Текст книги "Александр Цыбулевский. Поэтика доподлинности"
Автор книги: Павел Нерлер
Жанр: Биографии и Мемуары, Публицистика
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 29 (всего у книги 49 страниц)
Записная книжка № 37
[Тбилиси: 25 мая – 2 июня 1967 г.]
[25.5.1967]
Великолепный рассказ Бунина «Давнее»[514]514
Имеется в виду рассказ «Далекое», начинающийся со слов: «Давным-давно…».
[Закрыть]. Очень мой.
Надо стараться (не только в искусстве) выскальзывать из-под диктата морализирования и т. п.
Никого не судить.
Не хочется кончать небольшой день. Его деревья. Утром прямоугольник тени. Трамваи.
Я у Марики Николаевны[515]515
Вдова Симона Чиковани. Возможно, визит к ней был связан с выходом ЧСНС, предисловие к которой написал С. Чиковани.
[Закрыть]. Окна на высоте верхушек высоченных <молоденьких (?)> тополей под стать одиннадцатиэтажному. Лифт.
Да, и зоопарк. Он видимо стал весьма посещаемым местом. Там девушка стояла перед входом и кого-то зазывала внутрь, – а за нею, мне показалось, шла в глубь парка толпа посетителей, густая как на демонстрации.
Я в городе. Где ты, Рене? Я все реже тебя вспоминаю. Где наши поездки?
И все-таки возвращаясь к рассказу «Давнее» – опять-таки им подтверждаю подозрение мое, – что рассказы строятся по законам тостов.
Политые сады. Бессмысленная стрижка травы – бензиновым приборчиком.
26/V. Какое же это все-таки дерево? Ответ – молния – Зурабовское.
Я бы век сидел под этим деревом и слушал шелест – оно из таких.
Я бы век только ходил по булыжной мостовой – я бы ночь просидел в этом дворе.
Дерево Зурабова – все деревья Зурабова – весь мир Зурабова с улицы Арсена… <И как дерево становится реалистическим>
Щедры горки сулгуни внизу в подвалах – в стеклянных буфетах за зеленью.
А может быть, это лето – прошлогоднее. Как и тогда – все вокруг пьют и пьют под прохладными навесами, и катится оно неторопливо – зная, что ему быть и в будущем и еще каком-то позапрошлогоднем.
И что-то еще я хотел записать – это щемящее Бунинское – постоянное – об уходящем.
Что же сегодня? Воробушек под столиком – на ножках тонких. Не думает вспорхнуть и улететь, он рядом со спичкою не выметенной, чуть больше спички. Живой.
Пояс и черные пречерные усы – вот и все – что у этого человека.
Нет, еще наколка и кольцо.
Что-то, видно, не клеится со съездом банных гардеробщиков.
И ходят типы с засунутой газетою под пояс в брюки и многоскладчатые лица – и велеречивость речи их потрясает…
Этого быть не может, – сказал я, увидев этот тополь. – Он был словно осыпан снегом – на нем было очень мало листьев, и рядом, как удары сердца, теннисистки гулко били по упругому мячу ракеткой.
Но сюда я не приду – мне нужен тот человек – он с палкой унцукульской[516]516
От аула Унцукуль в Дагестане, местным промыслом в котором является орнаментальная насечка металлом по дереву, сочетающая обработку дерева с узорами из мельхиоровой или серебряной проволоки.
[Закрыть] (тростью).
Тут его никогда не будет – в этом отличнейшем кафе.
А Унцукуль – Рене
Рене и Унцукуль –
<Как можешь ты в земле лежать но – я не выдаю секрета – ты ведь живешь>
Хромой, ужасный, с палкой унцукульской, – беспощадный, как законы жизни…
Я открыл!
Весною листья падают с деревьев так же, как и осенью. И если бы не эти дворники в синих и белых передниках, усиленно заметающие в парках, то мы бы, право бы, не знали, [что] это осень – мы бы перепутали времена года (как-то не так сказалось, когда возникло).
Да нет, все это не так, до мистерии еще очень далеко.
