Текст книги "Александр Цыбулевский. Поэтика доподлинности"

Записная книжка № 50[565]565
  Записные книжки № 45–49 отсутствуют.


[Закрыть]
[Тбилиси: 25 декабря 1967 г. – 1 января 1968 г.]

25/XII 1967 г.

Ветер ледяной. Утром разговор по телефону с Володей Соколовым[566]566
  Соколов Владимир Николаевич (1928–1997) – поэт и переводчик.


[Закрыть] – ему все больше нравится моя книжка, он ее перечитал утром еще раз. Нравится – «щепотка рельс» – напоминает Мандельштама, «немного теплого овечьего помета» – хотя ничего, как говорит, общего. Я говорю, что это не нравилось, он спрашивает – кому, Гие? Я говорю: нет. – Так кому же? – Я: В издательстве. – Есть в книжке «пастернакизмы», но от этого она мне нравится еще больше. Вернусь в Москву и, может быть, напишу о ней.

Ветер страшный, ледяной, порывами. На всем свете – как это Блок решился быть певцом метелей, вьюжных шлейфов? За спиной суетится на кухне Флора – готовит обед. В такой ветер – «она еле пришла» – выходила за хлебом, и сейчас что-то мешает, звякает в кастрюле. Сколько нужно суетиться человеку, чтобы длить, продлевать свою жизнь, существование – сколько газа, керосина – помешаний, помешательств?..

Желтые сережки качаются на деревьях – видны крыши железные. По карнизу прыгают голуби, важно выпятив белые грудки, – курлыкают. Индюки – скоро Новый год[567]567
  Намек на то, что к Новому году грузинские хозяйки делали из индюков сациви.


[Закрыть].

Вчерашний чистильщик, вчерашний чистильщик. Появилась подросток с изможденным лицом – с декретного – и начала говорить ему про коляску, а он, какое время[568]568
  Калька с грузинского «ра дрос» («какое время?»).


[Закрыть] коляска – один месяц подожди еще и т. д. И как-то странно ласково. Я спросил, когда она ушла, кто это – соседка? – Он ответил: нет, дочь. – А почему ты говорил с нею по-грузински – ты ведь армянин. – Это правильно, но они (видимо, жена и дочь) тут выросли и лучше говорят по-грузински и муж у нее грузин.

Это объяснимо – хотя, может быть, лучше было бы без объяснений. Но хорошо и с объяснениями. Воробьи прыгают по улице – нахохлившиеся перед взметающимися ветром листьями. Им нет никакого дела до нас: когда мы станем воробьями, переживания, почему мы не люди, у нас не будет. Мы будем вполне довольны. И пусть там ходят, какие-то брюки и штиблеты и усаживаются за стеклянную дверь чистильщика. (Чистим-блистим – даже не то.) Он очень неловко, никак не попадая, всовывал картонки – предохраняющие носки от крема.

Оказалось, Флора стучала по кастрюле (это она жарила оладьи меня угостить) – «попробуйте мой, какие я делаю» – я отказался. И вот они стоят поодаль на блюде горячие – стынут. Это ведь тоже рассказ, а не только когда выпьешь (как вчера в ресторане) (Все там привозится на колесиках – ничего не скажешь: железнодорожный ресторан).

Читал вчера пастернаковское «Люди и положения» – дополнение к «Охранной грамоте». Дата 1957 год – значит, всего 10 лет тому назад Пастернак писал это.

Это – теперь для меня – проявление высшей формы деликатности. Да, деликатности. Смотри, например, как он о жене Л. Толстого и о Наталье Гончаровой. Там же… Учись доброжелательству, непредвзятости – вот единственный твой урок, который ты должен зубрить до скончания дней – до превращения в воробья, прыгающего по тротуару (Что у меня композиционное мышление – дар?). От железной крыши где-то за желтыми стручками-сережками акации – дымок синий развевается по воздуху двумя раструбами, мимо двух кирпичей законченных (бородой Черномора), а голуби – вдалеке похожи на бабочек: случайное порханье.

