Текст книги "Александр Цыбулевский. Поэтика доподлинности"

Записная книжка № 14
[Самарканд, Бухара, поезд Ташкент – Красноводск: 8–12 мая 1966 г.]

Начата 8/V 1966 г.

Самарканд. На куполах Шахи-Зинда.

[Бухара]

А там на одном из серых куполов Шахи-Зинда что-то маленькое, похожее на барашка маленького принца Экзюпери.

Последние лучи солнца сперва на минаретике, потом на остатке купола Биби-ханым.

Невдалеке шоссе, по которому регулярно бегут автобусы – в близлежащие и дальние селенья. (Нет, это не приглашение к путешествию.)

Вокзал. Звезды над составом Ташкент – Самарканд. Была звезда над составом. И вот Бухара то же самое – совсем другое.

Бухара. Веет свободой. Прошелся по улочкам съедобным. Нам здорово все-таки повезло с Хивой – что в нее мы угодили сразу. Там были мы объектами любопытства. Она нас рассматривала, а не мы ее.

«Шаганэ ты моя, Шаганэ[433]433
  Из одноименного стихотворения С. Есенина.


[Закрыть]» – восточные мотивы – в общем держатся на чисто литературной струе. Они, как говорит Барлас[434]434
  Геолог и литературовед критик Владимир Яковлевич Барлас (1920–1982), автор книги «Глазами поэзии. Об открытиях искусства и современных поэтах» (Изд. 2-е. М.: Советский писатель, 1986).


[Закрыть], – явление литературы. И все-таки литература удивительными неисповедимыми путями в итоге соприкасается с жизнью. Она ее формирует. Все эти розы и чайханы, конечно, созданы поэтами. А Шаганэ? – ее не было, может быть, ее и не будет. К черту философию, лучше описывай, пока не поздно.

 
Бухара съедобна на рассвете
Только нужно – первый луч
Аисты летают – что за чудо –
На земле идет 20 век[435]435
  Мотив, использованный в повести «Шарк-шарк» (ВШ, 257).


[Закрыть]
 

Тюбетейка повторяет купол.

Конечно, уже не испытать того блаженства – которое мы испытали на развилке двух дорог в Хиве, там, где излучина арыка приютила чайхану.

И, наконец, кирпичная <поэма> – мавзолей Исмаила Самани[436]436
  Абу Ибрагим Исмаил ибн Ахмад Самани (849–907) – эмир и халиф Мевераннахра, основатель государства Саманидов.


[Закрыть]. Видимо, тут исчерпано все, что можно сделать с кирпичом. И это раз и навсегда сделали в 9–10 веке в этом мавзолее. Сделали и предложили остальным штукатурку. (И он слишком затейлив для 9 в.)

Гнущиеся деревья заглушают, как ковер, топот ветра.

Никто не жалуется на жару, и никто не замечает нехватки кислорода.

Я понимаю, что за этими стенами Бухара, – но двинуться не в состоянии.

Я скучаю по грузинским памятникам.

Купается мальчишка в пыли на холмах древней крепостной стены. Купаться пылью.

Конечно, все эти места хороши лишь постольку, поскольку в них пишется – не более. Приятно застыть посредине улочки, отбросив причудливую тень на дом, похожий на марокканский, достать записную книжку и вписать в нее какое-то, неважно, наблюдение, воспоминание, быть может, о полете (с аистом).

Самаркандские Нефертити.

Кажется, советуют так: взять все это соединить <в некий восточный> в один город. И Хива будет называться иначе. Может быть. Может быть. Во всяком случае, возможность этого <смущает душу>.

 
Среднеазиатские <проходят> Нефертити
Среднеазиатские <проходят> Нефертити
…пофрантите
 

Ребром положены кирпичи – шишаки на шлемах-куполах, хорошо, что Бухара кирпичная не облита глазурью, как Самарканд.

Бухара, Бухара, Бухара –

Разве можно было знать утром, что будет ночью. Звезда над узкой улочкой плескалась – <в осколке>

Круглые иллюминаторы в Земляной стене.

Почему здесь старики красивее всех, красивее молодых, красивее женщин?

По плоским крышам бродит кошка, зияют чернотой ворота входов (ул. Малая).

