Текст книги "Александр Цыбулевский. Поэтика доподлинности"

Записная книжка № 54
[Тбилиси: 7–13 февраля 1968 г.]

7/II 1968 г.

В мусорном ящике напротив – металлическом – горят бумажные обрезки. Это даже не уйдет так, как ушло, – но горит. Кто сказал про пламя – пес (лижет потому что)? Белла. Белла – ты мой персонаж…

Господи, как нагрелся ящик – мусорный, как лижет пламя… Куда уходит тепло – на нагрев истончившейся жести? Сюда доходят только дымок горьковатый – пресловутый (помнишь, что сказала Нина про дождь – я люблю? Боже, сколько лет ей было тогда – насколько меньше, чем мне сейчас! Девочка Нина, Гагры), а тепло исчезает – только дым пресловутый клубится. Раз я лирик – я скоро умру? Это утром – в связи с ночью.

От Шурки Гвахария[593]593
  Гвахария Александр (1929–2002) – друг и коллега А.Ц. по Институту востоковедения АН Груз. ССР, доктор филологических наук, профессор, член-корреспондент АН Грузии.


[Закрыть], от его новых туфель что-то истекало – уютное, совместно среднеазиатское, от него идет какой-то очень хороший восток…

«Нарушение» – конструктивный прием – правило поэтики. Нарушение подножного единства – многомерность, объемность. Нарушение. Гармония хаоса.

12/II. В полусне брезжил рассказ – о капающем кране с Дзержинского. В другие спальни приходит эта спальня с краном, и я готов идти на ощупь – эта квартира… Тогда на панихиде думалось: какая же скотина человек – как бесчувственно глядел я на линолеум, на котором мне известны любые ущербинки, черные ямочки и т. д…

Но рассказ в общем-то тут не получается – но в полусне он был (О, эта проза, никак не оторвавшаяся от стиха).

13/II. Вахо, пиво когдашнее? – Сегодня открыл бочку.

Когда Блок пишет о 2-х правдах – что он имел в виду? Может быть, это как-то относится и к тому, что существует некий «голос внутренней правды» – эта внутренняя правда, диктующая художнику?.. Внутренняя, значит, есть и внешняя, – пусть не имеющая отношение с таинственной Блоковской второй правдой.

– Вахо, пиво какое?

А Бахтин прав: не поиски истины, а истина для данного человека – грош цена объективно визирующейся истине. Все эти вопросы ценны только связностью со мной, сами по себе они обесцениваются – обратное мерило стоимости: казалось бы, должно быть наоборот…

Вы помните, что пишете после Достоевского, Достоевского, прочитанного Бахтиным?..

Боже мой.

И вот еще что – после Бахтина хочется, чтобы вокруг заговорил мир – заговорил диалогически (Вера смотрится и понимает атеизм, и наоборот). Нелепость, неуместность (почти мышкинскую) ввести в мениппею. Ведь главный мой герой – (от автора)…

– Предвзятость – и опровержение предвзятости. Откуда берется предвзятость – власть схем, обижающая ближних?

Вспомнил в связи с чтением Эйзенштейна о Золя – как у того, на каком материале дается эротика: прачечная, ее пары, подвал базара в чреве, жара – косится сено в земле, испарения жирные кладбища в другом и т. д.

Интересно прочитать сейчас Золя: что у него там – подлинность или доподлинность?

Мне-то нужна доподлинность. Я не выпускаю из вида тот мой троллейбус – где же окна? – около оперы – стадо – (с уменьшительным бы окончанием – как это будет?) младых дев в сапожках – женственно.

И я стал думать, может быть, потому, что они мелькнули в окне – озаренные зимним предельным солнцем – о власти эротического над человеком и уже готов был сформулировать общий закон – о том, что секс и нравственность не связаны. Итак, персонажи – это значит – они вводятся только как участники диалога, носители истины своей неразрешимой и т. д.

В общем – не совсем так.

Нужно оставлять (когда видишь, что получается как-то не единственными словами) перебивать другим и снова возвращаться – получится прием нарочитый.

