Текст книги "Александр Цыбулевский. Поэтика доподлинности"

Записная книжка № 31
[Тбилиси: 12 января 1967 г.]

12/I

И вот что еще о Толстом: Некая мера неточности, свойственная самому языку, допустимая им словно в пику педантам.

Если уже не читать газеты – то не просто не читать, а взамен читать Толстого – быть в атмосфере старинности, старинного настоящего, вернуть ощущение языка, рока.

И последняя новость для тебя: бал у австрийского посланника и семейные заботы князя Василия.

Как случается, что останавливаются вдруг старинные часы и некому их чинить и некоторое время они еще загромождают комоды, ничего не отмеряя?

Мазурин: О, дядя Арон, жив ли он? Он бы заплатил, чтобы ему принесли такие часы на починку.

Возможно ли упомянуть Гирея и не сказать о свойствах таланта юного Пушкина? Не услышать вызванную небытием из небытия силой воображения татарскую песню?

Юный Блок с лезвием лучезарного меча в сердце.

Совмещаю в себе педантизм с беспорядком.

Я не могу делать порядок и в то же время не могу жить в беспорядке.

Все это так, но надо подняться до уровня таинственной пошлости (эстетического двигателя?) предыдущих десятилетий.

Тайная пошлость: перья страуса склоненные в моем качаются мозгу.

Читая Блока – как висело в воздухе слово преображенное, и вдруг Блок его и употребил – взяв в кавычки: «Преображение Бертрама».

Преображение и есть м. б. главное в искусстве, в котором соединяются дальний план и план наивный. Благодаря преображению становятся возможны чудеса – «чудотворство», «творчество и чудотворство».

Блок пишет: объяснять ли труднейшее: как роза попала на грудь Гаэтана, почему «исчез» Гаэтан и т. д.? (Зап. книжка № 48 8–10 марта стр. 285).

Этим и объясняется труднейшее.

Преображенье – ключ. Преображаясь, человек может пройти сквозь стену.

Смотри мое:

 
И вот иду, иду сквозь стену,
на чистом бархате арены
является мусоровоз.
 

Нет, преображенье – не метафора и не сравнение. Оно не возникает, не имеет их – в основе своей оно глубже – в смешении тех дальнего и ближнего планов.

Записная книжка № 32
[Тбилиси (смерть Рене Шмерлинг): 2–19 февраля 1967 г.]

2/II

Неужели вечным кажется только мгновенье – и об этом еще никто не сказал?!!

Куры замершие осколки – Светицховели и Джвари-Свет. Ветер – холод-жар. Жар-холод. Иногда отраженье в стекле. Красномордое.

Ван Гог, видимо, не испытывал муки слова – он сразу принимается описывать все, что видит перед собою.

Больше всего заботит правильность в передаче…

Ван Гога заботит правильность, а не Ван Гога – неправильность (антиакадемизм).

А нам нужна – неочевидность. А очевидность не нужна (слишком очевидно то, что выражает улыбка и разрез глаз этой женщины – говорит Мазурин. А у Леонардовской Мадонны то же [да] не то же – как-то переведено в дальний план…).

Старинные часы, как-то говорят о смертности – не о бренности – вовсе нет <а о жалостливой смертности> <вопреки физкультуре и спорту>

 
В такси мелькнувший хулиган
С той миной седовласой дамы…
О как мы юны, как упрямы…
Капкан, капкан, капкан, капкан.
 
 
Тот эллинизм – лишь он короткий
Всеобщую осуществляя связь
Не призрачные перегородки
И призрачная эта связь
 

Двойственное ощущение <швейцара> вахтера (он раб, он червь, он царь, он бог). Не пропускает без пропуска. И мимо него без пропуска, с пропуском.

Непомерность таланта – платоновского в статье о Пушкине[504]504
  Имеется в виду статья А. Платонова «Пушкин – наш товарищ».


[Закрыть]. Счастливый дар – в чем он все время – Истина и Музыка. А мой удел – неточность.

