пятки коричневых самых дешевых носков –

Мальчик играет со взрослым в карты – оба серьезны, мальчишка польщен. Половина окна с ослепительным – закат – ниже серая мгла – гора – дематериализованная.

Итак, А. Белый – ничего без повода – или само по себе – а всегда в связи.

Деревья клонятся. Что еще? Писать на вокзалах прекрасно. Зал ожидания. Люди, спокойно ждущие чего-то по расписанию. Речь не об этом.

Что истинного ты тут нашел? Ведь если взять каждого самого по себе – то обнаружится несуразность – ненавистный мир. Жалкий и убогий –

Почему же ты предпочитаешь одну убогость – другой? В чем дело? Нужно ответить на этот вопрос. Здесь разновидность прекрасного – которое существует до понимания из противопоставленья. Перед глазами движется мир – покоряющий естественностью и дикостью – особой статью быта – все невнятно – ты ни звука не слышишь на этом языке. Непониманье… И в то же время…

Если я решу ехать на электричке, которая через 30 минут, – и начну уже сейчас подсознательно волноваться – как-то включусь – в движение ее и буду вытягивать собственным малым магнитиком. Что это такое – поэзия расписаний? Как поэзия азарта. Прибытие – отбытие. Как по-разному наблюдают за игрой люди. Вот этот жалок – ему не до игры, он в ней внутренне не участвует – и что же? – Но он внимательно рассеян – внимательно отвлечен…

А вот этот, напротив, – он знаток, с большой буквы, и философ – ему ведомы все тонкости. Он бог этой игры, и тут он обладает некоей бесконечностью и таинственностью. Он, конечно, философ. Он, знающий, тот смотрит снаружи в снаружи – этот изнутри в изнутри.

Потом я ехал в электричке Цнори – Тбилиси. Так что там были какие-то всякие с бочонками и индюшками – молодые, но уже на лице с пониманием ценности натурального продукта, власти денег и прочего – все куплю и т. д. Но не в этом дело. Я сошел на площади Разлитого Вина. Очень живописно (оскорбительное слово – неточное в такой сегодняшний ветер) садились цветастые татарки – с младенцами за спиной, усталые с тяжеленными корзинами – не успели все продать? Их поднимают и девочки – подростки малых лет вьюченные – вьючиваются. И милиционер знакомый какой-то ходил. Что из этого? Не могу же я присобачивать (собаку не присобачишь) слона. Давайте просто дышать.

Во сне, просыпаясь, поскальзывался по льду – вот так когда-нибудь (скоро) скользну и под прорубь. Легко писать про Белого. Трудно Белым.

Сегодня Шухаеву[583]583
  Василий Иванович Шухаев (1887–1973) – русский живописец, график, сценограф, педагог, заслуженный деятель искусств Груз. ССР, в Тбилиси с 1945 г.


[Закрыть] – 81 год (счастлив Шухаев и далее пушкинский гекзаметр…).

Вера Федоровна[584]584
  Вера Федоровна Гвоздева-Шухаева, жена В. И. Шухаева.


[Закрыть] – старушка светящаяся сухонькая, – которую все время почему-то видишь молодой парижской русской эмигранткой. Так же, как и Шухаева, – сквозь и – никак – ссыльными[585]585
  16 апреля 1937 г. В. И. Шухаев и В. И. Шухаева-Гвоздева были арестованы, обвинены в шпионаже и заключены в ИТЛ на 8 лет. Срок отбывали на Колыме.


[Закрыть]. Слишком уж отсутствует рабье – рябье –

Боже мой! Было время еще несколько лет назад – когда Пушкин был старше меня. Теперь мне 40. Три года как дуэль – полозья и снег, Натали, Петербургская квартира. Нет, все это чуждо. Я не помню этого – может быть только я в пальто, осыпанном снегом – как может быть кто-то на Арсенальной в детстве – тогда это я в приемную тиснусь – и на пальто – поблескивает снег – морозной пылью серебрится. (Здравствуй, Олеша, – я краду у тебя тут ритм.)

К чему я клоню? Знаю, про труд. Хотя причем тут труд. Труд, чтобы такой, как в 37 году, шеститомник? Утром на секунду был у Тамаза. И тоже беседа на эту же тему: «не позволяй душе лениться». Что еще?

Был ведь целый день – Был трамвай, базар-безумный один на колхозной – и другой (для себя) в Навтлуги. Там нет уже продавцов вина с огромными бочками: все выпито.