Мир, писал Блок (6/388)[517]517
Ссылка на том и страницу собрания сочинений А. Блока.
[Закрыть], устроен так, что не могут выступить на сцену темные силы. Там, где началась мистерия; оттого, что на путях, уготованных Господу, не может не начаться дьявольская работа…
26/V 1967 г.
Разнообразие (в мире кованых кувшинов и пр.) – результат не отклонений от принятых норм – а то, как мастер представляет себе норму.
29/V 1967 г.
Опять я ловил себя на раздражении неоправданном – связано со стремлением диктовать другому образ и подобие, чуждые тому. Пусть все поступают так, как им того хочется – не пытайся изменить это – не в этом ли первая мудрость?
Немного затормозилось «Бунинским» собиранием подробностей – сколько чего ушло за эти три дня! Целый мешок. Невозвратно. Та девушка, что шла по переулку. Базар Навтлугский и кладбище. Очень шумело в листве. Гроза – трамваи перед озером – не рискуют въехать в воду – Был град – это в субботу…
А в пятницу Тбилиси за балконом темный, как нашараби – гранатовая подливка.
Что еще? Другой в мастерской лудильщика. Иду обратно с цветами – он на корточках разбивает уголь. Там все время горит на его столе – как машина с невыключенным холостым мотором. Ветер. Акации…
Все уходят за тот поворот блики.
Кто-то засел у трансформатора и все время меняет освещение, то прибавляет, то сводит его почти на нет, и тогда днем видны звезды.
И ведь «так я хочу» – это действительно лозунг лирика. Поэт перестает быть лириком – пишет Блок, – если потеряет этот лозунг.
Блик, удлиненный как сабля (полоснул по двери). Эй ты, там у трансформатора – перегорит лампа!
Что я видел за эти 2 часа? Итак. Не все достойно быть отраженным. Сегодняшний мой поход за лекарством – затем медная лавка, – где мною были отвергнуты несколько неплохих штук.
И еще – сосисочная, где я сидел за столиком с мамашей и девочкой.
Все это уйдет – вот единственный возможный смысл подобных зарисовок – уйдет и не вернется.
Зарисовкам не обязательно должно сопутствовать упоение – что ли. Достаточно найти сходство пусть даже в не затрагивающем тебя никак.
Все относительно – на этом может строиться реальная основа фантасмагорий. Что неподвижно и что движется? Я прислонился к дереву плечом, и вдруг его зашатало порывом ветра. А мне кажется, что это зашаталась земля под ногами.
Представляешь, если начну – вспоминать – в буквальном смысле (Господи! разве можно вспоминать в каком-то другом?).
У Олеши есть – что он пишет, что-то, что глубже воспоминаний – (то же у Блока). Воспоминание – не память.
Если я вот так начну вспоминать – что получится? Кафе Норд – каштан… Пядь за пядью…
Но как же вспоминать, если я не помню ни одного названия – улиц, например (врешь, кое-какие помнишь – да, но это не те, а те, по которым шел – не помню). – Что значит, не помнишь? Ты никогда их не знал…
Четкость – тоже как ее достичь? Фокусировкой расплывчатости.
30/V
Ходи себе и думай отвлеченно. Вот с восковыми розами в руках прохожий…
Вчерашний поход к дому детства – там по железной дороге. Тополя внизу.
Что будет с человечеством, если оно не будет часть времени дневного проводить в садах и парках городских?
Старики там, в садах, действительно впадают в детство – они играют во взрослую игру домино или карты, – но обратите внимание – вот стоит справа – то ли обиженный – нет просто еще не очень хорошо знакомый – нет…
Да это же не старик, а мальчик. И вот этот, который опирается о палку, не так ли он глядит, когда…
И этот с пластырем на носу, передвигающийся осторожно. Плюс ко всему происходит демократизация – помещик, игравший когда-то в детстве с дворовым, возвращается вновь к нему. Угасли страсти.
1/VI
Пушкинский «Выстрел». Бессмертный сюжет. В один прекрасный день замечаешь, что жизнь прекрасна, что мы привязаны к ней. Но поздно. Мы запродали выстрел. В любую минуту могут прийти за нами.