В последние дни нахлынула на меня Средняя Азия: мне хочется сидеть в чайхане – тянуть зеленый чай – смотреть, смотреть на эти царственные позы халатов, потом оказывающиеся жалкими… как тогда. – Помнишь? – И писать главное – там единственное место, где можно спокойно писать – где помогают мешая. А в Тбилиси все меньше этих мест, все меньше – или их много, но просто ты как-то сам перестал их ощущать? Или стал больше считаться с людьми – с тбилисцами, как-то стал от них зависим?.. Но есть еще главное – ощущение, что синтаксис и морфология создаются лишь в тот момент, когда человек говорит, и, если это не запомнить – мгновенно все снова возвращается в небытие. Как это сказал сегодня Теймураз: люди – они ведь озабочены только собою – да что-то в этом роде, но точно мне не вспомнить – все что вспомню, будет не совсем верно, где-то не хватит, м. б., запятой – и потому будет вяло, очень вяло.

Болезнь Рене. Болезнь Рене. Кошки ее. Кошки. Что я должен был запомнить?

Точильщики сегодня (перед базаром) с остановившимися колесами – никто не несет ножей.

Неотвратимость происходящего. Рене, Рене.

Как же тупо реагируют люди, даже самые близкие.

Ощущение смерти у Лорки… Значит. Это не поэт только – не ощущает смерти. Стихи не могут создаваться вне этого ощущения.

Запах утра перед поездкой. У подъезда под окнами Рене.

В институте блужданий, в институте блужданий.

В отделе памятников старины.

Уйдет этот день морозный, желток смерти весь с его теплыми, оледенелыми ногами девушек, стройными, в чулках ажурных.

Я вновь стал карабкаться по склону, осыпанному листвой фигурной за сутулой спиной (такое можно будет теперь писать без оглядки).

Как утром в телефон перечисляют, что ей можно кушать – отварную резиновую курицу – и т. д. (истекая слюной) составляется целый обед. Но что ей можно? Нужно – ей – желтому мазку на подушке отвлеченному.

Как все уходит, рассеивается, переключается, отключается – в болтовне, в разговорах – даже смерть.

Ведь и она <творческий импульс>, но, если его заглушить разговором. Вижу желтый кончик смертного своего носа – и руки почудились восковые.

Писать всегда – писать везде.

Это великое ощущение <описать> бы охватывает иногда и <простых смертных> – только они не чувствуют, как это чувство разбазаривается в разговорах.

А автобус идет. Да, автобус. Слева – Кумиси[505]505
  Село недалеко от Марнеули.


[Закрыть] и холмы его. Я никогда уже не сяду в автобус этот. Неужели кто-то займет ее место в автобусе?

Молчи, скрывайся и таи[506]506
  Из стихотворения Ф. Тютчева «Silentium!».


[Закрыть]. Художник одинок и мрачен, об этом ведал Блок. – Хранить одиночество.

18/II 1967.

Без пяти два ночи умерла Рене (на руках Ирочки Сукиасовой) – ушел кусок жизни – прошлой, настоящей, будущей – невозвратимо.

19/II 1967.

Это утрата – осознаваемая не мгновенно, а постоянно. Еще задолго до ее смерти осознавалась и после.

График: прямая, идущая в бесконечность.

Но и отнимая – она дарит. Она дарит свою смерть художнику.

Висят доспехи – Дон Кихота – тулуп и планшет.

И смерть ее была необыкновенной – она была похожа на спящую, а не умирающую, будто даже в таком состоянии – она управляла собой.

Эстетика ключей старинных. Эстетика ключей – ими точно не запирали.

Человек существует и действует в воображении. Не то. Вы имеете дело с воображаемыми людьми.

Помнишь, в Батуми голоса людей на улице – в комнате?

А тайна ее? Ее символ веры? Ее безошибочность – то, что <заставило бы> ее повторить ее путь с начала?

Она все это унесла с собою?

Ради чего она жила – т. е. почему она не боялась смерти?

Какой принцип двигал ею?

Как же мы будем жить без нее? Так же как жили при ней – точно ее не было. Ее существование в нас –…

Автобус – пловец – раздвигает руками холмы…

Она, казалось, управляла самой смертью своей – выглядела не умирающей, а уснувшей.

Она бы успела прочесть Булгакова, не запаздывай так обещанный первый номер.

И в равной степени память и забвение. Забвение и память.

Она сказала мне, что была под впечатлением моих Среднеазиатских фотографий <что это значит>

Я помню дорогу, ту, которую я совершил один, пока спала Кира – от гостиницы Колхозника до гробниц Шахи-Зинда…

И юродивого под фонарным балдахином.

Что значит, ее не стало?