И опять в лавке угольной. Был, по-моему, тот тип, который тогда канючил с цыганкой…

Был я еще где-то – не скажу, – так как не могу по А. Белому связать – муху со слоном, но не из мухи слона. Ну да, конечно, как описать сегодняшнюю медную (ненужную мне) лавку – полутьму ее. И еще там типы были, а владелец, помнишь, благополучный меланхолик – на Плехановской стоял за молоком – значит, есть внуки, и когда закрыта лавка – и окно фанерой задвинуто – я, любопытный, встав на цыпочки, все же вижу, что у него на столе появилось нового, кроме старого самовара…

…И еще! Я пил пиво – не только на Навтлугском вокзале, и на улице в ветер – закусывал сосисками, на которые вожделенно зарились дети – откуда они только взялись?.. И у всех обнаружилась страшная жажда – пили и пили воду, несмотря на ветер, – передавали мелочь через головы впереди стоящих и через головы получали стаканы. И сквозь стекло – стояла приезжая розовощекая – и тоже ела сосиски и отпивала кружку пива – собственно из-за нее и из-за темного цвета сосисок я вернулся.

Потом она ушла, довыпив пиво и съев сосиски с приезжим спутником с фотоаппаратом: наверное, они отправились в Метехи.

– Дорогой мой, я старше вас на десять лет! До смерти Пушкина вам еще 7 лет. – Вы можете его читать с сознанием, что Вы моложе Пушкина.

Утром я проходил замерзшим садом, как обычно. Как обычно. Как Белый писал – он пишет прозу? Как поэму на длинном свитке в беге по лугу – мне представляется это в Манглиси – почему? Я сам мечтаю бежать по рощам, стоять над Алгеткой на террасе.

Иногда бывает мудро и покойно (К 40 годам и к музыке). И вдруг почему-то Красноводск. Это прекраснее этой старой унылой щемящей части –

Теперь я могу путешествовать в Красноводск, не переезжая Каспийского моря…

Но очень мало осталось времени у меня. У Тамаза мы заговорили о Бальзаке: вот откуда – не позволяй душе лениться…

Но, видишь ли, клавиатура

– От этих и до этих вот…

26/I 1968 г.

Э, как же так? Я ничего еще не писал сегодня…

Утром дописывал про себя вчерашнее. Как будто выключили и потухло внутреннее освещение – русские с картами – совсем другое, чем тот пожилой с мальчиком. Почему? Я рассуждал на эту тему. Дело, конечно, не в «выгоде» незнания. Другое… С каких высот сходит музыка? Есть люди, сильно чувствующие музыку – есть глухие или приглушенные как приглушенные к (счастью) обладания – тоже дар ведь не умозрительный. Я говорю о музыке лишь потому – чтобы не уходить в свое антимузыкальное звучание… Спать хочется (лучшая фраза в русской прозе).

27/I. Приходят незатейливые строчки Ахматовой (эффект – отсутствие эффекта) –

 
Немного у жизни – лукаво
И все у ночной тишины[586]586
  Из стихотворения А. Ахматовой «Поэт».


[Закрыть].
 

И обнаруживаешь внезапно какой-то ключ: какая бездна мысли – рецепт творчества: немного у жизни, все у ночной тишины – немного у внешнего, все из себя. И т. д. и т. д.

28/I. Да в этом Майдане, Бане, Навтлугском вокзале – есть первоосновное – первоисточник, исток – когда играли в карты те русские – у них уже опосредствование. Там характеры, манеры – стиль, строй, но не истоки. А татарин пожилой с мальчиком – в них нечто первоначальное. До характеров далеко, есть такие всеобщности как застенчивость, лукавство, мудрость, нерешительность. Там азарт игры – тут игра, там просвещение – тут посвященность.

Постепенно, благодаря младенцу, вдруг вспоминаются вещи давно забытые – связанные с отцом. Например, помню, как мы шли с ним от врача-кожника по Пескам[587]587
  Старый район Пески (Рике) в Тбилиси, снесен в 1980-х гг.


[Закрыть]. Как зашли в аптеку заказать лекарство. И чувство жалости к себе – отраженное, которое хочу пробуждать и в незнакомых людях: пусть все знают, что мне больно, что вот бедный мальчик – у него там покрылось какой-то заразой.

Да, тысячи припоминаний и подробностей.

Поздравляю тебя, Шура – тебе уже 40 лет! Спать хочется.

29/I. Как естественно произнес Пастернак глагол червивел (Тифлис малинов кровель)[588]588
  Цитата по памяти из стихотворения Б. Пастернака «Вечерело. Повсюду ретиво…».


[Закрыть]. Как в этом глаголе естественная связь с французской поэзией Рембо (?) и прочих, что мы не знаем, а только угадываем. С какой грустью я смотрю на остатки этих кровель из трамвая на подъеме Бараташвили[589]589
  Улица в тбилисском районе Авлабар.


[Закрыть]. Аминь.

