Текст книги "Александр Цыбулевский. Поэтика доподлинности"

Записная книжка № 40
[Бакуриани, Тетри-Цкаро, Рустави: 17 июня – 4 июля 1967 г.]

Начата в 5:45. 17/VI 1967 г.

В Бакуриани в сверхдорогом номере гостиницы. Щебечут птицы. Пали туманы. Съедена рыбка Табацкури… И я украсил цифру № 40.

Почему украшаешь в начале?

Ведь не придет в голову приукрашивать предыдущие записные книжки!

Первый лист тетради – <идущее> с детства.

17/VI.

И я не знаю, чему принадлежит этот звук – хрустящей свинье или повозке?

Одна повозка прошла. И все-таки какая-то неуловимая уловимая печать цивилизации – тут на всем первозданном – кроме грома – который прокатывается сейчас в небе – вне досягаемости гор и сельсоветов <хотя напоминает <чем-то> звук самокатки-самоделки на подшипниках по спуску на булыжной мостовой тифлисской – много лет назад. Но только звуку самокатки не хватает той свежести, которая у грома.

Да, теперь не сезон, одна надежда на местных, но местные, в общем, не подводят, заказывают, если трое – не меньше десяти бутылок.

Туман. Туман. Туман… Завтракает. Приятного аппетита – кушающему Бакуриани. (Туман – римлянин?)

О какой пошел дождь! Зачем? Мне не мешает, все приемлю.

У дождя есть музыка и инструмент – водосточные трубы, отсюда – ноктюрн (сыграть смогли бы)[547]547
  Аллюзия к стихотворению В. Маяковского «А вы могли бы?..».


[Закрыть].

Туманы, туманы, а не Дагестан. Так какой же был диалог? Вот откуда идет ощущение Блока – о двух мирах. Я не домысливал, она ничего не нарушала. Но была в другом мире. И был другой диалог – <не пошлый подтекст>

Я – задеваю девушку, нет – именно в высших сферах. Но конечно, девушка начисто съела всю дорогу от Ахалдабы[548]548
  Село около Боржоми.


[Закрыть] до Боржоми.

Заговорил я примерно возле Ахалдабы.

Самолет летел.

А сейчас блеснула молния, но есть еще одно сейчас будущего времени – обстановки, когда это будет переписываться набело. Это будет четвертое сейчас, а третье будет – первый черновик. А вечное сейчас? Додумывай ты (даже вопрос).

Молнии. Светает.

Этот дождь конечно чистоплюйство. И так тут все чисто кругом, а результат чистоплюйства – грязь: вот какая диалектика.

Дождь танцует.

Руки пахнут рыбой Табацкури[549]549
  Рыба названа по высокогорному озеру Табацкури, славящемуся форелью и сигом.


[Закрыть].

Я видел, как молния врезалась в… Почему это называется громоотводом? Или она врезалась в не предназначенное для нее? Чернеют шоссе. А луг напитался влагой.

«Пресыщен влагой дождевою[550]550
  Из стихотворения И. Бунина «Льет без конца. В лесу туман…».


[Закрыть]» (Бунин).

Каково?

А ты болтлив, Шурка. Стоит тебе остаться с блокнотом – и тебя уже не остановишь.

Дождь, шипящий на сковороде асфальта (скворчащих трамваях). Не ведающий об асфальте, шипел как на сковороде.

Шумели весь вечер сквозь сон эти чудища, из-за которых я, собственно, и сбежал. Я выглянул в окно. Их собралось под дождем целое стадо: автобусы, тесно прижавшиеся друг к другу, и грузовики с дровами. Никто не мог миновать ресторана.

Внутри кутили юные <елко> дровосеки. Посреди стола их был водружен огромный котел мелко нарезанного переваренного мяса… Мениппея[551]551
  Вид серьезно-смехового жанра. Термин предложен М. М. Бахтиным, выделявшим 14 признаков мениппеи.


[Закрыть].

Черное окно. За ним всматривающаяся пустота.

Вот еще машина не минует это стойбище.

По существу, это прошлогодний Манглиси.

18/VI. Бакуриани.

Утром все стадо, застывшее на ночь, стало с трудом заводиться и дребезжать, и в ночной еще тишине стали шоферы вешать свои голоса, как шляпы на вешалку.

Проза может быть не о том, откуда берутся стихи, а скорее [о том,] как они ниоткуда.

Уехать это невозможно – нет тишины – приехал за тишиною – и. Слушаю, как долбит шофер. Тирания, деспотия шоферов, снующих натощак.