Тем и этим прошлым летом среди зимы пловец-автобус машет руками, а отодвигаются те холмы.

Господи, те – за и перед нами.

Рене и дорога. Лицо Рене на дороге. Огромное.

Как же так? Я не <снял> ни разу Рене[507]507
  На самом деле фотография Р. Шмерлинг, сделанная А.Ц., сохранилась (в архиве К. Вольфензон-Цыбулевской).


[Закрыть]? Почему?

Первая заповедь художника – все лица интересные – кроме интересных – я опять поймался на том, что жду красивости. Упустил красивое. <Лицо Рене>

Мы ходим по ночным улочкам, а она в мертвецкой.

Я не клал на гроб твой, обтянутый черным, красные гвоздики.

Последний путь. Ракурс гроба. Где, как она воскреснет – не узнав улицу Руставели…

Я смотрю на фотографии храмов, окруживших гроб – неизвестных, известных мне и думаю: неужели и великое знание и в одно мгновенье потухло – и уже никак не воскреснет – весь этот…

Время – неотвратимо, гроб уйдет, его не оставят.

Вниз по коридору – керосиновая точка – гофре – старый столб и керосинщик в фартуке. И голые ветки в окнах. Последний путь. В почетный караул? Теймураз? – Увольте.

Спускали гроб на веревке. Началось новое. Для начала пошел дождь.

А что, если действительно попробовать переделывать записную книжку в… пьесу?!! И без действующих лиц (а не с бездействующими лицами) (во всяком случае, без вывешенного списка в начале) пьесу. С ремарками, ремарками – как главными героями – пьеса будет отражать безумие – неосознаваемое, бытовое, ежедневное людей, к которым липнет безумие. – В пьесе будет стрем[ление] аскета любить себя и пытающегося освоить такую форму эгоизма, как такси.

Это пьеса записная книжка – пьеса записная книжка – пьеса.

В нее втекут реки дорог – неизвестно, будет ли в ней день или ночь. Зима или лето. Их нужно будет объединить как-то так, чтобы было видно, что это дерево в тяжелой зеленой листве и абсолютно голое – что оно стоит на солнцепеке – и что его покалывает мороз. Только мертвые деревья голые – но и они действуют. Точно так же, как действуют и мертвые. Мертвыми они бывают очень недолго. (Рене – Кармен – Святая Рене и еще что-то – кто-то). Они подобно светлякам среди зимы, но одновременно свет – и там другие люди – совсем другие – эти самые.

Но не в этом суть. Там никто не может оставаться долго кем-то. Например, тиран – тираном. Вернее, как возникают тираны? Они возникают в вас, в не-тиранах, и в вас же гибнут. Все это длится недолго. И все-таки это не калейдоскоп и не мелькание форм мгновенных. Это безумие может быть. Но в это безумие все время что-то настойчиво стучится – нечто неотвратимое, подобное «кушать подано». И все-таки оно не будет иметь доступа – эта сцена, это главное – потому что иначе оно бы и не было главным…

Участие вещей в спектакле? Они участвуют наравне с людьми – увеличение в сравнении с реальными прототипами – и – в то же время их нет – в том смысле – что табуретка – одновременно дерево или железный балкон – как это может быть? А как может быть иначе? Настоящая табуретка – та, которую мы привыкли называть настоящей – она за сценой.

Но тут разве вы можете сидеть на табуретке – когда она по существу не в поле вашего зрения – или, вернее, внимания. Эта табуретка как бы застигнутая врасплох (не успевшая стать табуреткой).

И мы ее застигали, прежде чем она успевает стать табуреткой…

Но в принципе застигают врасплох не табуретку, а нас самих…

Как осуществляется принцип отбора – типизации в этом случае?

Ведь тут как бы нагнетание несущественностей.

Вот свет, лежащий на перилах балкона, – он замкнут?

Все это готово стать действующими лицами. Но как же он приобретает голос?

Записная книжка № 35[508]508
  Записные книжки № 33, 34 отсутствуют.


[Закрыть]
[Тбилиси: 24 апреля 1967 г.]

Начата 24/IV 1967.

Это, наверно, садовые тюльпаны – безумно красные – цвет уже становится гармоническим звучанием – может быть, органа. То есть, возможно, и обратное – звучание органа, переходящее в цвет?

Пламя в концертном зале.