Бессмертный великий сюжет.
Стрела солнечных часов приползла к ногам и укусила за икру.
Симфония водопроводных кранов. Что собственные стандартные краны – общий кран во дворе – это не чета частному жалкому отростку, вылезшему из стены. Тот дворовый кран, во-первых, он, может быть, чертовски упоительно изогнут применительно к условиям или фантазиям, или к тому и другому. Прямые и острые углы закругления, даже спирали и лебединые шеи.
И еще эта зеленая до черноты цветущая плесень или мох, покрывающий тщательно оштукатуренный бассейнчик и кое-где осыпавшийся и обнаживший кирпич.
А решетки с огрызками зелени и белой верхней кожицей лука?
А витание лысин вокруг крана. Это придет некто и будет мыться – служебный, государственный человек. И девочки очень взрослые, взрослее не бывает для того бойкого мальчика, и велосипеды их, и смущенная ее улыбка – когда я смотрю на нее глазами мальчика… Чего этот старик так смотрит?
И мое безвелосипедное детство.
Разрез асфальта. И самокатки.
2/VI
Здравствуй, дерево.
Там на физкультуре. Сколько у него рукавов – может быть это модель вселенной? И островки на площади асфальтовой, где цветут цветы детства – желтые.
Вертолет – тащит море. Помнишь, так он пролетал над Якорной Щелью.
Он несет море, – и я под шум его ищу куриные боги[518]518
Так называют камни-талисманы с естественными отверстиями в них. Название происходит от поверья, что такой камень, повешенный над курятником, оберегает птиц от опасностей.
[Закрыть].
И собака – и шум поезда – но вертолет уходит и уносит море. И ты на остановке залитой солнцем…
Итак. Утро – трамвай, ныряющий под своды зеленые – в отдельных частях позолоченные. А разве солнце золотит?
Пир образности у Олеши. – Пир, на котором незримо присутствуют Эдгар По и Грин.
Поднялся на фуникулер. – Забыл, что там вездесущее радио – забыл свою же поэму.
Звяканье ящиков с бутылями – родной звук – в какой-то мере заглушает радио-капкан, танцующее на высоте.
Эпиграф из Мандельштама (Я вздрагиваю от холода)
Что тебе твоя постылая свобода?[520]520
Из стихотворения А. Блока «Шаги Командора».
[Закрыть]
И провести целый день там вверху на Фуникулере – под облачками тентов и уснуть на ослепительном солнце на деревянной скамейке и проснуться от щебета девчонок.
И смотреть, как несут себя холеные молодые женщины, доверившие себя мужчинам. Эти девочки из Георгобистве[521]521
Грузинское название месяца ноября. Скорее всего А.Ц. имел в виду картину О. Иоселиани «Листопад».
[Закрыть]. Хорошо, что выпустили эту картину.
И что еще. И подъезжают запорожцы[522]522
Имеются в виду автомобили «Запорожец» (производства Запорожского автозавода).
[Закрыть] – как пули.
Запорожец – пуля. Пуля – запорожец.
Абсолютно не мешает этот щебет – будто их нет.
И в вазах красные цветы.
Как все-таки редко – такое лицо, как у той ехавшей в одной кабине со мною девушки.
В нем было неустанное напоминание – о собственной сущности, заключающейся в очаровании.
Это очарованье – (равно действующее и на женщин), не рассчитанное специально на противоположный пол (Ну заладил – гимназическое).
Скажи только – гимназическое – и ты почему-то очутишься возле Универмага (в автобусе?) с Шурой (С Новым Годом) – что же она тогда сказала, на что я пренебрежительно к ее восторгу заметил – что это гимназическая мудрость?
И радуга из поливального шланга.
Записная книжка № 38
[Тбилиси, Рустави, Цхнети: 2–11 июня 1967 г.]
Начата 2/VI 1967.
Верхняя станция фуникулера, как это написано на автобусе: № 6А
Гениальное у Олеши – когда ведут Бабичева в ГПУ из пивной – он по дороге заглядывает в жерло кларнета.