Прилетела пушинка – прочертила мимо окна.

Белье развешанное похоже на пласты снега посреди черного двора.

Оладьи на тарелке с прислоненной вилкой еще с мирного времени.

Любимые старческие руки – вдруг взгляд на руки, на запястье. Чернь бога – божественная чернь – ветки зимние на небе. Расул, – говорю, – ты видал чернь бога – божественную чернь? (Это я пропустил в Кубачах – происхождение черни – не чернил.)

26/XII. Невозможно летит время – зачем? Нельзя так. Я не знаю, что делать дальше, что должно произойти. Конечно – я могу писать и не пишу, конечно – так не может продолжаться.

Все связывается с мыслью о смерти. Все правильно. Мелочи жизни и я проявляю то широту, то мелочность – по их поводу.

Нужно жить ради и во имя, а я жду течения. В одной лодке с Гией. Я никому не нужен такой – так бессмертие не завоевывают, не бессмертье – продление жизни посмертное. Нужно вытирать каплю воды – как в рассказе Бунина – Бернар[569]569
  Рассказ И. Бунина «Бернар».


[Закрыть]. Нужно делать – главное, зная, что это – главное, но не зная зачем, пусть не зная зачем. Ведь инстинктивно я чувствую удовлетворение – что-то сделано, – когда веду записную книжку.

Каким образом – в прошлое столетье – остро чувствовали смену поколений – ведь не появлялись автомобили и т. д. Короче, изменения в технике не существовало, по каким же приметам виделись изменения.

И еще была мысль о вчерашних ночных нищих – как они не меняют – богатство – на уют, на еду – нормальный сон и прочее. Никогда не чувствовал возраста писателей – всегда он был для меня неопределенный выше среднего и вдруг вижу писатель писал молодой – молодой Гоголь писал Мертвые души – молодой.

Перестает быть сомнительным оттенок молодости на божественном.

О чем я подумал? Пишем для еще не родившихся – да… (Белла… я).

В обшарпанной приемной – вдруг произошло, – а ведь если бы был поэтом, это могло бы зашептаться все, – и ввести ближе к богу. Ночь, тень от дерева, кажется, что все можно будет восстановить потом от этой чернильной ночи и мозаичного пола – и шарканья разных туфель.

Но все это не шарканье – а судьбы – только что он улыбался и гадал, сын или дочь – и вот известие: мертвый ребенок. Он пишет записку жене, а я в записную книжку.

В конце концов все исчезает, остается – мозаичный пол, сердцебиенье – и ощущение собственной плоти – той первоначальной именно твоей (как платье – плоть)

Фет:

 
…И болью сладостно-суровой
Так радо сердце вновь заныть
И в ночь краснеет лист кленовый
Что, жизнь любя, не в силах жить.
 

31/XII 1968. Вот так же, как я бросил курить – ради здоровья, ради здоровья хотя бы следует отказаться от некоторых своих особенностей.

Нужно плыть против собственного течения, против отрицательных эмоций. Да. Мне кажется это просто: – просто не обращать внимания, не фиксироваться – на вещах преходящих, на мелочах, отравляющих вечность – быть холодным и отвлеченным, – а вместе с тем внимательным. Раз и навсегда считать, что все оправданно и все поступают правильно, что за поступками кроется жизнь – неизвестные тебе основания и т. д. Тут я не вполне точно передаю терапевтическую сторону мысли.

А ведь с самого начала ты считал: пусть человек – то, что он сам о себе говорит. И т. д. Сейчас же к этому – нужно в себе лелеять тот идеализм (фетовский?), который и есть выражение материализма – единственной формой утверждения действительности.

Утром мы шли с Кирой по солнечным зимним улицам, вспоминали строчки Беллы. Удивительная поэзия – она там, где бессмыслица для не то чтобы здравого – не поэтического – смысла: и маляра белы белила или уместились в простор тесноты идеальной[570]570
  Аллюзия к стихотворениям Б. Ахмадулиной «Солнечный зимний день» и «Зимняя замкнутость».