А еще в коридоре – эти с чонгури[552]552
  От чонгури – грузинского 4-струнного щипкового музыкального инструмента.


[Закрыть].

Разогревают моторы.

Есть у раннего Блока стихотворение, где он узнает ее в неосвещенных воротах – ту, вместе с которой они оба «небо знали». Но этот взор не меньше светел, чем был в туманных высотах.

 
И следует восклицание:
Комета! Я прочел в светилах
Всю повесть раннюю твою
И лживый блеск созвездий милых
Под черным шелком узнаю!
…И шлейф влачишь, как та звезда![553]553
  Из стихотворения А. Блока «Твое лицо бледней, чем было…».


[Закрыть]
 

И будут печально сидеть за неопущенным окном раскачивающейся кукушки, мимо близкого недоступного бора…

Наконец-то тишина. И даже звук коровы.

А каким запахом, как облаком была окутана та корова, мимо которой я прошел вчера – возвращаясь от трех луж-озер под вековыми елями.

Что знают эти мохнатые ночные бабочки, летящие на огонь?

Почему они ночные – тогда они должны бы лететь в темноту…

Моя вечерняя роса. Которая становилась Вечернею Росою – существом (почти хрустальным женским), для которого это только серебристые признаки – вечерней росы.

У Блока еще конкретней:

 
Иду, и холодеют росы,
И серебрятся о тебе,
Все о тебе, расплетшей косы
Для друга тайного в избе.
 

И дальше:

 
Дай мне пахучих, душных зелий
И ядом сладким заморочь.
 

Вчера мне фантастически повезло с задней платформой последнего вагончика.

(А это, видимо, другой состав. Я искал свой вагончик – а вместо него «багажный», а впереди «почтовый».)

Хорошо, что ушел из гостиницы раньше времени. Что значит раньше времени? Убежал от автомашин к петушиным крикам, к кукушке – к воздуху.

(Турбаза, не оказавшись проходной, тот среднеазиатский караван сарай № какой-то.)

Я один на целый состав. Могу выбирать себе вагончик по вкусу – все они пустые.

Здравствуйте – не может быть. Это настоящие вагоны – только уменьшенные по сравнению с теми старыми – уже исчезнувшими навеки. Что тут имеется? Керосиновый фонарь – пожалуйста. Железная печка. Окна с брезентовыми лямками. Жесткие четверть-столики. Покачиванье.

До свидания, Бакуриани.

Пришел проводник с затылком.

И полки. А открытые вагоны совсем пустые. И двери открываются и закрываются на ходу.

Ничего не захлопывается пневматически перед носом. И решетки площадок. И вручную крутят проводники тормоза.

Ласковые проводники, лилейные. Эти вагоны хранят еще форму дилижанса и кареты почтовой (верх площадки его возник). И в вечность канувших карет.

И не выветривающийся запах сложный угольного угара (хотя тянет вагоны уже электричка), чистого клозета и корзин плетеных (но разве пахнут плетеные корзины?). Этот запах, сопутствующий железным дорогам, – он и тут, на этой серьезной игрушечной. Как серьезно выскакивают на каждой станции люди, облаченные в железнодорожные фуражки и смотрят полуоси!).

Ждали какого-то типа – потому не ехали.

Фуражки есть красные – при виде их поезда останавливаются и синие… Едут.

Неожиданная остановка посреди пути.

Я, конечно, влип с этим Боржомом. Эти низкие лбы лысоватых мужчин и пышные крашеные блондинки.

Эти транзисторы – и то, что они все время все напевают.

И парк.

А может быть, это нужно? Ведь не ты, а твой герой мог встретиться с той гречанкой стройной – гречанкой-еврейкой, – с родным звуком голоса и т. д.

– Да.

Я предпочитаю сидеть на вокзале, чем находиться в таком парке (Блок напивается на вокзале – почему?).

Пришел паровозик с другой бригадой. Нос тягача, как нос военного катера.

Кажется, железнодорожные правила – не стой, не прыгай, не суйся и прочее – допускают поэтическое: опоздать, слезть, пересесть, остаться и уехать вновь – и все по одному билету.

Я могу, имея билет в Тбилиси, сесть сейчас и уехать в Бакуриани и даже не в Бакуриани, а сойти на какой-нибудь промежуточной и потом уехать обратно и т. д. И все-таки (надо) очутиться сегодня уже в Тбилиси. Ну что ж, ну что ж…

Вот шум, который не мешает, – вокзальный, с всхлипыванием гудочков – и тот парковый ненавистный.