О, это внимание к детали! Сколько я упускаю – вот сейчас навсегда ушли две крестьянки, поливавшие сад, – уполз шланг с наконечником, обхваченным проволочным кольцом.
А брызги – миллиарды брызг, расходившихся веером или шатром, – это мельче, чем брызги (пульверизатор – брызгает? Или делает что-то мельче брызг?)
Ушло, уползло, исчезло – это будет и завтра, – но не будет меня. Так загляни в кларнет перед уходом там в темноте. И этого типа не будет в шляпе с цветами полевыми…
И шум стекающей воды – он наполняет, может быть, сосуды в воображении своем.
До предела повернули ручку трансформатора. Нет, не ночь – просто там не до нуля деленья.
Был лунный свет вчера на солнце ярком. (На той мертвенной скамье.)
Пришли и сели два мальчика. Я и не Я. Эй ты, который Я, – зачем ты сидишь и скучаешь с этим, который не я? Почему ты не ушел с девочками в белых передниках – слетевшими по лестнице?
Идти пешком вниз? Почему сидишь ты – рядом с этим – сильной личностью – и глаза твои полны тоской бессмысленности совершившегося.
Что он увидел в Кларнете? Отверстие слабое и далекое как в железнодорожном туннеле.
Блок очень близок к разгадке женственного – Вечно женственного – с большой буквы, хотя, может быть, это только выражение того типа женского, который его более всего волновал. Вот первое четверостишие, начатое в 1908 г. и законченное в 1914 – посвященное Дельмас – называется она королевна.
Не было и нет во всей подлунной
Белоснежней плеч
/Но это присказка – главное – вот – оно:/
Или:
Кстати, это там в стихотворении «Петербургские сумерки снежные» –
Посмотрю-ка, он там или нет?
Так и есть… ах какой неотвязный!
Это о Блоке, который тогда (15 марта 1914 года датировано стихотворение) мог стоять под ее окнами – круги влюбленности, – потом она ходит и ходит под его окнами часто, безответно.
Вон лицо мое – злое, влюбленное!
Не могу понять, как она эта в кабине фуникулерной решилась (?) так лучиться навстречу этому в общем-то хлыщу.
А та на скамейке победная – чуть с отекшими ступнями. Разящая. Со спиной знакомой. Потому что «все знакомо» уже, даже красавицы – которые всегда были для меня за семью печатями.
Как это у Фета?
Вот так.
Традиционное черствое слоеное хачапури – и пиво там, на фуникулере, вокруг чопорного ресторана. Его видишь издалека. Люди, сидящие за столиками, и спина официанта. Гул машины подъемной – непрестанный. Той, что вертит два огромных черных колеса в разные стороны – и по желобу струится канат – как черный ручеек бежал канат. Так кажется?
Навсегда канул вокзал Душанбе, к которому я найду дорогу от гостиницы. И тот прозрачный (горный) воздух – особой прозрачности – в виду белоснежных вершин. (На барахолке) в Орджоникидзебаде. И чайхана, и Первомай, и дети с пионерскими галстуками и фанфары.
Ночной разговор перед домом – двух молодых женщин – (мне почему-то трудно называть молодых женщин – молодыми женщинами, – но как иначе?).
Мелькнули голые пугливые руки и седые пряди. Закрывая с дребезжанием окно комнаты с потушенным светом.
Многое изменилось к лету. Женщины стоят у фонарей, выглядывая запоздавших мужей?
Да, нет, скорее дочерей…
Дурак – на сороковом году обнаружил, что жизнь прекрасна.
[Воспоминания о Навтлугском вокзале]
Там возле железнодорожного переезда в летней темноте белели женские ноги. Их все прибавлялось и прибавлялось, пока шел состав, а они теперь такие длинные, но потом он все же окончился и открылась площадь Разлитого Вина, где, несмотря на поздний час, была открыта одна из стеклянных <конкурирующих> лавок с пивом. И возле нее толпились мужчины в пижамах – на прилавке лежали рваные куски белого хлеба и остатки копченой рыбки. Я дал один круг на площади среди толпы возвращавшихся по домам ночных работниц, непохожих, но напомнивших Кармен из сигаретной фабрики.