[Закрыть]. И еще, и еще…

Итак, я должен записать свои скрижали, на которых – вернее, под которыми – медицинская основа.

Не нервничай – все зло нервического происхождения. Не следует гореть – и подкидывать в огонь то горючее – нужно другое. А там уже твое личное дело – предпочитать озноб здоровью или здоровье ознобу. Каждый выбирает, что ему лучше. Белла не знает твоих забот – она только смутно может подозревать существование того темного мира, который вспыхивает в тебе и горит антиогнем – бессмысленный и недостойный мир. Поэту есть дело до всего – кроме того до чего нет ему дела. Какое же дело мне до?..

Сиди, читай идеальную прозу Мандельштама. И выйди из плена – заговори другими невнятностями. Дав волю неведенью – не знай самого себя. Лги. Будь ближе к божественному. Наслаждайся – конструкциями стихотворений Фета – по ним познавай конструкции мысли.

Вот из новогодних пожеланий самому себе.

И, может быть, напиши сказку.

Каковы итоги года? Незрелость. Что значит «читать Фета»? Не успел ответить на этот вопрос, как наступил 1968 год. Наступил (не наступая) – только начался. Понятие рубежа – зыбко. Новый год, а пластинка должна быть – хрипящей – Великая диалектика жизни вернее хорошего вкуса – вещь должна быть не новой, а с отметиной обжития – ее должна была грызть собака, если это мебель. Не все старое – плохо, как и не все новое – хорошо, не все новое – плохо и не все старое – хорошо.

Так что же значит читать Фета?

1 января 1968. 8 час 30 мин.

Началось у Киры[571]571
  Родовые схватки.


[Закрыть].

Какой день, Господи! Солнце 1-го января и небо бледно-голубое. Да будут мысли об искусстве и само искусство – неуклонно как поток.

Нужно оправдать свое существование.

Какой день. Вознесем благодаренье – как точны слова – это ощущение вознесения благодарения.

И еще должно быть ощущение таинства –

Кирочка – ты такая хорошая! Ты даришь мне блаженство – в такой день. Даже сына родила мне 1 января.

Неужели возможны радостные муки?

Но чему радуешься? Вспомни, как радовался тот тогда мальчик – ночью – тот. Разве у него не было тоже предчувствия благополучного исхода?

Как сказано там в предисловии к Фету? Человек – тяготится прошлым, страшится будущего. А солнце – не обманывает, оно действительно светит и греет – зимнее солнце поэзии (напыщенно).

Кирочка ходит по коридору.

А мне подарила блаженство.

О ханжестве думаю – я мог бы тут добавить, что пил утром валерианку и т. д. И чувствовал, как перед экзаменом, если это не написать, окажутся основания для ханжеского – он безразличен.

Нужно оставлять ханжеское ханжам – и писать о блаженстве муки, чтобы ханжеское уходило собственными усилиями – а не с помощью автора…

Я пишу «ханжа», и где-то рядом слово «фарисеи» и толпятся толпы – Рим какой-то перед подернутыми туманом глазами – глаза старух.

Какой там сейчас мир у этих бочек – с кахетинцами – чорт возьми! И какой это все-таки праздник – для меня со стороны – безнадежность-продажа – жить и никто не подходит. Но гордость – какая капуста! – шлепок по ее морскому боку – какое лобио! – какие яблоки!..

Нет ничего выше вокзала, особенно если он так близко от базара (как Навтлугский) – да еще соединен с автобусным… и солнце бьет в открытую входную дверь – тут полусвет – а за ним нестерпимое сиянье.

Как же умирать! Вот баранья шапка. Вот в оспинках и т. д.