Мой метод, может быть, дает возможность не исчерпывающей завершенности: в каждом отдельном случае – можно вернуться ведь к Кубачам – отдельно, еще раз. А Лев Толстой писал Анну Каренину в последний раз.

Холмы Среднеазиатские – где вы?

Хочу в Самарканд.

И в Красноводск, который – смешно – уже Туркмения, в нем живет туркменская семья на горке. Длинные цветные балахоны – здравствуйте.

Здравствуй, кассирша парома. И та ночь – угольная, с белой пеной вздыбленных волн.

И – что еще? Хлопанье дверей уборных в шторм. И эти порядки в буфете. Когда он открыт – неизвестно. И музыкальный салон. Хо. И пиво чешское, и на умывальнике две зубные щетки, паста и мыло в каюте.

И чай несут по коридору. Паро́м, паро́м – беременный па́ром, па́ром. И базар.

И рыбки. И ресторан. И дева. И милиция страшная… И люди, старающиеся напиться до определенного часа… И дух из общежитий-гостиниц… И прохлада вокзала. И автобусик первый в аэродром, и молочница с бидоном, и плато – и первый сидящий на корточках, и инструмент музыкальный.

Господи, как все там напутано, в том Красноводске, – смешано, не соединено: те девочки уже выросли – бульвар починен.

О сколько есть мне чего вот так писать (в кафе каком-нибудь бы!).

Что в сравнении с тем – задание «Троллейбус».

Литература исповедальна, и пришедшее на ум потянет – кто знает – что.

Когда начал абстрагироваться в отдельный объективный закон – закон полового независимого от нравственности влечения. В самом деле, ты не вовлечен – значит, недостаточно и т. д. (опять не то) Но все равно – на этом бросаю. Вот тут-то я и подумал (прав Бахтин) на самом гребне объективизации, – а ведь единственно объективное это закон отсутствия объективного. Не интересно это без меня, без моих историй. Почему-то Сухум я сейчас вспомнил – свои ви́ны, хотя формулирующийся закон меня готов был оправдывать. Братцы, готов я был воскликнуть «Братцы – я» Я – ведь – невиновен – То было влечение, которое независимо от нравственности – недаром говорят: грешок молодости. Да, превратить я мог грехи в грешки – и баста.

Троллейбус подходил к Земмелю – панорама в лобовое стекло. Все это оформляло мысль и не могло существовать без этого. О, если я вспомню Сухуми и Гагры, и еще, и еще – грешки мои, бегом – и с богом.

Ого! Еще как исповедальна! Но тут нужно – как-то очень эффектно закончить тем курдом, о котором шла речь за занавеской хинкальной с видневшейся церковью Кошуетской.

Итак. Круг – Круг – Круг. А может быть, и нет. Тут очень много деталей, потом не вспомнятся, которые мельком упомянуты или подразумеваются только – потом их не восстановить. Пока.

Записная книжка № 55
[Тбилиси, «Разговор о Данте»: 15–21 февраля 1968 г.]

15 февраля 1968 г. Ночь.

15/II. Мелькнуло: (Только не могу это как следует выразить.) Самые недавние записи – как самые давние: в них глаз видит то же несовершенство, незрелость, зависимость от сиюминутного затмения, недомыслия. Так что в общем-то ничего, пожалуй, не изменилось…

Японские сказки… Прекрасны, если прочесть две-три, далее не хватает образа. Так же как Иванушки-дурачка, от Иван-Царевичей – герои не отличаются друг от друга, разнятся лишь какой-либо чертой – трудолюбием, ленью, силой, способностью к чему-то – короче тем, что никак не составляет характера.

16/II. Трамвай ушел без кондуктора – мировая катастрофа.

Что же сегодня?

Андрей Белый. Дар. Чистая форма таланта.

Есть ли теперь подобные титаны – кроме Беллы?