 
И улочки похоже непохожи
И ты… прохожий
Бросаешь тень по улице
проходишь кольцевой
 

Нет окон на улицу, все в доме обращено вовнутрь. Это настоящая архитектура. И <ощетиниваются> выступают балки ребра. Чем питается дом? Худой ли он?

И розы не говорят нисколько о Востоке, хотя бы им не мешало говорить об этом. Ведь их крайне много. Но они в цене.

Голуби кричат – похоже на завывание ветра в трубе.

Есть люди, оставляющие по себе впечатление (как не от человека, а, допустим, от печальной и прекрасной музыки). Например, Юренев[437]437
  Юренев Сергей Николаевич (1896–1973) – археолог, искусствовед, сиделец (выпущен в 1951 г.). Исламовед, историк, этнограф, специалист по муз. этнографии (особенно чувашским песням); впоследствии исследователь архитектуры и материальной культуры Ср. Азии. Жил в Бухаре (см.: http://www.domarchive.ru/gallery/urenev/5410).


[Закрыть], живущий в одном из медресе.

Мы были не только в Бухаре, а я думаю и в Танжере, Марокко, старом Алжире и Тунисе.

А ветер метет и метет с думою о пустыне – он говорит: я здесь ненадолго.

[Поезд Бухара – Красноводск]

Снова звезда над перроном. Оранжевый пояс рассвета (как платок), подпоясанный красным платком, сзади два треугольника свисают. Скинул пояс, и все порозовело.

Что же это было вчера? Теперь придется вспоминать. Каждый миг, был он или не был – какое это уже имеет значение! Можно ли испытать в воспоминаниях тот же восторг?

Вчера: Все-таки оказались голубые птицы – вернее, черные – голубыми они становились <в определенном> освещении.

Было дерево с дурманящими ветками (пшат[438]438
  Высокий дикорастущий кустарник, плоды которого используются в народной медицине.


[Закрыть]). Это обещанное из необещанного: крыша с куполами, залитыми солнцем прощальным, вещие птицы, сидящие в амфитеатре на ступенчатой постройке.

Вдруг – понимаешь, что может тянуть в пустыню, как тянет Заполярье <и дело> и не преимущественное <без преимущественное> преимущество. Предпочтение <не предпочтению>.

Обязательно о велосипедах, об этом количестве – и как они выныривали из переулков, пока мы ждали автобуса, который привез «во вчера», потому что вчера это в основном «Чер-Бомор»[439]439
  Предположительно, населенный пункт по пути.


[Закрыть].

Неуклонность движения на зеленый свет.

Девушка (в красном) в полевом пристанционном вагончике в степи (в лучах насквозь). При всем этом прекрасном – безнадежность (Никто тут из-за нее не сойдет).

 
Станция Душак – граница. Свет закатный.
<Что хуже, то и лучше>
На станции Душак
Как вражеский лазутчик
Волнуется душа.
 

У стен земляных красные платья туркменок.

Пыль <в копьях> заката и масштабно верблюд, вокруг него стадо баранов.

Зрелище туркмен захватывает дух. И там, среди пустыни, и тут среди зелени возле границы.

Прекрасные стихи Евтушенко. Светлые, чистые – правдивые. С поэзией антипоэтичности. Евтушенко утвердил и себя, и лицо свое.

Вдохновительное творчество Евтушенко.

Разбаловался я – привык писать в чайханах.

Чем же в Тбилиси буду пополнять записную книжку?

Ежедневные порции, как говорит Гиа, – другое.

Сегодня среди пустыни вдруг старуха в сером. Туркмения. Мне нравятся украшения на твоих женщинах и шапки огромные. Если бы у меня была бы одна такая шапка, – я бы, конечно, ее не носил, – но прикасался к ней, как к талисману, и каждое прикосновение возвращало б <какие-нибудь партии>. Или одну – того базара. Но, конечно, такой шапке лучше бродить на воле, когда ветер пошевеливает <ее шерсть>.

И снова черное поле – море с огоньками кораблей. Мы замыкаем не круг, а какую-то петлю до Красноводска, а затем все вытягивается в линию одну.

Одни дома – овеваемые ветром – ни деревца.

Состав – домов. И люди в носках, и бабки, и дети, поезд-город стоит в степи.

Вчерашняя крыша.

Винтовые лестницы-люки. Птицы вспугнутые. Они живут внутри храма. Как не улетела одна. И как хотел смотритель ее погнать, но девочка сказала ему, что там у нее детеныши <и он сразу перестал ее гнать>.