Сосиски привезли сбоку – о, этот жест, которым ящик с ними подал грузчик на стойку буфетчика – молоденькие азербайджанки – гомон вокзала – с непонятными приливами и отливами. Приходить сюда и писать. А там у бочек стоят и пьют кахетинцы – почему нельзя сюда затащить Гию?

Как только ты решишь, что люди уроды – вдруг углем рисуемые лица – девочек с темным румянцем – татарок.

Девушка – подросточек с плетеным кувшином, а рядом взрослая на аккуратных каблучках.

Итак, я на кладбище. Солнце. Я не имею права жить как другие, отдаваясь этому солнцу – я должен тут же вытаскивать орудия улова – вести жизнь писателя.

У старых писателей – наблюдательность капитальная, язык купцов – быт и т. д. – само собой разумеющееся. Не самоцель – в которой я ныне растворяюсь.

Записная книжка № 51
[Тбилиси: 6–14 января 1968 г.]

6 января 1968 г.

Год перевернутый девятки и восьмерки и единицы

6/I. Нечто о блаженстве – Я дома – в музыке чудится пасторальное. Дождь. И эту книжку следует начинать с программных, новогодних «установлений». Будь достойным музыки – не отвлекайся. Думай свое, не фиксируйся. Изгоняй недостойную тебя наблюдательность. Так как знаешь – о том, что не знаешь: основаниях тебе неизвестных – благих. Не замыслы Яго. Не платок Дездемоны.

И еще: Безразличие – другое необходимо. Вспомни прекрасный тост Вахтанга[572]572
  Вахтанг Алхзишвили. См. в записных книжках № 4 и 38.


[Закрыть] о моей маме: о ее незаурядности. Ведь кругом прекрасные и заурядные люди. В этом все дело. Почему это я должен опускаться до уровня того и желать заурядного, не творческого, пусть и прекрасного? Почему? Подумай об этом. И вспомни Тост – он был прекрасно сказан. Вчера ночью бледный с бородой молодой человек подняв голову Христа к чьему-то подоконнику – внимательно вслушивался – в внятное ему одному…

За пару дней до этого я видел его, сидевшим на улице в подворотне, – он просил милостыню. Я бросил ему в кепку 10 копеек – он поблагодарил наклоном головы. Я узнал его – это одно из лиц, которые запоминаются. Сейчас, видимо, он перенес тяжелую болезнь, бледность: думается, у него было психическое расстройство.

А сегодня он шел по той же улице, углубленный в себя, – милостыню не просил, однако – бездельничал?…Поднимает лицо Христа…

Музыка. Блаженство.

Не может у меня действительно не начаться «новая жизнь» и именно с 1 января (вспомни письмо Ариадны Эфрон к Гие), ведь теперь для меня 1 января – день шестого чувства[573]573
  А.Ц., видимо, имеет в виду рождение 1 января 1968 г. своего сына Александра.


[Закрыть].

Теперь – другое.

Правда, я не знаю, нужно ли продолжать писательство, но ведь без него я погибну. Оно не несомнительно. Могу ли? Таков итог сорокалетия.

Наступает естественный период уже окончательной домашности. (Мерещится, быть может, Гия – не так уж фальшив в этой своей привязанности к собственному дому, ему действительно нет ничего милее…) Но я тут хочу «домашность» – как продолжение бродяжничества, как то же взрывное разрежение флюидов творчества…

7, 8, 9 – все пропустил, пропустил. Сейчас Солнце – Фуникулер – Солнце мгновенно: «затишок» – барак у репродуктора… Вечером будет день рождения Симона[574]574
  Симон Чиковани, родился 27 декабря 1902 г. (9 января 1903 г.).


[Закрыть].

Что было?

Во-первых, тот «Христос» оказался вылепленным – какая-то мягкая белая глина – резина, казалось, можно еще что-то перелепить.

Боже, как светит Солнце!