Я еще не литератор. И как же я могу вступить на путь сей, имея о нем непомерные представления. В конце концов – если задаться так называемыми общими вопросами, то – сколько лет прошло после Гитлера, после безумия мировых войн? Как прочна эта пленка гуманизма? Да не то я спрашиваю, и все ведь мгновенно вернется к озверению в любой момент. И что? Хрупкость плюс хрупкость + хрупкость + хрупкость – наращивается ли плотность или наоборот – это еще более хрупко?

Как жить? Есть соблазны. Тебе говорят: стань профессором, например. Легко. Все это предусмотрено. Это не прорыв, а западня. Противоречие. Ручка пишет так прекрасно – что писать бы ей так (густо) в Средней Азии. А почему, для чего Средняя Азия – запах ее демократических шашлыков на улицах? Зачем это – разве тут ты не найдешь себе Среднюю Азию? Уголки – где можно глазеть и писать?

Нужно все же стремиться писать так, чтобы потом прикладывать поменьше труда.

Мне 40 лет. И я только-только начал прикасаться к тому, что называется культурой.

Нашел, потерялся и нашелся – «Разговор о Данте». И… вот тебе ясно – вершина, что за нею – уже космос, владения бога – если он там – синий свет. Рериховские штучки – может быть, и так и скачки на конях, как у Булгакова: инобытие – что нового ты хочешь внести? Может быть, в разговоре о Данте сообщение «мне сегодня нечего есть» Мандельштама. Разговор о Данте – инобытие. Оно в атмосфере другого состава, там воздух – режущий и чистый, горный. Скрип двери. Мандельштам с женой пришли в гости. Гардероб – все вещи велики на Мандельштама…

Если жив Бунин – почему должен быть мертвым Мандельштам?

Так или иначе, но тебе придется «заглянуть глубже» – ответить на ряд поставленных человечеством вопросов.

Лето наступит скоро и все же, но я не напишу снова, ах нужно будет найти что-то снова – другое.

Да, но в «Разговоре» – нечто большее, чем сообщение о том, что нечего есть. Там личность Мандельштама – как виноград в вине.

Виноградина

Вино

Не то, не то

Нет, не вино не то

Нет ничего в вине от винограда.

17/II. Платонов.

Утро субботы – воскресной. Аптека – тревога. Нет, мой путь другой. Я не могу нарушать традицию –

Какой комфорт создается из антимодерна.

Чача и коньяк.

Хаши и кофе.

Авлабар – потомок мой. Как мало тебя – и в тебе тебя мало. Я знаю, ты вымысел. Нет, не совсем все-таки вымысел.

Ткани – возникли в разговоре с – ткани. Но уже ткани мне ни к чему: слава богу – я не драпируюсь.

18/II. Базар – базарчик, базаришко (Сезар де Базан). Тот писавший и другой – в ботинках, его помощник – «а нет, ничего хорошего, нет» –

На базаре всегда стоит с мешком лука старик – худшего лука, не продающегося, но неплохого, в общем-то, он очень хочет его продать – так у кого купить, у него или вот этот роскошный – как на картине начальной поры Контахсазова[594]594
  Кондахсазов Р. А. (1937–2010) – заслуженный художник Грузии и России.


[Закрыть]. Ах, Контахсазов, Контахсазов – а ведь ты есть реальность. Или ты тут вот так маршированный более реален…

Ну, так как быть с луком, господи.

Не нужно быть снобом – любой лук хорош.

Нужно, чтобы хозяйке – все нравилось: что ты приносишь, ну она-то предпочитает в отличие от тебя сноба – лук у старика с приписанными ему умоляющими глазами! Вот он, с непроданным луком, возвращается – скрипят ступеньки лестницы к балкону, мычит теленок – И гроздья лука…

Младенчик спит прекрасный. Прекрасный мальчик мой. Вполне прекрасный мальчик.