И пришел другой состав и стал очень удачно, был вагон товарный с переходным тамбуром: там в узком прошла высокая стройная женщина.
И манил неверный верный свет окошка какой-то железнодорожной будки.
Прислониться бы к нему и писать! А что, если уехать вот в этом ночном товарном? Где встретишь рассвет?
Осторожней в этих переулках с мечами ставен – сидящие совершенно сливаются с темнотой, а их любопытство пронзающее никак не заподозревает, что тебя сюда завлекло только любопытство.
Только мое звериное чутье обнаруживает их слабые контуры черных на черном.
Как это облагораживает высокая лирика Фета.
Чего хочу? Иль может статься
Бывалой жизнию дыша
Назвать рассказ о фуникулере: Переселяться заране учится душа[526]526
Название повести А.Ц., написанной в 1970-х гг.
[Закрыть]
Сладостный звук вокзального радио. Базар. Продавщицы шерстью. Тюки. Запах удивительный – тополиного пуха и баранов, и бараны, жмущиеся у стенки.
Никуда не торопись, никуда не торопись. Тебя ничего не гонит.
Правильно, что сошел сперва с трамвая (слишком долго стоял на остановке), пересел в автобус (будет быстрее) и, уже когда автобус тронулся, <сделал прямо противоположное> выпрыгнул на ходу – чтобы пойти на Навтлугский вокзал.
И вот сижу на этих деревянных скамьях, видимо, их выпускала одна рука – железнодорожные и судейские.
Все правильно? Все правильно. Никуда не торопись.
Иди блаженно по слепящему, осыпанному не то цементом, не то мукой перрону. А сзади, за тобой, если перейти площадь, – базар, там сбитые в кучу бараны. И как их ведут (как в Средней Азии). А здание вокзала сотрясается чудищем паровозным, который что-то сбрасывает, кажется не пар, а очень тяжелое, и спинки высокие стульев дрожат.
Удивительный мир! Совершенно опьяняющий механизм его движений. Связанные веники. Цвет веников с подпалинкой. В общем, они жидковатые – а? И продавцы в ряду семечек <горы семечек>.
И тысяча автобусов во все концы, но не во все, а в Кахетинские только – но это тоже во все, потому что дороги там дальше раздваиваются, расчетверяются во все концы света.
Не хватает мне молодости – для того, чтобы быть таким, как герой Бунинский в Лике. Вот так шататься – и значит хранить верность Рене. Ренэ, Ренэ. Ты воскресаешь – когда я прохожу мимо такой твоей женщины с корзинкою плетенкой.
Да. Ты бы с нею заговорила.
Меня устраивает и молчание.
И эта возможность сесть внезапно в пригородный поезд и очутиться на станции какой-нибудь, например Кумиси, названия которых до сих пор волнуют – хотя там нет ничего, кроме ржавого железа и разводов белесых соляных на потрескавшейся земле у пустых вод. У пустых вод.
Сесть и уехать. Сесть и уехать.
Чего хочу? Иль может, статься…
Качалась скамья к недоуменному восторгу в защитном кителе седого человека.
Она качалась оттого, что кто-то ломился в запертую дверь, к которой она была прислонена. Настойчиво пытался выйти в закрытую чуть подавшуюся дверь, раскачивавшую массивную вокзальную скамью.
А мне было лень встать и посмотреть, кто это раскачивает.
Ах, как она опьяняет общим выражением скромности, застенчивости и смехом. У нее иссиня-черные брови и ноги в пупырышках, видные выше колен.
Как держат собственный перочинный ножик, с которым он не расстается, – оттопырив палец большой – и отрезая от хлеба и сыра.
Идея трамвая, куда угодно едущего, – гумилевская, верная, подтвержденная обликом трамваев… Их неотвратимостью – молниеносностью.
Странно, более скорый автомобиль не молниеносен.