Летит тополиный пух – можно написать только, когда он летит. Позже уже не напишешь. Как он летел над железнодорожными рельсами.

Летит тополиный пух над Лешкой, которого приводят в чувство и пытаются всучить ему очки. – Какой там! Он – Лешка, <несмотря на окружающих> и внушение другого, шевелящего скулами – в чувство не приходит.

Посмотри мне в глаза – на людей, которые тебя приводят в чувство.

Живем, в конце концов, в палисадниках (реальных), а не в (вымышленных) садах. (Помнишь разговор?)

Хороший поезд: Тбилиси – Вале[554]554
  Город на юго-западе Грузии, в Джавахети.


[Закрыть] – пустой. Как это все же было глупо – с парком, и если бы не тот герой, который должен встретиться с Н.

Какую предпочесть сторону? Все тот же железнодорожный запах невыветриваемый стоит.

Да, я разбалован тишиною.

Ну, вот ты был в Бакуриани и Боржоми – ты мог бы их описать хотя бы и мельком?

Хотя бы ту столовую привокзальную, в которой ты был минут 15. И что было вокруг – как губы поблескивали у кого-то и т. д. и описать буфетчицу худую и пожилую русскую, вытирающую столы и поставившую на стол бутылку № 8[555]555
  Кахетинское столовое вино.


[Закрыть] и т. д.

Встреча с кукушкою, – которая уже набита до отказа. Дилижанс, карета.

Лешку уложили, и он спит, а тот «гипнотизер» идет с бутылкой «боржоми» по перрону.

Смотреть на мутную Куру… Я мог бы сойти постоять на висячем мосту – но, пожалуй, пойду терять время по-привычному.

Едем.

В начале третьего – глубокий вечер. Пасмурно. Проводники легкомысленно-серьезные (в очках). Прекрасные посиневшие пастушки. (Гудок у нашего поезда приличествующий кукушке.)

Заветные тропинки. Если бы там имел дом.

Ест человек рыбу в железнодорожном буфете, хлеб и огурец. Ходит кадык (вверх-вниз). В плетеной его корзинке веник новенький.

Хашури[556]556
  Город в центре Грузии.


[Закрыть] – узнаю столовую над гостиницей.

Кукушка. Все настежь – все железнодорожные секреты.

Вот цветы, над которыми «гречанка» ахнула глазами.

Сойти в Гори – упустить поезд: нет, говорю, нет.

А в тамбуре едет барашек.

Шумят тополя.

Скрипит состав с цистернами.

И снова маркизы в напудренных париках. И грустные цветущие деревни пролетают: крохотная девочка в красном и коричневый теленок, привязанный веревкой. Короткие остановки – пожилой человек с седою щетиной у черных цистерн – курящий, обжигаясь короткой сигаретой.

С нами ехал не только баран, но и теленок.

Скучные строения, покрытые шифером. Река и гнущиеся длинными тонкими ветвями могучие деревья.

Могу ли вызвать то, что было 10 минут назад? Нет, не могу.

Только то, что сейчас: линии проводов над рекою – так представляется в моем ракурсе. И оцарапанные сухие берега.

Потом отличные виноградники в огромных дворах с домами в глубине, стоящими над рекою, – к ним ведут отчетливые тропки между двух зеленых стен.

Вот что видит герой мой. И кладбище.

И опять река слабая и непреодолимо неуклюжая. И лошадь, пасущаяся вдалеке.

А герой может ведь не потерять ее из виду. В один день он отправится в общежитие ее института…

Это будет очень жаркий день. Почти невыносимо.

Двор с замахнувшимся пугалом. Это какое-то очень хорошее село. (Оказалось – Ксани.)

20/VI.

У Цветаевой – абзацы – вселенная. У Катаева – интервалы.

Хочешь наблюдать, как таинственно хмурятся, наслаждаясь, – иди в хашную. К чему-то прислушиваются.

21/VI.

Раскачивающаяся, неуклюжая (по расписанию) кукушка. Как ты стремительно стала прошлым. <Помню> остановку и как бросились крутить кондукторы тормоза.

Рыбы в воде (Фактически) летают – это полет.

22/VI.

Я удрал в Бакуриани – на высоту, измеряемую в футах, получалось что-то шестьсот с лишним – удрал от автомашин.

Напиши сам себе – письмо Цветаевой.