Минарет сверху. Здорово. Хотя он, конечно, как маяк, рассчитан на то, чтоб озирать его снизу вверх.

Скучнейшие вокзалы.

День сгорел скоропостижно. Выведет что-нибудь потом эта замета – «скучнейшие вокзалы»?

У всех в эти дни на устах Ташкент-Ташкент. Там все еще продолжается землетрясение[440]440
  Ташкентское землетрясение – катастрофическое землетрясение, произошедшее рано утром 26 апреля 1966 г. в Ташкенте.


[Закрыть].

12 мая

Безводная степь предрассветная. Словно покрыта изморозью.

Собака спит. Может быть, последний верблюд. А сколько было их, пока мчало в чернильной темноте.

Кусты, похожие на кусты чая.

Костер в степи.

Еле поспевает за семейкой верблюдов человек. Две большие и один маленький черный силуэт, точно вырезанные ножницами в детской игре, где рассматривают в прорезь.

Вдалеке верблюды, похожие на страусов.

<Тюзовский> грим добродушных пиратов. Туркменская мода с бородою.

Я ничего не пишу, потому что не знаю, как выглядят будни, допустим, Бухары в утренний дождливый день. Мне не довелось наблюдать это ни из какого окна. Я не знаю, как блестят там бидоны, но я видел велосипедистов вечером. Однажды, правда, я разговаривал с очень ранней заметальщицей в Красноводске.

И еще по углу дерева, который оно образовало, ощущение как это все выглядит в Самарканде. Мне довелось видеть очень мало – я очаровывался и пресыщался, пресыщался и очаровывался, в этой перемене было свое постоянство, так как очарования и пресыщения относились к одной и той же привязанности, действовавшей с постоянством магнитной стрелки.

Записная книжка № 15
[Поезд Ташкент – Красноводск, Красноводск, Баку: 12–14 мая 1966 г.]

Начата 12/V 1966 г. в поезде Ташкент – Красноводск [Красноводск]

Мне нужно как следует обдумать все это мое раскачивание от очарования к пресыщению. Тут мне представляется целая философская система.

В конечном счете, записная книжка оказывается сводом будущих удачных мест. – А Хемингуэй советовал оценить достоинство вещи количеством удачных мест, которые можно выбросить из вещи без ущерба. Опускаю все эпитеты по этому поводу.

До чего же «подробны» туркменки – начиная от платков, которые не просто обвязывают голову, а образуют сооружение, и все эти системы соединены друг с другом.

Это так глубоко с цитатой Хемингуэя насчет удачных мест. Точно камень, брошенный в колодец темный, летевший, но звука падения нет. Колодец с чернотой – в него бросаешь камень, но не слышишь звука – он все летит. Но слово колодец вдруг вызывает воспоминание о сухумском колодце со светотенью (как на моей же фотографии).

В жизни не пил более пьяной водки (100 градусов), чем в Красноводске. Приезжайте специально за этими 100 градусами в Красноводск. В других местах она безалкогольная.

Можно сказать, что это еще не прошло, а уже вступило в силу. «Ты помнишь?» «Ты помнишь?»

– Все забыл.

Я никогда не слышал подобной тишины (слушать тишину!), как в порту Красноводска, не таявшей в зное.

А туркмены, наверно, переняли эту штуку у баранов и ходят по солнцепеку в огромных меховых черных и белых шапках.

Но как эти совсем крохи, только что родившиеся 2–3-х дневные, шныряют по пустыням, где негде укрыться – уму непостижимо.

Как хорошо, что мы свернули с бульвара, и оказалось, что это то ли Тамань[441]441
  Город на Таманском полуострове на берегу Керченского пролива, ассоциирующийся, благодаря повести «Тамань» М. Ю. Лермонтова, с контрабандистами.


[Закрыть], то ли что-то по Грину[442]442
  Имеется в виду проза А. С. Грина с ее фантастическими гаванями Лисс или Зурбаган.


[Закрыть] – старые дома и дворы.

Я не знаю ничего красивее Красноводска, только нужно дождаться <вечера>, когда будут отбрасываться тени.

Скалы Красноводска – их черное и красное мерцанье.

13/V 1966 г.