Вчера – годовщина Рене. Годовщина. Ну да, вот тот с луком: он кто – ахалсопельский. Кто-нибудь… А Рене… Помнишь тот мостик, не мостик что-то. Если вниз от дома Тэдо, или Тедо, или еще как-то –

Ренэ, я скоро приду на твою могилу, которая, видимо, вовсе не там, где ей быть, – если бы это имело значение. А впрочем, кто его знает. Разве человек должен быть похоронен там, где он любил быть? (Тогда действительно надо было развеять ее пепел над Грузией всей. Как Неру[595]595
  Согласно завещанию бывшего премьер-министра Индии Дж. Неру, его прах был развеян над священной рекой Ямуной.


[Закрыть] над Индией.

Солнце за окном – обтекает балконы напротив. Что приводит солнце – почему-то официанта майданского (шевелящего ушами), живущего – как это обнаружилось во дворике с краном – там возле выше налево от Грибоедовской – близко от пурни-торни[596]596
  Старинная грузинская пекарня и печь для выпечки хлеба, врытая в землю.


[Закрыть]. Он в домашних туфлях, в халате полосатом – занимает по объему весь дворик. У него сегодня – выходной.

Так что пити[597]597
  Суп из бараньей грудинки, приготавливаемый в глиняных горшках в печи.


[Закрыть] – подает другой совсем…

19/II. Курится сад, какие-то подобающие веткам заскорузлым старички жгут листья и тонкие ветви, а потолще – перепиленные рядом у негибких ног…

Как всегда: полнота жизни – к неполноте творчества.

Полдня с Гией.

С Гией я – в атмосфере, в русле литературы – Вот в чем дело

А сегодня сложный день. Но уже поздно. Он пропадет.

21/II. И Ася Цветаева, живущая до сих пор в стране детства (разговор с Гией).

Сложно прикасаться ко вчера: Гия – мениппейщик[598]598
  Шуточный неологизм А.Ц.: от слова мениппея.


[Закрыть]. Он угодил еще и в кино – потом – только не помнит на что – какой-то советский Антониони[599]599
  Возможно, имеется в виду режиссер Марлен Хуциев и его только что вышедший фильм «Июльский дождь».


[Закрыть] – я же тебя, Гия, исключил из своих рассказов: что же ты снова тут как тут – да еще с братом, без единой морщинки, – разговаривающим с маленьким автомобилем?..

Он с собакой? – Главный вопрос Кирочки при звуке колокола мусоровозного.

Помнишь ту сцену – с собакой: замызганный мусорщик и цирковые прыжки собаки (по итальянским лучшим образцам) из кабины: круг возле очередной подворотни – взмах грязным рукавом, и – живая грязь прыгает в кабину – на место. – Он с собакой?

Записная книжка № 56
[Тбилиси, «Шум времени»: 26 февраля – 4 марта 1968 г.]

26/II 1968

26/II. Дом напротив потух, и вышел маляр в газетном колпаке. (Пластика?)

Несколько дней назад в троллейбусе (мимо «Иверии»[600]600
  Гостиница «Иверия» построена в 1967 г.


[Закрыть] – стала-таки фигурировать) мне вспомнилось, что в рассказе Грина «Возвращенный ад» – до его «возвращения» – герой написал чудесный, на мой тогдашний взгляд, рассказ о том приблизительно, как шел человек по снегу и оставлял следы галошами, а затем прошла собака и оставила на снегу – свои (очень неточно). Но важно, что «пластичность», и важно, что – тогда я не сообразил (у, как длинно получается), что это гармоническое изображение уравновешенного человека должно свидетельствовать о его падении – о том, что он лишился необходимого ада…

Я не помню – что я хотел сказать в связи с этим: что в ужасном свидетельстве – прекрасное (в последовавшем затем обретении своя утрата)

Раньше думал: воля, в отличие от неволи, в том и заключается, что человек может сесть в трамвай и уехать от неприятного ему человека.

Афоризм. Антибахтиновщина.

Тепло. Открываются окна, и в комнату въезжают автомобили. На улице их не слышно – звук они свой расходуют весь без остатка в раскрытые окна. И этот мотоцикл. Расход звука.

И снова почему-то Красноводск. Не в связи ли со сном каким-то опять на тему Тамани?