Говорят, труд, труд – искусство – труд ежедневный, ежечасный – но какой же труд – ведь когда-то оно было игрою!?.

Мне скучно и неинтересно впрягать взлет.

Извольте! Как же труд? Давайте раскроем ученые фолианты – оно же было игрою, оно родилось из обряда, из буйства.

Проплывает колокол пожарной команды в трамвайном окне.

Теперь каждая остановка немного от той, когда задымил электрокатер на дороге Бакуриани – Боржоми.

Это почти неподвижности мука

– ехать на трамвае.

Я последний поэт трамвая.

31/VI.

Вы говорите: время, <а по улице> прошел робот. Заметальщик в курдском костюме. Но что-то в нем испортилось, он отчаянно пылил. Поднимал пыль к красному диску древнего солнца.

– Где ты был?

– Я вылез из пролома в заборе.

– Куда ты ходил?

– В тишину.

Мой тост – я хочу себе доставить сюрприз – сказать что-либо неожиданное для самого себя – и я сказал неожиданно:

Я пью за действие людей созерцательных, я против действий людей действия.

Лень – то, что не дает покоя.

2/VII.

Здравствуй, записная книжка, я вновь начал тебя вести.

Тут, в так называемом Парке. Авоська с помидорами и огурцами. Трава. Пятна солнца. Сыр и хлеб. Вино. Могилы.

Щебет детей. Девушки, что-то делающие <вытворяющие> со своими ногами. Неправдоподобно.

Блаженно. Земное притяжение и притяжение земное – какая <поющая> разница. Подробности? Их нет. Тут все подробно. Бесконечность.

И вот я сам опустился в травы. Я могу приглашать, – а не быть приглашенным, – опускаюсь в траву. Тетри-Цкаро[557]557
  Село в Квемо-Картли, к югу от Тбилиси.


[Закрыть].

Ах, эти черные стволы. Ах, как они – светлы…

Дорога на Коду мимо Асурети. Может быть, когда-нибудь вспомнишь, как она была та – не та.

Сегодня, неужели сегодня (уже) было это парк с пятнами света, этот завтрак, затянувшийся в траве, – любопытные дети? Сон вперемежку с действительностью, с бодрствованием.

…А сейчас балкон, не вынесенный мусор. Старинная олифа…

3/VII.

Ведро с зеленью. Пахнуло полем. Татарка вытащила пучок из-под пучков. Побрызганный живой. В ведре – хранимый – дарящий поле.

А в бане. Гардеробщик – тот огромный (такие обычно бывают старостами в камерах тюремных) позвякивающий общим котлом с кружкой – куда сбрасывают полученную мелочь.

И завороченные терщики в простыни. Ждущие рубль…

А тот королевский терщик прошествовал по коридору.

– Почему грязный?

– Ремонт.

– Так скажи.

Подробность – отличительность. Т. е. ни на что не похожее – синонимы. Так вот: художественная деталь – в том и состоит ее диалектика – что особенностью ее должно быть дать какой-то простор неизвестному опыту читателя. Он в это особенное вкладывает особенное свое. Свою деталь. Это чудо диалектики.

4/VII.

Быть там, – где не могло меня быть. Вот, собственно, и вся задача.

Не забудь вставить – что проза не о том, откуда стихи, а как они ниоткуда.

Лужайка Тетри-Цкаро с девицами и девой в киоске, вернее дивой.

И я опускался в траву.

Рустави.

Звучит музыка молодых девушек. В автобусе. Кондукторша – молочница – пластика движений. Потом села на свое место и везла на локте свет луны.

О [Г.]

Завидный блистательный блеск его авантюризма нуждался в постоянной шлифовке – ежедневной порочно-мелкой бессмысленной лжи.

Он о Павле – что можно расширительно ко всем, так называемым бездарно честным людям: «Он знает, что в случае со мной ему следует перестраиваться».

Автомашины, снующие по аллеям Ботанического, – так, что приходится отскакивать садовницам – с толстыми ножками, как на современных скульптурах, и маленькой, почти нет, грудью.

И наклоняются к водоему. Если бы там не убрали скамейку – я бы смотрел, как они работают.

У Цветаевой – абзацы – вселенная.

У Катаева – интервалы…

У меня ни того ни другого. Многоточия бы!

Записная книжка № 44[558]558
  Записные книжки № 41–43 отсутствуют.


[Закрыть]
[Тбилиси, «Разговор о Данте»: 31 августа – 12 сентября 1967 г.]