Пока я сидел и писал в каюте, за толстыми стеклами лежало море (похожее на озеро) – я подсознательно продолжал о нем думать. – «Зачем оно мне нужно?» Чтобы оправдать свое невнимание к нему и то, что я проспал момент, когда буквально из себя выпускало солнце.

И я думал «к чему оно может мне пригодиться?». И это было так, потому что пока я не глядел на него, оно было без подробностей и было не нужно. Но потом я вышел на палубу, увидел еле намеченные розовые облака, понял, что море подробно и мне «пригодится» ветер, гуляющий по палубе, вспененная вода, – под которой непотревоженная глубина и мираж земли в открытом море, как вода в «открытой» земле. <Меня не устраивало>, почему они настойчиво называют пароход или теплоход – паромом и поездку по морю – переправой.

Нужно каждый раз, слушая крик куропатки, представлять себе то ущелье, полное цветов с кричащими куропатками.

Какое <нахальство> – писать о городке, в котором пробыл часов десять – я говорю о Красноводске. В нем два полюса – один из них Тамань, другой Зурбаган, переживший коллективизацию. Он имеет все те же черты портового города.

Хемингуэй оставил даже не книги, он оставил после себя – себя. Мы буквально входили в него.

Бакинцы имеют перед собой зрелище моря – не моря. Оно совсем не парадное – <имеет вид> товарной станции.

Баку как бы умылся, снял с себя все грехи, очистился старыми улочками.

В Баку запомнилось эпическое зрелище: бабы в саду, меланхолически коловшие сахар. Его подают в блюдечках, а сам чай в винных пузатых стаканчиках[443]443
  Эти стаканчики грушевидной формы, армуды, удерживают температуру жидкости: в Азербайджане – это специальные сосуды именно для чая. Но в Грузии из таких охотно пили вино. «Чайными» же в Грузии считались 200-граммовые граненые стаканы, из которых, впрочем, тоже охотно пили вино.


[Закрыть].

Куропатка с выщипанной шеей в Орджоникидзебаде[444]444
  Город в Таджикистане (совр. Вахдат).


[Закрыть] и тот тип, ее хозяин, не давший ее покормить. В белом халате он жарил пирожки (вернее не он, а малыш), а он подходил к тени, где висела его куропатка.

Когда прерывали певца слепого. (Он даже сам прерывал пение, слыша, что кто-то подходит) – принимал подаяние и продолжал с того слова, с которого остановился. Так вот это не мешало песне, но как бы входило в нее, придавало ей дополнительное художественное воздействие.

И мальчик плакал рядом с ним, наверное, один из тех, что шел со знаменем мимо чайханы.

И сколько там ни бежит полей за окном, они не вливаются в меня, бегут мимо, я <не в состоянии уже вмещать>.

 
И только цветенье граната
И только <цветенье> граната
 

Живой – чистый – словно уже очищенный смертью.

Символы жизни – символы смерти. Все может быть символом смерти.

(Конец записей о поездке в Среднюю Азию.)

[Средняя Азия – должна уйти, остаться должно только состояние. Вещь – состояние – это особая категория не вещи объективной – а объективной вещи – тебя. Ваше взаимное]

Записная книжка № 16
[Тбилиси, Мцхета: 18–24 мая 1966 г.]

18/V 1966 г. [Тбилиси]

В конце концов, у меня появилось новое качество-свойство. Плюс ко всему они оцениваются еще по признаку хорошо или плохо в них писалось или пишется.

И я хорошо поел около нижней станции фуникулера – пиво и сосиски. И мне нравились все типы, которые были около. Этакие пожилые люди, которые ближе к ремесленникам, чем к дельцам. И они пили вино из маленьких пивных кружек. И поодаль стоял патриархального вида старец с зонтиком – в ухоженной белой бороде.

И я думал, что можно ехать к Земмелю[445]445
  Квартал в Тбилиси, расположенный в районе пересечения пр. Руставели, Верийского спуска и улицы Костава (б. Ленина). Получил свое название от находившейся там аптеки Земмеля, ныне разрушенной.


[Закрыть] таким прекрасным путем – подняться на трамвайчике в гору, а затем по подвесной дороге вниз и там, рядом, станция метро. Это надо иметь в виду.

День был очень зеленый. Земля, перенасыщенная влагой, сделала склоны гор изумрудными – и на черной земле лежали опавшие цветы акации.