Устало несут ломающиеся на каблучках лаборантки в халатиках белых горшочки с растениями зазеленевшими.

Я думал о круговороте. Мы говорили: опять весна – все обновилось, все снова. Особенно деревья это делают. И девушки.

Круговорот – не очень-то круговорот.

Нет, нет, не должно быть кокетства, писать нужно сурово.

Да, ужас. Ужас в том, что я начну писать совершенно прозрачные вещи. Без недомолвок.

Несмотря на Иосифа Прекрасного[509]509
  Видимо, игра слов. Наложенная друг на друга ассоциация Иосифа, как библейского персонажа и персонажа романа Томаса Манна «Иосиф и его братья», и поэта Иосифа Бродского.


[Закрыть]. И Винокурова в тоге, и Межирова в тоге.

В тогах их обоих несмотря… История с ложкой в Манглиси. Гергетская Самеба – все будет просто.

О, как оделись деревья. Воробьи купаются в песке. Все среднеазиатское – воробьи и песок. Только нет почему-то арыков, и не пьют почему-то чай. Господи, до чего же чудо листья – почему деревья не бунтуют? Почему выбрасывают листья? Они не знают, что они не в лесу. 2 часа я ходил, как Пушкин, за цыганами – они продавали краску для яиц. А потом я очутился с ними в одном трамвае, и девочка с лиловыми руками лузгала семечки, а шелуха приклеивалась к ее губам и не спадала.

А младшая из них, оказавшаяся старшей, – спросила кондуктора:

– Дядя, черный деньги хочешь?

Всегда, всегда – я попадал в те места, где как в крепости дербентской – сторож – и какие-то люди – мужчины с двумя-тремя-четырьмя женщинами разного возраста. И подростки, и сторож устраиваются на лужайке под тенью могучего дерева – на (каком-то) сквозняке, дующем в щели бойницы, и пьют, пьют вино – крепленое, наверно, – медленно, наслаждаясь, отдаваясь, – и ты это видишь. Это очень, в общем, простые люди – и всегда раздается речь на непонятном языке.

Всегда как в крепости дербентской. Вот и сейчас я сижу (Кира крошит воробьям), и справа какие-то в носках. И речь неумолкаемая… – как молитва.

На лугу, на лугу – не забывать, что во всем возможность отлета – возможность стиха. Есть стихи, порожденные стихами же, – тут не о них.

О, если б я мог я б написал мерцанье из полуподвала под вывеской: ремонт кроватей и лежанок. Оттуда все вышли и расположились – черные в пиджаках – играть в нарды.

Все люди в деловом ритме, один я из него выбит – и ничего не могу поделать – судорожно пытаюсь приспособиться и не могу.

А Блок писал – труд и страсть – вот единственные элементы ритма жизни. (Найти точную цитату и что он писал о чувственности.)

А может быть, чтоб приобщиться к трудовому ритму, преодолеть инерцию – нужно именно заставлять себя делать то, что в данную минуту не хочется, – испытывать потом странное удовлетворение от того, что работа выполнена.

Что такое неизвестность? Не знать, что будет через минуту – через две? Так ли это. Ради этого ли? Что?

Я знаю всю непоправимость вдохновения. Я не знаю, что будет через минуту – куда оно меня повлечет.

Что привлекает в сказке – реализм. Что привлекает в реализме – сказка.

Интересно, как в самых отвлеченных стихах – вдруг проглядывает конкретность (часы с потертым ремешком, – но свое всегда нравится меньше).

Можно связывать странные вещи – пыль, забившуюся в висячий замок на двери в Тбилиси, и что-то среднеазиатское – такой силы, что ты говоришь: это не в Тбилиси. Это Средняя Азия…

И вдруг точно сорвали штору – и ринулись лучи и – что же это такое? – На одну минуту – на одну только минуту – переселился в Блока. Каково было возвращаться!

Хорошо еще, возвращаясь, я угодил в этот маленький закрытый садик-питомник. С машиной и табельными номерками на столе и отлитыми никому не нужными алебастровыми <штуками> и проволокой, и машиной, и сеткой, за которой горка просеянного битого кирпича – и кипарисы. Та реальность, которую не придумать: и проволока, и сломанные скамьи, и воробьи в песке, и цветы (собираемые на нейлоновую рубашку), и стекла запыленные оранжереи, и облака. И деревцо, не выпустившее ни одного листочка, и пух плывет тополиный. Пушок тополиный. Тополиный пушок.