А может быть, я ошибаюсь. Потому что есть и долго плетущийся трамвай. Долгоплетущийся трамвай. <Он все-таки> <мне кажется> – молниеносен.
[Так что же это получается?]
И все-таки – молниеносен
Долгоплетущийся трамвай.
5/VI 1967. Где-то на краю вечности, до собственного рождения – начало сегодняшнего дня…
Бунин в 12 и 13 годах писал так, словно в опыте его уже были и 1-я и 2-я война, – а комедия человеческой глупости все продолжается.
(Эх, опять-то не то – сразу записано не с пришедшим в голову синтаксисом.)
И это не так.
(В Рустави – на такси)
Рене, уже колосья в полях. Твои колосья. Все источается зноем. Дымится. Только листья. Что? Не пропускают зной.
Я хочу определить, какая музыка в Рустави. Музыка молодых девушек, родившихся тут.
Это тот ли Рустави или другой? Это тут оцепленья, не защищенные от солнца? Хотя вру: бараки и навесы…[527]527
В Рустави находилась колония, в которой А.Ц. отбывал свое заключение.
[Закрыть] Ни одного дерева?
Я хочу (но не очень) слышать музыку его. Или музыку этого дня. Нужно чутко услышать – что тебе хочется: наверное, вернуться на электричке и попасть там в Мтавари Архи[528]528
Железнодорожная станция, следующая после Рустави, если ехать из Тбилиси.
[Закрыть] – там некогда была женская колония. Я никогда там не был, я пройду по легендарной земле…
Этот город, он может быть и другим городом (например, Самаркандом).
Мистика этого города. Та пожилая женщина с авоськой. Не она ли – помнишь – давно-давно – делала физкультуру в квадрате ярко освещенного окна, и потом потух свет… Не она ли? Все равно. Может быть, я тут встречусь с самим собою. Тополя – дельфины.
В этом мертвом царстве бродит мороженщик с картонным ящиком.
Воробьи летают между стволами.
В подъездах играют дети.
За буфетными стойками города – парни, не похожие на буфетчиков, – они – бичи. У них обиженные лица. Они кладут в тарелки зелень – режут хлеб и открывают ножом бутылки –
«Узорчатые» тени. Укутавшись узорной тенью и деревья с растопыренными иглами.
Все что тебе непонятно и неизвестно – все это имеет <свои основания>. Почему это питейное заведение посреди похожего на больничный сад?
В сорок – я не буду сорокалетний – (как А. Белый у Цветаевой).
Пока они, Белый и Цветаева с дочерью идут в Zoo, я – отправляюсь в Мтавари на вокзал. Зачем? Все нормальные едут автобусом. [Чтобы] увидеть нити рельс, увидеть нити…
И по земле легенды. Да. Шагать. Куда? Ах, черт возьми –
Символизм меньше всего литературное течение (М. Цветаева, Москва, № 4, стр. 140)
– Как пройти на вокзал?
– Да, по Вокзальной.
Ах, вот как, да это же я ее нивелировал, триангулировал – теодолитом. – Вот эта Вокзальная? –
По ней движется автобус. А на моей Вокзальной <тихо?> – кругом колонны.
Все подметальщицы, которые не курдианки, – все из Красноводска. И полдень превращается в рассвет и даже до рассвета.
Слишком ровно – в одну ниточку – стоят дома: неужели это я размечивал? Да, именно я – потому что тот смеялся моей дотошности ученической.
Эх ты, метр сюда или туда.
– Метр или 15 сантиметров? (!!!)
Забыл, кажется 15 сантиметров, звучавших метром.
Рустави зазвучал.
Переживши все грозы
По земле…беду я…иду
7/VI.
Утро. Дерево. Физкультура. Все то же.
Диссертация Вахтанга[529]529
Вахтанг Алхзишвили. См. в записных книжках № 4 и 51.
[Закрыть]. Все это очень торжественно, нарядно, волнующе нервно – но в общем-то никак не творчески. Тут ничего не выудишь.