Кроме того, я хочу вспомнить про тополиный пух, который летел все эти дни вдоль трамвайной линии у ее поворота перед Воронцовским мостом.

Пух тополиный[446]446
  Сильнейший аллерген.


[Закрыть] почему-то извлек недоумение перед методами науки фармакологии. [Думалось], что не содержит ли он какие-то целебные свойства? И нельзя ли из тополиного пуха сделать пряжу и что-то сшить?

В конце концов городские деревья были порабощены, их доили, как домашних животных. А люди сидели на удобных скамейках, перед глазами пролетали тополиные пушинки куда-то.

Недалеко на асфальт.

А с асфальта порывом ветра дальше – дальше. Куда?

19/V 1966 г. [Тбилиси]

Чистильщик – путался и, наконец, находил щетки, – и нежные прикосновения к обуви, способные вызвать тошноту. Он чистил не шутя, делал это с трудом.

Во-первых, снова тополиный пух. Уже столько дней подряд на том же повороте.

Во-вторых, может привести в хорошее настроение простая мысль о том, что можно пойти маршрутом, выбранным тобой. Пройти по старым улочкам, минуя проспекты. Хотя и удлиняя путь – но радость взамен нечаянная ждет –.

И это настоящая весна – и нет ничего, что больше счастливит, чем выбор дороги – выбор дороги свобода твоя.

В-третьих, что это такое?

Откуда появилось в городе столько типов, которые при встрече друг с другом должны бы договариваться о кутеже, но они стоят себе преспокойно с рожами испитыми и, крутя ключами от собственной машины, расходятся, договорившись – о том, как кто-то за кого-то замолвит словечко в министерстве, и расходятся? А со стороны это совсем выглядит иначе – этот добродушный смех и любовь к добротным костюмам – и голоса ценителей радостей жизни. И я возненавидел добротные костюмы.

А еще я хочу сказать, что в нашем городе лучше всего одеваются курдианки, как это ни звучит странно, но это так. И стоило, конечно, мне видеть Среднюю Азию – чтобы видеть костюмы, а собственно ничего более и не видел, как становится понятным, почему в Испании, будучи испанцем, – Лорка пишет все время о цыганах. Только потому, что они лучше, чем испанцы, одеваются. – Так и тут, на курдах – ткани, а на «хорошо одетых» – «материал». «Где вы его доставали?» И он оценивается не на глаз, а на ощупь или на прижиг и нюхают нитку. Это должно сгореть, выделяя только определенный запах.

А еще – еще я думал с утра о юморе. Я прочел Аксенова «По Аргентине»[447]447
  Имеется в виду «Под небом знойной Аргентины» В. Аксенова (по-видимому, журнальная версия).


[Закрыть], и это очень совпало с тем, о чем я размышлял возле гостиницы «Шарк», когда совпали чтение Хемингуэя и юмор его с той серьезной табличкой с правилами таксисными.

Может быть, нужно во всем выискивать юмористическую сторону? Во всяком случае, я знаю «как важно быть несерьезным в серьезном писательстве».

А еще утром почему-то думал о толстых ногах – и как они завоевали [нрзб.] в скульптуре.

И это было стилизаторством в одном случае и утверждением утверждения основ основы в другом.

А может быть, гора – это просто замаскированное инобытие соловьев – и ночью, когда гора делается прозрачной, она как материал состоит из одних соловьев?

В конце концов, мы договорились до того, что главное во всех этих путешествиях – что-то подобное фону, которое и описать невозможно. – И почему это стоит писать о неописуемом?

Аксенов сходит со стези неописуемого – вот в чем его изъян.

В записках не должно быть географии – только названия станций. География – самое последнее дело.

Писатель должен все время находиться по отношению к окружающему в этаком состоянии «ты от меня не уйдешь», как кошка к мышке. Я знаю тысячу щелей, сквозь которые исчезает увиденное. А бывает отчаяние: чувствуешь, что их столько, что лов-охота бессмысленная затея.

И все-таки:

Извините меня за сравнение – Вот сейчас слово – звук (бреющегося Тамаза), справа за окнами вдалеке котел черный и кран с кусочком моха и кирпичная стена и дерево за строением. И висящее белье. Черное, белое, голубое. И две заржавевшие рельсы, выпертые из второго этажа. И квадрат солнца, окаймленный только буквой Г. И вдруг пришел, качаясь, старьевщик – и запел:

ста – рые ве – щи поку – паю.