И еще – были шинели, ласковые шинели, оказывавшиеся на плечах – те мандельштамовские – красноармейской складки…[575]575
  Аллюзия к строке «Люблю шинель красноармейской складки…» из стихотворения О. Мандельштама «Стансы»


[Закрыть]

На том нищем… Почему так услужливы шинели? Шинель услужлива, услужлива шинель… Что значит красноармейской складки – это вечное в том смысле, что какой-то эпизод истории на длительное время перестает быть чисто прошедшим, он обслуживает (костюмами, бутафорией) и будущее. Пример – комический этот нищий, облаченный в реквизит Гражданской войны. Если вглядеться, он очень юн. Можно даже спросить о годе рождения и получить что-нибудь ошеломляющее – он 1940 года, моложе Вас, а Вы могли бы у него расспрашивать о восемнадцатом. И дело не только в околыше фуражки.

Нищий – низок ростом. Хромает на обе ноги, опирается на палки, горбат – в лице что-то елейное. Относится к тому же братству – которое оккупировало район русской церкви. Рядом шел другой – не хромал – не помню, с каким дефектом – нуждавшимся в хромоте другого.

Шинель стала переселяться и легла на плечи того Христа. Я удивлялся, до чего же услужливы шинели. Стоит только оказаться выбитым из так называемого нормального общества, как из какого-то сундука она вытаскивается и облекает плечи. Пока я шел и думал об этом, мелькала стихотворная строка об этом – ясная и отчетливая, не вызывающая подозрения – что может быть забыта. И, тем не менее, я забыл ее. Забыл и слова уже прозаические, которые сопутствовали «Шинели» – сразу две за такой короткий промежуток. Каково же было удивление перед явлением, которое очень неточно можно назвать обманом зрения – я увидел, что на Христе (человек стоявший ночью у балкона, подняв подбородок) не шинель, а обыкновенное рыжее пальто… Я растерялся, улетучилась обобщающая сила, содержавшаяся в эмоциональном восторге, владевшем мной. Я думал: Нужно будет вспомнить эмоциональный восторг – и обмануть, вести речь о двух шинелях – т. е. выдумать – обмануть, сказать, что на Христе тоже была шинель.

Но нет… получилось честно. Нужно было, оказывается, дождаться солнечного дня, подняться на фуникулер, вспомнить затишок (я уже забыл, почему это было обязательно. До этого мелькнула в голове прочная связь между затишком и шинелями). Кстати о шинелях – редактор Мревлишвили[576]576
  Возможно, речь идет о М. Н. Мревлишвили, редакторе журнала «Литературная Грузия» в тот период.


[Закрыть] сказал, что он хочет немного – всего один рассказ – по величине с гоголевскую «Шинель».

Уместно ли приплести это?

Что сейчас? Холмы садовых клумб. За ними небо. Маленькая полоска снега – в тени. Рядом на скамейке женщина с двумя девочками – одной уже – лет 13 – она в переходном возрасте. Едят яблоко – описать это необыкновенно трудно. Есть яблоко… Послушанье. И взрослый голос – ребенка. Стала вязать. Надо бы описать, как мы были в Самайской хинкальной, но не сейчас – это болтается в воздухе, как аэростат, как отдельное государство.

Действительно послушанье. Наслажденье послушанья. Мама, можно я?..

Куда-то – пока кукла поспит!

Прошли подростки – которые говорят: если ты мальчик. Как я не буду девочкой, если…

Противные, не видящие, что противны, – хорошо одеты.

Сановные и повелительные замашки движенья – чуть брезгливые складки.

Холмы садовых клумб. Их темные шары со шляпками солнца. Вообще они из зеленого снега. В какое-то время года Холмы садовых клумб. На них появляются горькие шишечки.

Солнце зашло за тучу. Неприятно. Померкло. Стал ощутимей ветерок. Остыванье. Эге: а что это за два облака висело над горизонтом недавно красных, вечных?..

И еще один урок снова того же дня – не вмешивайся, не фиксируйся. Твое дело – Ботанический сад, ветви – остальное тебя не должно касаться. Дыши.