Там у окна – сотрудники Ренэ. Вчера читал Цветаеву о Белом в Рустави, у тети Тани. Мельком – поражает законченность абзацев. Ни один не оставлен ею проходным, пояснительным: каждый самостоятелен – нерасторжимое звено. Научиться этому невозможно. Итак, абзац. Вот мера всего – таланта.
Вот ты начал абзац. Итак… Профессорские жены с профессорским интересом. Коллегиальность чувствуется. Добродушие и злость. Что добродушие и злость? Не знаю.
Все это наблюдения извне. Извне добродушие. Круговая порука.
Университет – ничего мне не говорит – Это слова – как и школа –
9/VI 1967 г.
Не писал так долго[530]530
Два дня!
[Закрыть]. Может быть, в произведении не должно быть ни весны, ни зимы, ни осени, ни лета – что-то непонятное. Потому-то – читатель, может быть, читает о весне зимою или о лете, когда осень…
Быть может, потому следует времена года давать как-то <вскользь>.
Ответы Дорониной в «Неделе» – любопытно…[531]531
Вот Татьяна Доронина // Неделя. 1967. 18 мая – 3 июня. С. 22.
[Закрыть] Как входят в свет такие слова, как гармония, совершенство, лирическое мироощущение…
Вчера с Резо выпили за ту трезвость, которую дает опьянение…
Более тонкое опьянение – которое дает творчество.
Ну что ж? Вот и еще один день сгорел.
И видел я ночью бесшумный трамвай, целую вереницу огоньков вдали – им держать путь мимо Авлабара… Видел окно на гладкой стене – ярко освещенное, высоко-высоко – и вспомнилась Цветаева – дар ее непомерный.
Упивался Блоком – у него непостижимое, например, все эти переносы – в том, где «часы идут походкою столетий»…
[Цхнети]
Вот передо мной олеография – купы деревьев: Гренландия в Цхнетах.
А по бокам трава из детства и – только синяя река шоссе…
Цхнети: чуточку – мычание коров и густо посаженные тополя, такие еще маленькие, всего в 1–2 этажа.
Каждый листик у тополей – котенок (А – благоухание).
А лежащие на синем шоссе отломанные ветки – с котятами.
Благоухание – благоухает огурцами.
Тополя – подростки в 2 этажа.
Навоз и воск – входят в благоухание.
Воск – как мешающее.
Девочки за стеклом и за стеклами. С золотым обручем на талии.
И – смешливые.
Чета баранов, – обремененная проблемой пола плюс ко всему. Я могу – уйти – и пропустить небо.
И – пахнет крестьянским хлебом от этих аристократов нуворишей.
И – пахнет мочой ослиной.
И вдруг девушка – <идеал> – со штучкой на щеке кинтошеской нежной нежной.
Ее зовут Манана – кинто правнучка.
Ее плечо – но штучка и розы.
Нет длиннее ног, чем у нее.
– Манана… –
Манана, Манана – <говорит> ее братец – все время и я говорю – Манана, Манана – ты прекрасна не родинкой, нет – но этот стан и эти ноги – твои.
И справа ручеек бессильный – бессильный <перетащить> бумажки по берегу его.
И шофер злится – Пахнет бензином и свежестью, и соснами.
– Манана – я кричу – Манана.
Какие облака – Какая <зелень>
За тем холмом – настоящее: он холм – баран зеленый – баран с <ветвистыми> рогами…
Каждая баба заставляет тут автобус содрогаться: как се́ла[?], – говорит одна из них. Ну да: как се́ла…
Диалог у Бабеля.
Она – Манана села ко мне той – кинтошеской стороною.
Загар ее – ее плечо и плечи.
Ее плечо и облака опять.
Она – птица.
Она опять была – когда я вышел из автобуса со своей ночною клетчатой юбкой – боже мой.
Кстати, уходила она (не кинтошеским профилем).
Там посередине ночи синей, с синей ночной юбкой в клетку на ногах крепких и нежных – все, обращаясь и нагибаясь – сестра – к тому – кричавшему – Манана.
Я иду к Ренэ, я все сказал ей до этого. Я иду.