Мне 40 лет. Утром мне попалась книга о Рембрандте.

…Еще двадцать минут тому назад я мог бы написать то, что сейчас забыл: незабываемым казалось.

Дома. – Тепло. Идут приготовления ко дню моего рождения. Младенчик в яслях – коляске. Рождение меня касается – не касается.

Я иду в ветер по Ботаническому саду – Кипарисы черные. И белая замерзшая речка, полуснег, полулед. Речка течет под этим.

В белой речке зеленые островки – окна: видно, как течет вода. Скалы. Прекрасные скалы. Я мог бы быть сейчас на вокзале, – но хорошо, что я пришел в эту тишину.

Мне 40 лет.

Мне 40 лет.

Здравствуй, Ботанический – зимний.

Мне 40 лет.

Я мог бы. Ветер Рембрандта.

Дома. Посапывает младенчик. Что же с Рембрандтом?

Конечно же, его евреи – и еврейское в Голландии, – как мое татарское в Грузии.

Спать хочется.

Глядя на младенчика, я все более и более вспоминаю, – вспоминаю не то, но что-то, например, пробуждение. Разве я не так же открывал глаза и надо мной [не] склонялись лица отца и матери?

Может быть, и сейчас записки у меня получаются цельными.

Об Ахматовой: незатейливая песня – оборачивается сложным философским трактатом. И, может быть, так должен разрешаться вопрос – «Казбеги».

Немного – у жизни (лукаво!)

И все у ночной тишины.

Вот и закончился мой день рожденья. Мне пошел 41-й год. Сейчас ночь.

Записная книжка № 53
[Тбилиси: 30 января – 3 февраля 1968 г.]

30/I 1968.

29 января – рождение. Как будто вернешь его такой надписью.

А ты хотел бы вернуть твое сорокалетие?

30/I. А может быть, я предвзят – чтобы использовать выкарабкивание из предвзятости: всегда (брать) давать явление во всей сложности, не упрощая – Ведь предвзятость и есть упрощение.

Вчера – именины. Стол. Ночь. Бегу еще за бутылками. Может быть, потом воскреснет по этой записи то, что сейчас не воскреснет. Я здорово прошелся в ветер по Ботаническому, не в ветер, – а в заветрие.

Мои Кубачи – не всюду «заданы», так сказать, то есть не везде пронизаны, связаны чем-то большим, чем непосредственная внешняя данность. Не всюду материал действительность. Повод для того большого, что – над добром и злом. Оно вне большого, само по себе.

Гений Мандельштама хотя бы вот в чем. Помните – на первый взгляд он поменял местами форму и содержание – форма не облекает содержание, содержание не влито в форму. Напротив, форма извлекается, выжимается из содержания.

Так было, считал Мандельштам, у Данте.

31/I. В Кубачи нельзя войти дважды. Случай, когда злоупотребленье оборачивается добром.

Впечатления действительности – могут быть лишь примером – в качестве примера. Но не самоцелью (Все у ночной тишины). – Они форма (по Мандельштаму), то есть они выжимаются из себя (содержания).

Утром Белый. О, – подтверждено все, это – блистательно Белая терапия. Нет. Бело-терапия. А потом письмо от Майи Л. Как подарок, как солнце среди зимы (пошлое сравнение), потому что там мой старик – весел, рад гостям – восседают кошки. Появляется откуда-то чача (и т. д.)…

Я думаю, как бедны Кубачи, как там мало старика сегодняшнего, перебеганий, забеганий, отступлений. Но утешаюсь: все может еще успеться впереди – ведь все «действующие лица» у меня останутся теми же – и будут постепенно все объемнее.

Хотел бы в Сухум. Как дополнение «Кубачи» – чтоб был Старик и Порт.

А где моя Средняя Азия?

Не забыть утреннее – нечто о водителях трамваев. В этом хаосе – гармония движения. И о мастеровых на Пушкинской – это ремесленники, а не бандиты – хранители чего-то.

Не бойся знания твоей слабости – не-ремесла.

Существует ли влажность Цихисдзири[590]590
  Курорт в Аджарии, рядом с Батуми. Там же знаменитый Ботанический сад.


[Закрыть] помимо Андрейбеловской? Ну, Ботанический, ну, солнце – спасибо, в феврале на эту скамью над обрывом – почти полет, и черные комочки птиц в сверкании ручья. А может быть, я могу поспорить с А. Белым, – если не в полноте и глубине отклика, – то по впечатлительности, то есть каким-то зрением? Кира недовольна вчерашним – Возможно, так и нужно писать – точно в потоке действительном. И не теоретизировать. Ведь вот какое дело: искусство не терпит объяснений – нельзя объяснить, но ведь в то же время – нельзя не объяснить!