И это все? Ты мог так уйти из сада, – будто бы его не было?.. Красные замерзшие плети растений ползучих. Вспаханное поле возле кактусов. Запах воздуха. Сырость. Господи!

Как пахнет сырость? – Чтобы напоминало подвальчики и эти осенние сады. Неуловимый фиолетовый оттенок чернильный? – Как намек – будто все это написано.

И солнце требует участья. Пример дурной неясности – участья в нем? Или участья с ним – Ласка солнца.

Вполне прекрасный мальчик мой,

Вполне прекрасный.

10/I. Новый день – вернее снова день. Утром в отделе у Муси[577]577
  Мария Евгеньевна Недоспасова, арабист, близкая подруга Шуры, сотрудница Института востоковедения АН Груз. ССР.


[Закрыть] болтал – как все болтают. Посиди еще, мне говорили, и я сидел, и был как все.

Прекрасно.

Потом поездка с Жорой[578]578
  Георгий Дмитриевич Хмиадашвили – сотрудник Института востоковедения АН Груз. ССР.


[Закрыть] в мокрую метель – он слушал машину, как слушают живой организм.

Было много прекрасного вчера и сегодня. Хотя и не обходилось без рецидивов. Нужно думать и о нравственном. Это другая сторона программы – быть «вне», быть чуждым чуждому.

Ах, как я – когда это было – прошел Ботанический сад – прекрасно.

Не сиди на своем коньке, не сиди на своем коньке – это можно применять к неожиданным вещам. Да.

40 лет. Мне будет – 40 лет. Я пышно справил тридцатидевятилетие. Теперь 40. А я словно начинаю сначала. Я не могу сказать, как Блок: какая прямизна. Или: я не изменил себе в главном.

Сегодня 12/I. Утром с Гией на Колхозной. Тягостно – Киру не дали. Потом снова постоял перед окошком ее… Я поплелся в Навтлуги – писать на вокзале, но не получилось, – хотя убеждение, что место это прекрасно для этой цели, еще более укрепилось…

На базаре стояли кахетинцы с большими бочками, на которых призывно в банках налито вино и в графинах прозрачных, дабы вы могли судить о цвете вина. А что суждение о цвете? Цвет. Но пить я не стал.

Был снег на платформах с углем, схваченный где-то на перевале. Пыхтел и мягко двигался паровоз (Необычайная мягкость – у него колеса – а у электровоза – что?)…

Потом долго стоял обратный трамвай возле вечного дома, где стоят люди с красными нарукавниками и толпится народ. Кондуктора и водители у окошек за стеклами – священнодействие там какое-то происходит с помощью чернильного карандаша. А потом они как-то выходят дружной гурьбой – словно кто-то сказал им: «с богом» и они идут иногда под руки к вагонам, как летчики на летном поле к самолетам, небрежной развалкой – от чего-то освобожденные и чтобы уже через минуту сосредоточиться.

Один одноглазый в пальто-куртке с рожей пирата, нет не пирата – а того старого уже не старого старых лет – поумирали – тбилисца еще разноязычного – еще…

Ура, есть 9-й том Бунина[579]579
  9-й том собрания сочинений И. Бунина (в котором были собраны эмигрантские работы писателя) вышел в свет 6 октября 1967 г. и был большой библиографической редкостью.


[Закрыть]. Утверждает, что все писал не «извне», а из себя.

И в эту секунду, – когда я дома, – шуршит Навтлугский вокзал. Таинственно закрыта дверь в ресторан, – за которой пустые столики закрытые чем-то чистым желтым. Никого, кроме одной старухи грузной нищего вида – уписывающей из тарелки какую-то пищу.

Базар выглядел по-зимнему прекрасно – на пасмурный день он отвечал блеклостью красок сушеных фруктов, аккумулировавших солнечный свет – они не светились, а просвечивали в пасмурный день как на солнце, свешиваясь на ветвях.