31/VIII. 1967

Задумываясь над плохими в общем-то стихами, где соблюдены оба условия – «что» и «как», приходишь к выводу – их недостаточно! В лучшем случае риторическая поэзия, – в этом случае соблюдения «что и как».

И – разве не достойна удивления – «двойственность» Блока – «двойственная природа света» новейшей физики – <которой пользуется> Мандельштам.

«Множественное состояние поэтической материи» (Мандельштам).

Слово – душа вещи.

Итак – читая Мандельштама – воскликнем: будем расти! Что можно записать с обеих сторон книжки? Она идет с двух концов – к одному, как маркшейдеры по туннелю, – ей хочется такой симметричности – равновесия[559]559
  В этой записной книжке – впечатления не только от текста эссе О. Мандельштама «Разговор о Данте», но и от одноименной книги как полиграфического продукта. Книга, составленная и подготовленная А. А. Морозовым, вышла в мае 1967 г. «Два конца» издания – это параллельное чтение мандельштамовского текста и великолепного морозовского комментария.


[Закрыть].

Когда я читаю «Разговор о Данте», несмотря на частные озарения, я все время как бы ощущаю целое.

Материя поэзии – интересно – как все стиховые примеры не о том.

Так в этот момент помимо иллюстрации – мы оказываемся в излучаемой среде – в материи поэзии, у которой – имени нет.

Да, конечно, явление богаче сущности. Вот в чем дело. И потому – стихотворение не может быть приведено в качестве иллюстрации к тезису: оно всегда выбьется, всегда останется шире, разольется… Если только стихотворение – стихотворение, а не приготовленное по рецепту <снадобье>.

Настоящая поэзия обнаруживает материю поэзии – ту радужную клетку, о которой писал Блок по поводу романа «Милый друг»[560]560
  Роман Ги де Мопассана (1885).


[Закрыть].

Поэзия – сфера, поприще одного поэта: вот почему тут все диалектично и почему тут противоположности сходятся (Театральность Блока и антитеатральность Цветаевой).

В поэзии, как в электричестве, одинаковые заряды – отталкиваются. Поэзия апологетов Маяковского не пронизывается его поэзией и наоборот – своих. Если только считать творчество последователей поэзией – ибо этим словом должно обозначать нечто, не имеющее ничего общего с версификаторством и подобием при всем внешнем сходстве.

И наоборот. Противоположности удивительно примыкают.

Маяковский – Ахматова – Пастернак – вот явления – не столько смежные, сколько <взаимопронизанные>.

Насколько Блок сам сознавал, что поэзия выбивается из «Что» и «Как»?

Насколько там много того, что хочется, чтобы было – то есть мандельштамовского «Разговора о Данте»?

Например, что сравнение обратно пропорционально возможности обойтись без него, то есть насколько поэзия не диктуется грамматическо-логической необходимостью.

Чеканка прозы Мандельштама: камень – воздух – (воздухоплаванье), а может быть – соборы, соборы (на ум приходит) вот откуда. Да неоткуда, а параллель к прозе его. Подробность и целое – (подробность не результат дробления) – членения – а целое не сумма и прочая и прочая софистика.

Итак – о прозе Мандельштама, гудящей в соборе (нам не чуден стрельчатый орган).

Свершено ли то, что совершится?

Память ли выхватывает лица?

Ничего понять я не умею?

Поскрипи еще как мышка полевая.

Винтовая, винтовая, винтовая.

1. Что придает хаши пронзительность? – Соль.

2. Демократичность хаши в чем заключается?

Вам кажется, что вот эта вкуснейшая попавшаяся Вам (штучка, штучечка, копытца) дана Вам, только Вам – по-особому к Вам расположению – неодинаково одинаковое хаши.

Я лишь фонетически <пишу> на русском, а говорю на заветном – древнегрузинском.

Вот вам – вот вам.

Здравствуй, Хлебников!

Я давно уже заучиваю (если заучиваю) стихи для себя – для себя, не для того, чтобы читать девушке…

До сих пор в Ботаническом та скамья, что была тогда, – я впервые обольщал стихами. Как тяжко мертвецу среди людей. Незнакомка. Да. Тот день. Безотчетно каждый раз прохожу мимо того дня…

И снова – поэт.

Как он ел, – еды не замечая (видимо, хаши ему не понравилось, – но он все же пересилил себя и доел – из уважения к Пище).