Нашел Р. О. Шмерлинг, Ц5366.
Сел на мягкий холм.
Это я пришел, Ренэ. Так уж получилось. Эти девки – и ты в могиле. Не имела ты права умирать. Чатлашка[532]532
Одновременно и ругательство (что-то наподобие «шлюшки» или «сучки»), и ласковое выражение. А.Ц. употребил слово из чуждого лексикона, чтобы острее выразить боль утраты!
[Закрыть], вылезай! Молчишь – Бью кулаком – вминается могила – топтал ее могилу.
Весь рот в земле оказался у меня от поцелуев и проклятий.
11/VI.
А все-таки я потихоньку делаю свое земное дело – живу и записываю…
Вчера на кладбище. Что произошло? Вот что: Могила Рене, которую я вначале безуспешно разыскивал, находится ориентировочно напротив – наискосок [от] нового здания турбазы, через дорогу. Потом, когда я отыскал могилу – расстояние до дома турбазы сократилось, – как бы разделилось шоссе, и балкон оказался чуть ли не над головою. На нем оказались две вертлявые девчонки в коротких юбках – еще более укороченных ракурсом, и они вовсю принялись вертеться перед двумя парнями – внизу…
Голоса звучали настойчиво в уши – им предлагали перелететь вниз <и т. д.>
(Это очень важно это смещение.)
Остров. Наверное, у Цветаевой – есть все об острове, наверно и островах. Ну как же. Ведь я островитянка, с далеких островов…
Было ли Бунинское у Шекспира? Навеки застывший с полотенцем половой в трактире?
Может ли быть время конок близко? Близко ли оно? А как же времена плаща и шпаги? Чем дальше живешь – тем яснее, что все повторимо – все повторимо. Та веточка, в окне, которую видел Блок во время заседания Чрезвычайно комиссии. Дух, вечно струящийся под застывшей формой…
Сейчас я снова на Фуникулере.
Птицы. Белые балдахины. И старуха в черном-пречерном и сандалиях детских с метлою и совком, тщащаяся превратить парк в Zoo.
Шум в листве. Трава, уставшая от зноя.
Самолет, летящий со звуком дореволюционного фабричного гудка. 12 часов.
Солнечный свет стекает с елей. Они как-то устроили свои лапы, что стоя под палящим солнцем – они и уходят от него. Непостижима сверху тень.
Навеки прошла эта парочка, она в красном, в белую полоску, и он в руках вертящий противосолнечные очки – по солнечной реке, текущей по ступеням.
Вот ее совок и метла без палки – огрызок жалкий
(Помнишь, Дербент?)
Чорт возьми! Я спал на плоской кровле сакли. В прошлом году.
Ушел автобус, полный молодых девчонок, ведомый мрачным мастодонтом.
Ушел автобус – той же марки – «пловец автобус».
Уеду следующим автобусом.
Тут в парке – все какие-то кухонные звуки – звяканье чайника, плач младенца и стук ключом о радиатор?
<А птицы неумолкающие – то перестают, то начинают.>
Уже много прошло по солнечной реке.
Гора растаяла (там, на горизонте), и в нее вошел самолет <уже не встречающий плотности>.
Сколько раз и я ходил тут – по солнечной реке через шоссе вниз в этот песок и тут по парку…
Что, если память моя не была бы столь слабой, чтоб в полную силу зазвучали все произнесенные тут мною и услышанные слова.
О, пожалуй, это было бы странно – только тогда, когда я был маленьким и смотрел, как духан накрывается верхней станцией – домом с колоннами, – только тогда тут не было причин для самоосужденья…
Что-то долго не появляется автобус…
Великолепно освещенная группка листьев у самой земли: кустик, а хочется сказать – былинка, – почему?
Успею ли я воспользоваться всем в записной книжке?
Фуникулер снялся с якоря и отчалил, а я остался (на облаке?). Несчастная песчинка – с капелькой опьянения от кружки пива…
Песчинка.
Песчинка.
Дзинь-трах – опускает в 3-х сантиметрах от пола совок – старуха уборщица – с огрызком веника…
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