На подоконнике какой-то цветок – листья красные.

И тополь-пух летает. От тополиного пуха к человеку. Сперва был тополь, ему нужно было стоять, но и хотелось пройти, поэтому он выделили из себя тополиный пух. Пух летал, это было несовершенно – он стал человеком – перестал летать, но стал ходить по свету.

Наша мама – тополь.

 
Друзья моих друзей кутили
Я не был…приглашен
 

А есть еще другое окно у того же Тамаза. Там плющ – деревья. Лоза поддержана, готовая упасть. А у стены, где плющ, еще немного сохранилось осенних листьев прошлогодних.

 
Друзья друзей моих кутили
А я единственной ценой
Стесненностью платил за…
 

Прошел будничный человек и скрылся в конторе, и будничность его подчеркивала вата в ушах. Но кто он – чтобы мы кутили или <чтобы> расплачивались за кутеж?

И вдруг я понял. Одно из двух: или эти люди с ватой в ушах созданы для нашего удовольствия, – они обеспечивают еду в ресторане, – или они существуют для нашего неудовольствия – расплачиваться.

20/V 1966 г.

Тбилиси

21 мая [Поездка во Мцхета]

Время – тиканье, поторапливающее счетчик такси.

Розовощекая старуха в черном с мальчиком, продававшая сирень.

Бывают такие мгновения, когда парит: волосы девушки, стоящей за мороженым, наверно наэлектризованы. И город какой-то другой (это когда я шел к Кире ехать в г. Мцхета).

А грузины (крестьяне) все-таки сумели преодолеть европейскую одежду. – И даже не потому, что какой-то особый покрой кепок они предпочитают или носят туфли, кричаще не соответствующие костюму цвета или брюки совсем иные, чем пиджак, или даже, если на то пошло, и все гармонирует, так тут одета рубашка несусветная, или даже если все соответствует, так такая походка и такая шея и такие руки…

Короче – они преодолели костюмы, а не костюмы их, как азербайджанцев и узбеков, – они сильнее, чем костюмы, а те слабей, и верховодит там костюм, а не человек. [Это приятно видеть, как люди победили одежду.]

Итак, мы едем туда, где, может быть, еще тот старик копается в земле и отбрасывает камушки, и гнется, и сутулится, и пристально разглядывает что-то, и подрезает ветки. Может быть, он там же в том же углу своего сада, как и тогда когда мы его видели в последний раз через ограду его сада с мелкой сеткой, а он нас не видел, он был не то чтобы поглощен свои призванием… Что значит поглощен? Это то же, что и риторика для речи.

Итак, пока я ничего не записывал, – то все что было – как бы и не было – т. е. я (как бы) не жил?

Что ж, допускаю и абсолютизирую, что это так и вдруг к человеку, прощенному забвением – прощенному забывчивостью, вдруг к нему без спроса врывается то, что он не записал, как я позавчера не записал котенка, мяучившего жалобно в бассейне – и можно было спуститься по этим поручням и, пройдя несколько шагов по цементному дну, взять котенка и подняться, держась за поржавевшие поручни? Но я этого не сделал – предоставил, чтоб кто-то другой туда спустился.

И вот к человеку приходит прошлое его и говорит – я не записано в твоей записной книжке (тогда ты их не имел), меня нет в дневнике (ты его не ведешь) и нет в письмах (ты их пожег), и тем не менее я пришло.

Светицховели – Раскопки засыпаны – Там холмы с травой и желтыми цветиками.

Избранная изысканная высота.

Как селятся ласточки – есть очень низко и есть высоко.

А воробьи подлетают очень близко, когда действительно на них не обращаешь внимания, но стоит посмотреть на них, даже не пошевельнувшись – они это чувствуют и сразу улетают.

Сосуды – Почему сейчас невозможно создать ничего подобного? Почему чем раннее, тем прекраснее?

Три колокола и Светицховели – и как меняются от расстояний.

Масштабы колокола кажутся больше Светицховели – меньше, а трава зеленая и по ней ходят, и я ходил, шатаясь, – а камни пахнут свежевыпеченным хлебом – колокола звенят по-разному.

И снова избранная высота. И сверху молодой человек, который снизу просто молодой человек, сверху – с лысинкой.