Значит, если закрыть окно – на улице прибавится шуму?

Кстати – сколько маршрутов у тебя неисследованных? (Будем с мальчиком исследовать.)

Нет, ты не повел жизнь поэта.

Что же это было вчера? За столиками полированными Гурам… Любопытно. Незаурядность. Жонглер. Находчивость, экспериментальность, импровизация.

Видимо, все время мне придется сталкиваться с тем, что окружающие меня превосходят (это то, что кажется в предыдущей записной книжке, – неспособность к мистификации). Отсутствие авантюризма, то есть таланта жизни.

Подхихиканье. Белла-то как смешлива – подхихикивает! Таланта жизни отсюда – вкуса к жизни.

Серьезность. Тяжеловесность. Серьезность, которой грош цена. Серьезность идиота. (Тяжеловесная работа на вечность, а надо бы на мгновенье.)

Когда работаешь на вечность – только несправедливо и по счастливой случайности не становишься посмешищем.

Ходи, ходи с мрачным лицом. Говори о возвышенном возвышенно, а возвышенное – простое. Оно подкупающе не ведает о возвышенном.

Мозоли на коленях Гии – сто́ят… чего-то сто́ят. Талант жизни. Спускался по эскалатору. Навстречу подымалась толпа. Скользил равнодушно. Кто-то вдруг вытянул из моего мира так называемый прославленный секс. (Насос – движение себе.) Это по теме предыдущих записных книжек об оправдании – вожделении…

Мистификации – научиться невозможно.

29/II. Разве это не особая потребность души – быть несправедливым, лелеять в себе несправедливую обиду, мнимые чужие прегрешенья?..

Конечно, я упустил то, что возникло в метро в сернистых пара́х «300 арагвинцев»…[601]601
  Станция тбилисского метро, расположенная вблизи сероводородных источников, на которых стоят знаменитые тбилисские серные бани. Сероводородные пары проникали на ближайших к ней перегонах в туннель и в вагоны.


[Закрыть]

Многоголосие единственно возможное, наплывы – прекрасные человеческие лица. Метод письма – совершенно не планируемый, ибо в него в этот поток сознания включается сиюсекундное. А до чего же погубили Навтлугский вокзал, убрав из него автостанцию кахетинскую – дышать тут нечем, придется уйти.

Итак, мысль об объемной прозе мелькает (не заражайся размером Белого). Объемная проза – это то, что задумано, плюс то, что сейчас мелькает другое, плюс то, что перед глазами, – в едином потоке не только сознания более чем сознания – жизни зримой.

Плюс: единственность произносимого вокруг – нет плохо говорящих людей. Вслушайтесь – как они точно передают то, что хотят сказать, попробуйте восстановить, – и если малейшее отступление, – какой жалкой будет выглядеть ваша попытка. И как при этом выиграет, заблещет то, что утеряно – которое так внешне не эффективно не выпячено и т. п.

Итак, превращайся в ухо – слышащее. Нет, это не мнимо – вокруг действительные перлы.

Эх, как потерял вокзал Навтлугский –

Объемная проза. Монументально.

1/III. Утро через парк туманный с пробуждающейся землей. Чувствую себя… Антеем – приобретая силы – от соприкосновения с землей – и это дает дополнительное братство с деревьями.

Осталось два-три человека. Их больше, несколько. Я знаю двух-трех – они носители особых жестов тифлисских – не знаю чего – разночинного: уйдут и никакого свидетельства не останется.

4/III. Цветаева. Высшая математика фразы. Если убрать знаки препинания – так выдвинуть синтаксис – двоеточие, тире, запятую, точку…

Булгаков… Да, Гоголь, традиция носа, записки сумасшедшего – но есть и то, что ни у кого (помимо таланта – что и значит: ни у кого). (Отблеск заката на городском фонаре.) Ни у кого так – связь с космосом, что ли, с тем, что мы не ощущаем. Без всякой мистики.

В конце концов, у Блока – шлейф, забрызганный звездами. Может быть, красивость – хотя это и не так.

Тут – другое.