А эти в бараньих шапках у цистерн и эти бабы-татарки с детьми за спиной?

День сегодня благословенный. Туманный. С паровозом на платформе Навтлугского вокзала и машинистом с озабоченным лицом (А ведь они, не в пример шоферам, не ответственны, если кто-то попадет под колеса). Поезд невозможно остановить.

Какой еще сегодня день? С эскалатором метро, я вступил на него с внутренним сопротивлением, не зная, зачем ехать, – и эскалатор тащил меня…

Все хорошо. Все катится, как быть должно. Стирается белье, женщины возятся с пеленками. Все правильно – вот что важнее. Белье гладится! Непостижимо – для какой-то части моих мозгов, остающихся холостяцкими.

Нужно быть невнимательными. По невнимательности.

За тремя комнатами – слышно – бьют часы – уютно. Я не могу себе представить, что сейчас, к примеру, на Навтлугском вокзале, знаю, пустота. Закрытые ларьки… Бараньи шапки, ждущие последней электрички, – почему так задержались? – ведь не загуляли же после базарного дня…

Я вообще ничего не могу себе представить.

Да, конечно, – ничего, кроме души, у человека нет. Единственно к ней он и должен быть привязан – толстовство, нужно освобождаться, в любой момент покинуть любое, кроме того, что несет в себе часть души. Я не могу, оставив все, оставить записные книжки – в них душа.

Но относительно в какой-то мере все вещи приобретают душу, как туфли очертания ноги хозяина.

Мы забыли слово душа. Его нужно вернуть, пусть даже лишив его прикрепленности к понятию Бог. Может быть «душа» не обессмысливается и без бога. Душа не просто мораль, нравственность, этика – это не то, а именно душа (то есть божественное – вот он, замкнутый круг)

Ты мыслишь сложно и витиевато, поэтому всегда нужно прислушиваться к тому, что тебе говорят другие – пусть, на первый слух, и ужасные банальности. Потом приходит: а ведь действительно так и как просто!

(Ахматова так мало встречалась с Блоком – это все! И действительно – все.)

13/I. Утро, – но я могу продолжать ночь, – в этом и прелесть писательства.

Бездушный – не только жестокий, а может быть, и мягкий – лишенный понятия души.

Куда деваться от собственного несовершенства? Терзаюсь – не так написал письмо, не так сказал, не так ответил – а ведь не потому, что был пьян. Состояние опьянения в нас потенциально запрограммировано – опьянение от вина повод для скорого его обнаружения. А так – мы делаем то же, что и трезвые, – но это разлито – не обнаруживается, выходит наружу в момент концентрации сил, сосредоточивание – в этот момент – и создает бессмыслицу – создается рок наследственности – характер.

14/I. Уже 14 – вчерашний день хлопотливый ушел. Младенчик – дома – посапывает.

Как быть, куда девать вчерашний день и позавчерашний, и сегодняшний, стремящийся ускользнуть? Это уже постоянный рефрен.

Теперь, когда я прочел кое-что Бунина, для меня понятней упорно отстаиваемый консерватизм Межирова.

Много думал – тяготился прошлым. Этот «нравственный» мой период – разве он нов? Разве не из-за какой-то чуткости – сверхчуткости – я был бесчувственным и жестоким? Это вина воспитания, которое не внушило мне особый вид наслаждения – наслаждения правдой. Вместо того я занимался суррогатом утешительной лжи – вместо хирургии применял трусливые суеверия, заклинания…

Я вернусь к этому – потому что оно неотступно.

За что Бунин благодарил Пушкина?

Однако благодарение удивительное. Я подумал – весь ведь секрет в простоте высказанного, – за которым, если вдуматься, кроется невыразимое…

Мимолетное уловление – но это не импрессионизм.

Фундаментальные мимолетности – звучит слишком иронически. За простым, за малым – бездна, не та, которой пугают, не страшная бездна – а «бесконечность», знак бесконечности.