И трубы под крышами аккуратно оштукатуренные – с бойницами и смотровыми щелями – пустые без кошек.

И трава, трава.

И я огражденный пеньем птичьим <как бы> дербентскою стеной. Уже с вечерней отрешенностью <как зоркий посторонний> обходит садовод свои садовые владения.

И ночь, – и ничего.

Только звук перекатываемого за́ри[510]510
  Сванская погребальная песня, сопровождающая похоронную процессию. Ее поют только мужчины.


[Закрыть].

Записная книжка № 36
[Тбилиси: 16–24 мая 1967 г.]

Начата 16/V 1967 г.

Л. Дельмас – с ней поздний вечер. т. 7. 284.

Ночью <Л. А. Дельмас> от нескольких дней у моря в обаянии всех благоуханий, обаятельная и хозяйственная, с какими-то слухами, очень важными…

Какие могут узнавать только красивые женщины и, узнавая, разносить равнодушными и страстными губами, произнося умные вещи, имеющие мировое значение.

Симфонизм Блоковской прозы. Например, это контрастирующее – Люба, – идущее как рефрен, – светлое к темному – в дневниковой записи.

20/V

Я потерял это место, где Блок (чуть не написал «бог») говорит о чувственности… (но нужно забывать по-другому, чем я забываю, – а так, чтоб в самом забвении (забывчивости) (содержалась) некая компенсация.

Итак, о чувственности…

До чего же это иронично и зло сказано – Цыбулевский пишет для 9-го тома собрания сочинения и про многозначительность. Фейгин[511]511
  Фейгин Эмануил Абрамович (1913–1985) – прозаик, друг А.Ц.


[Закрыть].

Так кличут и меня мои воспоминания, на новые пути, на новые скитания велят они вставать…

Бунин[512]512
  Из стихотворения И. Бунина «Зов» (впервые: Речь. СПб., 1912. 25 декабря. № 354).


[Закрыть]

Итак, я (что называется) начну писать о людях – о каком-то землемере (дался же он мне!), переезжающем в 1900 году, но не позже, или еще раньше. Ночные осенние луга, залитые лунным светом, – а за телегой (м. б. пролеткой), не отставая, не отстает белая лошадь – привидение (привидение?).

Страхи.

Полные плечи сторожих, и я напишу рассказ, который написал Бунин…

Я не напишу этого рассказа. Я не отличу пристяжной от коренного.

Я буду писать о трамваях. Выходят. Кондуктор – для меня слово никогда не означало человека, продающего билеты. Кондуктор (с детства) у меня водитель.

А продает билеты вагоновожатый. Вот он выходит с волшебным ключом – рукояткой…

Что такое творческие затруднения? Как их преодолевать?

Прочтите Бунина. – И поймите, что мешало.

Надо было воссоздать всю конкретную обстановку, которую реально окружало то, обо что споткнулось ваше <творческое намерение> и оно тотчас встанет на ноги.

Это у Бунина. А у Блока взять изнутри – светящееся.

Бунин и Блок – два полюса?

Может быть, назвать эту вещь: Трамваи? Ты видел ту стоящую у окна и промелькнувшую в трамвае. Все, что можно удержать в мелькании, все, что можно удержать в мгновении. Вот зачем тут дребезжит трамвай.

Совсем другое место. Пропащее. На земле тени и блики (дрожащие). Да, я не сумею написать и строчки на бунинском пути.

Учись описывать.

Почему мне так много лет?

А может быть, и не надо писать самому – зачем? – достаточно читать Бунина. А?

Пожалуй, каждый – история нашей совести. Но человек об этом не подозревает.

Мое преимущество – я могу возвращаться к тому, что я забыл, так из рассказа в рассказ будет переходить в общем тот же круг.

Телевизор – Моцарт и Сальери. Моцарт входит и говорит, что тебе я вижу не до меня – я ухожу. И становится страшно – что он уйдет.

У Пушкина этот страх не возникает. Нужно дополнительное обаяние актера, чтоб не возник этот страх. Сложно.

Господи – как прекрасна жизнь (спешит женщина – шевелится мешок с курами, высовывающими недоуменно головы).