– Это противоречие хитрый художник разрешает хитро. Он…

Слоистый камень. Что слоистый камень? Сейчас перед глазами. И птица высверкивает голосом. Лай собаки. Шумит ручей. Солнце светит в лоб. Вчера в двухъярусной Самайе. Один в верхнем, – а в раме буфетного помещения старик со стаканом в руке и два белых – буфетчик и повар, и я, пока тянул пиво и уписывал мужужи[591]591
  В грузинской кухне – свиные ножки в маринаде.


[Закрыть]. Думал – какой там за рамой водится эпос…

В нижней «Самайе» сидел великолепный старик-курд. Он всегда тут, – сказал Нодар. – Старик – завсегдатай – с усами, с тарелкой харчо и бутылкой вина – Молодец! Жидкость вина на жидкость харчо. Но харчо кончилось быстрее, оставалось еще полбутылки вина и он тянул с ней, – а когда оставалось совсем уже на донышке – вошел другой почти такой же, он его приветствовал и сделал приглашающий жест рукой.

Я по ту сторону кипарисов. Прекрасно тут. Прекрасно. Голые ветви ветвистого кустарника ветвятся по земле гуще травы, и нечто горчичное от увяданья – против света светится и золотистое – горчичное – серебрится и тухнет.

На скале белый большой петух – шныряет. Собачий лай – ущелье – эхо.

3/II. Уже позавчерашняя «лужайка» – скамейка с солнцем. Как они там – сегодня?

Улица Руставели – не противоположность тем переулкам. Она в области прекрасного бессмертного – Невский проспект.

Я шел сегодня – вчера – по рельсам железной дороги: идеальный путь для жаждущего одиночества – отдельные путники и путницы, проносящиеся составы – один таинственный быстрый – вагоны пустые – не заполненные темнотой – плотностью – умчался куда – и Гора с обрывом – прекрасно. Можно говорить с собою вслух – пожалуйста.

Я пришел на вокзал этим путем, а оттуда в метро – фьють и на Авлабаре, – а мог бы придя чуточку раньше на гардабанской электричке (9 вагонов?) полупустых привлекательных – она вильнула и пошла по правильным рельсам – у вокзала самое узкое место – она очень хорошо его прошла, – уминая рельсы – И стрелка без стрелочника. И уйма людей железнодорожных. И в железных ящиках уголь, и стоял поезд туристский – видимо, местный – в окнах его было выставлено гастрономическое количество бутылок, в двух-трех выглядывали хорошенькие личики девушек. Солнце. На одной крыше таял снег – с вагона стекало, он был мокрый и особенно чистый.

Я подошел к киоску и с удовольствием пил пиво – озираясь на всю чертовщину – с туристским поездом, перебранкой проводниц с какими-то типами, в руках которых железнодорожные отмычки – закрытая наглухо комната депутата с наружной, как в ночной дежурной аптеке, кнопкой звонка…

Затем на метро – отправился к Фатьме[592]592
  Фатьма Твалтвадзе, переводчица с грузинского языка.


[Закрыть]: но об этом можно догадаться и по предыдущему. Я думаю, нужно научиться писать проще, то есть чтобы было понятно не о чем речь-то, а где место речи.

Ужасное: рисунки Пушкина на полях – виселица.

Казенный смертный балахон.

Смертный балахон.

Балахон – Балахон – Балахон

Государев, Государство.

Я был бы с ними. Какого цвета балахон? И тут кончается любопытство. И отвращенье боле страха. И униженье сильнее, чем боль. От доски до доски. От тоски до тоски. А все на полях, на полях. Поле – не на полях. Воля – не на воле. Только птах среди плах. Ассонансы? Плаха – плохо.

Боже, отведи от полей этих смертных. От балахонов и кителей богдыханов…

Здравствуйте, повешенный. Знаете, я Вам не завидую. Не хочу быть в смертном балахоне – хоть он и просторен балахон.

И через столько лет родится младенец, и все с начала: ясли и бычок – и 3 волхва и звезды Вифлеема – но где же царь – царь Ирод – и как встарь – горит звезда кровавая Вифлеема.

Между прочим, настают последние дни этого Навтлугского вокзала –

Искусство противоположно так называемой политике – оно ориентируется на отмирающее, а не рождающее.

Когда-нибудь – полянка – лужайка, вокруг лес типа манглисских рощ, – и я со свитком, а потом на веранде. А может быть, где-нибудь в России, в глухомани – где хорошо пишется? Не знаю. Нужно же будет все эти привести в действие. Нужно отпустить рычажок. Только и автомобильчик заводной кончится – помчится.

Когда я закончу эту страницу? Здравствуй – я – который перечтет, не чужд ли я тебе? Улыбнись.