Это она хорошо сказала: молодые рыбаки смеются, полощут сети – рыба бьется в песке. Она скалит белоснежные зубы – и вдруг все кончается, к ним подходит Иисус: они идут за ним сгорбленно – ученики за учителем. (У Ренана Иисус[561]561
  Имеется в виду книга Э. Ренана «Жизнь Иисуса».


[Закрыть] жизнерадостен.)

А за окном – вечер.

В листве запутались огни Мтацминды (которая – по мне – фуникулер). Надо приучать себя к названию Мтацминды. Да, но Кура еще останется долго.

Но разве зависимы от взгляда листья и огни Мтацминды – отдаленные друг от друга и соединенные взглядом – найденные им огни – запутавшие листву – запутавшую?..

 
<Утомительнее танца>
Ночь и день, ночь и день
Полусвет и полутень
Часы солнца – часы сланца.
 

Меня так опьяняет, нет, даже не зрительный рисунок мира – а эти девочки, внезапно обнявшиеся в ярко освещенном окне под мурлыканье – звяк банок, – женщина готовит консервы и – вообще все это летом, лето торопись, торопись.

Сколько тебе осталось этих лет, этих лестниц в глубине двора с женщинами?..

Меня это так опьяняет, что мысль о скорой смерти ужасает.

И – бах! – потушилось окно – бесшумно? А ультразвук – крик и радость новорожденной тени.

Я уйду и покину – это?!

И девушки прощаются, девушки в сумерках, вы не знаете, что это такое. Их пятки, их звездочки, мерцающие на ноготках.

То, что Чуковский о Чехове назвал «художническим интересом к бытию»

Как прекрасны люди – как радуются они гостям, провожая из ворот: как дети по-детски, а подростки – подростково.

И пропустил за сосисками, как ели два милиционера – как они приберегали пиво и хлеб принесли с собой – черный, а ларечник соблазнился, взял у них кус хлеба и вытащил себе горячую сосиску и обмакнул ее в горчицу, в их тарелки.

Дождь в окошко трамвая.

И этот дым специальный – чтобы <был> виден дождь.

В этот дождь – сравнение с кораблем <вышло из себя> дома стали более кораблем, чем домом – (и не) поплыли.

Так что же в конце концов создало материю поэзии?

У Гаяне[562]562
  Гаянэ Хачатрян.


[Закрыть]:

Я говорю о том, что пишу о Башбеуке.

– Это вам неприятно?

– Нет. Напротив – это меня <трогает>.

Как он преображался, когда рассказывал о слонах и тиграх, он становился слоном, тигром.

Последний раз он пришел к нам, когда еще был инструмент. Он присел к нему и стал играть церковные армянские песнопения.

И вдруг я почувствовала – скоро не станет ни его, ни инструмента – (так и случилось). И о встрече (случайной). Она знала, что он прикован к постели, но вдруг пошла и что же – встречает его.

– Как вы себе его представляете?

– Никак. Я не задумывался над этим – не представлял его зрительно.

– Он был моего роста – точно такого же.

Хлебников:

Луга крыш.

…крикнуть «стой!» падающей звезде. Слово живет двойной жизнью.

9/IX.

Стихи нахлынули. И я понял – что променяю на них любую прозу. И что прав Мандельштам – этого «никто не знает» (будут ли еще стихи?), потому что нахлынут горлом.

Есть сказка о голом короле, но может быть и обратная – так я все подбираю и подбираю, все новые и новые одежки (работа о Блоке), все новые и новые украшения – королевские на короля, которого нет (так цитатчики в прошлом).

На базаре:

Вот длинный баклажанный ряд

И ускользающее лето.

Стихи ведь всегда – из себя – в этом их само завораживающее.

12/IX.

 
Огромный мир и мир огромный –
Чужая не чужая речь,
Заемный свет – не свет заемный
И разницей не пренебречь
 

У голубей в небе – свой дворик, за который не переступают.

Саламури[563]563
  Свирель (груз.).


[Закрыть] – чем проще мелодия и инструмент, тем более она действует.

От гордыни спасает, например, Пастернак – сказав про гондолу, бесшумно вынырнувшую из проулка, – что она была по-женски огромна[564]564
  Неточная цитата из книги Б. Пастернака «Охранная грамота». У Пастернака: «Она была по-женски огромна, как огромно все, что совершенно по форме и несоизмеримо с местом, занимаемым телом в пространстве».


[Закрыть].

Мое огромное – часовщик, согнувшийся с лупой. И вдруг я вижу огромный гигантский механизм из малюсеньких часов.

Ах, как мне это понравилось, и я тут же был наказан Пастернаком.