Смысл искусства – изображение вечного – то что пребудет. Вечным оказывается и мгновенье – автомобили со слепящим на солнце глянцем. Они были всегда – и будут – неважно – вечно. То, что они отвечают какому-то второму неиссякающему руслу жизни, хотя и давят и загрязняют вечный воздух.

Хорошо. Это тема искусства (тайное знание).

Вечное – тема искусства. Потому оно близко «истинам ходячим». Вчера – чуть было не ушел от Сальери Моцарт – ты нынче не в духе, я пошел, – и сжалось сердце: он уйдет, и я его больше не увижу.

«Лика»[513]513
  Рассказ И. Бунина.


[Закрыть] закончена так, как и должна оканчиваться, произведение – чтобы не оставалось <подозрения> в <узкой> прикладной назидательности, басенности и т. д.

<И опять-таки чувство оправдывает все.>

Жизнь сложнее любого осуждения.

Даже Евангелие ухитряется выскочить из собственных догм и указаний. Заповедей.

Что же происходит? Искусство о том, как оно не укладывается в рамки кодекса. Нет, дело не в том, что назидание оказывается ложным – искусство не отказывается от соблазна назидательности, – оно не опровергает поучение, оно ухитряется его включить в себя и потопить в себе, если угодно, вы его вылавливаете. (Тут сравнения не хватает.)

Давайте заходить во все дворы. Неужели и это останется в области «так и не осуществленного»?

Сегодняшний вечерний дождь. Золотое с черным. На асфальте. Вот когда видны каждая выбоинка, выщербинка, налитые водицей…

Окна. Лампы. Отражение ламп в черных стеклах. Картины в бронзовых рамах.

Благодаря Бунину, моя записная книжка стала приближаться к дневнику.

И подробность и есть – любовь к жизни – тайная.

24/V. Я начал с восхищения и кончаю отвращением (Межиров). А я прихожу к восхищению.

Вчерашняя прогулка под дождем.

Распахнутые окна. Исчезновение во тьме.

Коридор с матовыми шарами и мозаичным полом – красные и белые плитки – особый <неуют>. Грибковое царство. Но и тут можно совершать путешествие на скамейке.

Мерещится что-то возле портовое. Мачты видные из-за крыши – нагретый просыхающий асфальт – с исчезающими стремительно пятнами влаги.

Чистота вздоха. Может быть, лавчонка часового мастера. Увы, асфальт, а не камни. И там же…

А может быть, в этом коридоре – римское. Так тип там потирал руки и возник Рим – котурны. А может быть, еще белые халаты вызвали воображение тоги?

Поздний Рим. Грибковые болезни. Девочки скучают у стены.

Почему в этом Риме по коридору зовут протяжно – Сону.

Римлянка.

И вдруг в этот «Рим» вторжение. Милиционер с гражданками – задержанными.

Да, мне нужно все это успеть записать – как прошла поливальная машина и тотчас стали отражаться машины, спешащие за нею.

И тот, преграждавший ей временно путь старик в носках шерстяных, продающий яйца.

И весь этот татарский дух. И то, как из ничего появляются люди (толпа), – и начинают корчить рожи перед ненормальным. То есть тебе дается возможность видеть всю эту от Гойи идущую фантасмагорию рож корчащихся – материализованный бред – бред воплощения.

То, что видит умалишенный, увидеть его глазами.

И две женщины продают тархун, лежащий в ведре на тряпке – несколько связок, схваченных деревяшками и под тряпкой много – но их не видно, можно только догадываться. (Спасибо Бунину). Как плохо, что приходится писать окончательно.

 
Тархун – Ива. Ива – Тархун.
Ты безнадежен… врун.
 

Что такое творчество? Своего рода поливальная машина – она идет, и ты начинаешь отражаться, но ты торопишься ее обогнать и, вырвавшись вперед, – уже не отражаешься…

Поливальная машина – вдохновение. Вот как. А иногда не торопишься, едешь медленно – но поливальной машины нет и нет. И ты не отражаешься.

В конце концов (благодаря Бунину) работа писателя и контрразведчика стала очень похожа.

Наблюдательность, которая у меня <есть нет, нет есть>.

Днем горящие фонари дневного света (уже не фонари – а светильники – не в первобытном – а новом смысле) арматура.

Выдают себя с головою они днем – цвета обычной электрической лампочки. Куда девается их молочность?