Прекрасен голод, утоляемый грузинским торнис пури горячим (а среднеазиатские хлеба – помнишь на базарах?).

А Додик – сегодня! И тот тифлисец…

Сложность литературы в том, чтоб постепенно подняться до всех событий и персонажей дня – ничего не пропустить.

Стук каблуков поздних – женщина без спутника.

И два навстречу – трамвая призраки.

Чтобы писать такую прозу (Мандельштам – «Шум времени») нужно быть удивительно точным – она вся на точностях. А я ведь эксплуатирую, – приходится эксплуатировать, – лишь приблизительность.

Где-то мир, с прозой Мандельштама. Он участвует в миротеченьи. Это где-то во внешнем мире (не только в тебе).

Какой-то уголок мирозданья – откуда (именно уголок) летит (Вчера мельком в книге).

Сегодня зависимость от того, что нет солнца. Хотел уехать – не уехал, а надо было бы к Леве – оставить записку ему, не застав: ты видимо-таки да получил долгожданное место сторожа на кодеиновом заводе…

Конечно – надо было бы увидеть его запустение и какую-нибудь голую вишенку в окошке.

Нервы мои истреплены – словно бы издевается бог, не издевается – карает меня.

Странные мои страсти. Отрицательные эмоции. Куда бы мне приткнуться вечером? Чтобы я мог писать? Надо найти что-то – я забываю о трамваях. Что может быть прекраснее! Конечные остановки со шпалами, с чернотой ночи, ночною чернотой. Боже, сколько всего я упустил сегодня – не записал, а мог бы, если бы уехал. Зависимость и случайность моей продукции – и есть собственный метод.

Завтра Пасанаури. Я ничего не буду об этом читать у А. Белого: с трех Мама-Давыдах высоты.

Для меня он по-прежнему на уровне Тбилиси – столь нечувствителен подъем. Помнишь – я спускался к реке с Т.В. по дороге в Казбеги и слушал шум реки – и мечтал где-то там иметь комнату. И все слушать и слушать этот яростный – нет, не яростный, а не имеющий определения шум ледяного расплавленного стекла. Я мог бы вспомнить тут и одно лето – как я там здорово спал на рогатке какого-то дерева.

Виртуозный альпийский холод, скупость, трезвость, формальная ясность – эти слова Мандельштама, отнесенные к Гофману и Кубелику, – можно отнести и к самому Мандельштаму. Это целый рациональный строй – одаренность, доводящая до безумства. Тут вечное бунинское – помимо Бунина, до него и после…

Мысль святотатственная: Я знаю: талант Мандельштама – общие эмоции (жалостливость и «литературная злость» – потом еще что-то органно-многоголосое – сама культура как чувство). Но знаю ли я Мандельштама? Знаю ли Бунина? Дает ли его метод – высказаться, исповедаться? Раздеться?

Это опять-таки приблизительность, отблеск, сполох, – но не ясная мысль.

А все-таки надо прочесть Белого – те страницы, где об этом отрезке дороги. Пусть лицо его – путь его танцующая фигурка – порхает где-то там в стиснутых горами просторах…

Тебе не холодно? Тебе не одиноко – приблизься к мокрой сверкающей ленте…

Здравствуй, Андрей Белый. Кажется, имя твое – никак не рукопожимается, колючее.

Читаю, а трамваи ходят без меня.

Почему я не могу кататься в трамваях, почему не вернуться к простым радостям отрочества? Дребезжит звонок, несется подножка – все забыл. Еду иначе – иначе несется земля, иначе растут навстречу деревья. Иначе зовут подворотни – трубят в свой рог.

Как он был общителен и непредвзят. Хотя за всем сим ведь сидел тот чортик, который в нем у Цветаевой и в Мелках[602]602
  Значение не ясно.


[Закрыть]… Писать в позднем эскалаторе – навстречу фонарям…

Ночная спутница.

Кто знает! Может быть, сегодня я заполню эту книжку?

Не сплю. То есть веду себя как и подобает персонажу и человеку.