Идет длинный состав и шумит. И видна серая лента Арагви, и птицы не устают кружиться. И на траве, если смотреть вниз, лежит нож – ритуальный, для шашлыка, принесенный рядом с корзинкой, в которой чувствуется мясо – и обугленные палки и цветы – почти колокольчики, – но чуточку грубее – они ближе к бабочкам мохнатым, – и снова горы и эта линия горы, самая порывистая и прекрасная из всех на свете.

И все членения Светицховели. И желтые обычные цветы: кашка. И в общем-то там много места – люди не раздражают.

На непослушные (на тонкие дикие) ноги дикарок натянутые чулки.

Иду, обхожу вокруг ограду Светицховели – и позволяю роскошь, чтобы все было как не было – потому что не даю себе труда записывать. Розы и кладка стены.

Самтавро. Я пишу Самтавро, как будто ничего не было по дороге от Светицховели до него, а было так много, так «неописуемо» много. Например: тополиный пух. Например: возвращающееся стадо с волоокими коровами. Например: сторож с ружьем таки возле Универмага. – И пожарники – И ограда сада Мамулошвилевского[448]448
  Сад в центре Мцхеты, созданный в своем дворе художником-декоратором Михаилом Мамулашвили.


[Закрыть].

И снова маленький человечек – ручки на бедрах. Обведен желобком – ступни в разные стороны.

И два креста над головою. Царство «вечных» истин – вчера и сегодня.

Здесь покоится «сладкопоющая» 1884–1964 из могильной надписи Самтаврского монастыря, где она провела 62 года Сидония.

Людей на остановке все прибавляется, они стоят вдоль шоссе как-то «выдернуто» – и чем их больше становится, тем больше чувствуется нервное напряжение, нетерпение. А что зависит от кассира?

Едем по Тбилиси не Тбилиси.

Кстати, не забыть о Джвари с облаками. Фраза должна начинаться как-то так:

И я фотографировал Джвари так, словно облака были целью – я ждал облака, я охотился за облаками, я вздрагивал, я отвергал одни и лихорадочно принимал другие – бежал им навстречу – фотографировал, забывая Джвари, а он плыл под ними, белыми-белыми, чуть подернутыми синевой. Легкие перистые летние облака – а иногда небо целиком представляло шахматное поле –

23/V. Я никак не пойму: одно из двух – просто расстояние или эволюция духа – к человеку от тополиного пуха.

<Говоря по правде> – одно из двух – это расстояние или эволюция духа человека до тополиного пуха или…

Недоступная доступность.

В городе уже нет вина в подвалах – но появились плясуньи. Затянутые в черное трико, они скользят парами под фонарями.

Их не видно.

Удивительный час на улице Руставели (нужно так выбрать время!)

24/V

А вино все-таки что-то породило. – Принц и Нищий – не врозь, а вместе: Я бы шел как «Принц-и-нищий», если бы выпил еще стакан.

Время не уходило, только тикал счетчик такси.

<Это особенно ощущаешь> на старых улочках, где у девочек взрослых такие же точно пятки в домашних туфлях, как и у девочек в твоем детстве, – и тот же тип с той же лысиной выходит во двор…

Аксенов пускается в описания, тогда как его область – неописуемое.

Да вспомнить кутежи на бочках в подвалах.

Тип этого старика в окне и как он кинулся на звонок открывать (Рене и Теймуразу).

Потом Рене сказала, что он князь. Одет он был по-княжески просто – рубашка темная навыпуск с широким ремнем.

Но как вообще писать – должна же быть некая сюжетная философия – так если в начале хорошо – то это хорошо – только прелюдия к плохому… или если плохо – то плохо?

Или еще как.

Ведь рассказ о детстве – это о том, как оно кончилось, о том, как умерли и т. д.

Может быть, нужно идти потому к детству от не детства от после него –

Я не вспомню детства, я его сконструирую.

<Пройдут исчезнувшие> лица дагерротипы.

Помню – мертво.

Забыл – творчески.

все – между забыл и вспомнил.

У Цветаевой помнит – забыла, а у других помню – только забыл.

Узкие проходы на тротуарах между стенами домов и деревьями. И вообще эти деревья, растущие посередине тротуара.

И ночью серебрится вода из крана посреди двора и человек с лысиной, а в глубине – открытая дверь в комнату, откуда он вышел, – с ковром на всю стену.