Текст книги "Александр Цыбулевский. Поэтика доподлинности"

(отсюда начать вот так:)

Вышла на слепой балкон – вслепую, как лунатик, протянула руку к висящим на веревочке чулкам, исчезла в черном проеме.

Потом был слоистый, как пирог, сон – слой бодрствования, где продолжал думать, слой с чепухой.

Нет, это не пирог, – а фрески полосками друг под другом. Странно во мне работают беспечность и озабоченность: и то, и другое невпопад.

Несвободен внутренне.

17/V. Курды-носильщики играют в шашки бутылочными железными пробками перевернутыми.

В сень, в сень, в сень – под дерево, где шланг с водою, – в сень в сень, в сани – свои.

Жест продавцов цветов – вот квавилеби[678]678
  Цветы (груз.).


[Закрыть] (сирень).

В Марнеулиаду.

Природа как Мандельштам – уже не вмещается. Эта записная книжка природы.

Самое увлекательное – соревнование стандартов: кто быстрее на одинаковом. Моя «Волга» – быстрей.

А поля по дороге были другие – не такие, как с Ренэ, – может быть, потому что другая скорость (такси).

И морем тоже пахло.

На грузовике.

Ветер – покалывал, словно вырастали перья.

Чем ниже деревья – тем ниже небо. Низкие деревья – невысокое небо. Я не могу не написать: ореховое дерево – их тут три: приземистых, под стать небу.

Стелющийся Цин-Цкаро. Стелющийся – разве Цин-Цкаро имеет род? Почему не стелющееся?

Лева чертит? Утверждает право заниматься тем, чем хочет. Не вмешивайся в чужие хобби своим хоботом. Не суй хобот в чужие хобби.

На мгновенье (Лева ушел в школу) я оказался и владельцем этого дома дормастера со всем угодьем.

Но низкое небо – не близкое, оно очень далекое, так как в основном оно у горизонта.

Международный, всемирный язык – деревенский гомон. Где-нибудь в полинезийской деревне – цинцкарские звуки и того же погоняемого железного обруча пересекающаяся прямая.

Коромысла. Гармошечное мычание коровы. Сухопутный бриз. Я могу отнять сейчас у себя Цин-Цкаро и оказаться там, в парке – возле машинописок. Цин-Цкаро смывает рев проносящийся.

На проносящемся реве (машины).

Синие огородные цветы. И ты будто в середине огурца.

Еще одно ореховое дерево. В этом саду много живых существ. Кучка камней. Нити паутинок сверкают – между трав.

Вымели день (свет) Что за дверью? Может быть, все – и моя Средняя Азия. Вдоль забора плывут плавно две головы повязанные цинцкароек.

Лошади и прочие уже приступили к своему летнему блаженству. Спокойному на зеленом. Но птицы во дворе устроили базар. Другие птицы раскачивают ветки.

Я думаю под этим небом, что не питье дает опьянение. Оно только освобождает те силы, которые в нас, и они могут пробудиться и без питья. Под этим небом травы дышат.

Как с первой каплей дня ушло «одиночество» – это о муравьях-пожарных. Лева, говорю, если тут загорится – муравьи потушат.

Как ты мог себе позволить тогда – когда? – недавно в общем-то сжечь письма свои? Как это было можно?

Все время ветки шатает от птиц.

Доказательство того, что луна освещается солнцем. Днем она выглядит точно, как и облако, а то, что облака освещены солнцем – не вызывает сомнения.

Небо, небо ничего не говорит: оно только для обращений – риторическая опора, эта бездна, которая только мнится что наверху: она и внизу, если мы вверх ногами и сбоку – смотри глобус.

Этот воздух, который перед началом, перед въездом в Кубачи, волны, холмы, какая-то постройка – родниковая. И за нею – волна, холм, Кубачи. Возлюбленные поляны. Откуда это? Там на возлюбленной поляне. Это, может быть, эпиграфом к «Моленью о Лужайке»[679]679
  Поэма А. Цыбулевского (ЧСНС, 60).


[Закрыть]. Иль на возлюбленной поляне – Блок…

Не забывай «Песни о вещем Олеге».

Ярко-красная прошла турчанка – вся отсвечивающая розовым из глуби.

Лева говорит, что яйца крутые пахнут серными банями. Ну, если это так, то каждый раз в яйце весь майданский комплекс – теперь помимо всего прибавилась и армянская церковь с Лорис-Меликовым, умершим, конечно же, в Ницце.

Конечно, воздух вещь, которая замечается минуту, – она близится к 0. Нельзя все время дышать воздухом…

Аэроавтомобильчик пчел и ос над травьем. Жужжание.

Вот тут я. Я – тут. Это травы, бабочки две или три вдалеке над зеленым, – пропорхавшие вдоль серого с синеватинкой, а просто с колючинкой, – плетня. (Вот так в длинных фразах хоронят бабочек.) Мелькают черные тела птиц – камешками, – в движении неожиданно закругляющиеся вверх на ветку вместо вниз (траектория – это называется, а как пишется – бог весть).

Всюду эти щемящие ноты… в пустыне зовут.

А может быть, во мне как раз и хорошо – отсутствие совершенства (Это – читая М. Цветаеву). Солнце нырнуло в черное пятно облаков. Улеглось на перине.

Еще не выпуская лепесток (плод завязавшийся, округлый)… в просвете между облаками в пряжу.

Учись связности, учись связности, записнокнижнечник.

Ты думал, это растет самосад и огород – а вот пришли из тех геометрических кубиков и охают – женщина, женщина и карапуз. Пошли, не пошли, а пошли стукать по огороду, по растениям словно – что тут ничего, не посеяно, что ли? Тайна-тайна –

Я продолжал быть в огурце – если материализовывать запах. Потом в луке репчатом или ином каком-то, – так бил в нос запах полей на кузове хорошей автомашины.

Уходит Цин-Цкаро восторга.

А Марнеули? Где там Марнеулиада – правда, есть холмы и межи – все выдумал – был добросовестно точным – но нет этого ничего. Ни холма – только пыль.

А может быть, ты выдумал еще что тебе автомобильный шум?

21/V. Что называть потоком?

Вот, согнувшись, перешла старушка солнечную реку – за лимонадом, за тремя бутылками его…

Тут целая эпопея.

А в чем? Входит она лимонадом в заведении, где он дороже стоит, – не ориентируется – матушка-курдианка с синими лентами бархатною каймою…

Опять я тут у «ворожеи» – к Лорису Меликову. А ведь был день – 12 декабря 1888 года, когда он скончался тогда в городе Ницце. И «Господин из Сан-Франциско»[680]680
  Рассказ И. Бунина.


[Закрыть] – зимний день в Италии. День тот был не менее реален, чем этот.

Вчерашняя синева синь неба, уже осенние листья – весной…

А день у Левы вообще ушел черт знает куда, а был в будущем, планировался…

22/V. Вчера, сегодня, завтра – время действительно форма существования.

Стучат машинописки.

Стихи – покинули. Вот горе!

И я перестал вести «жизнь поэта» – вчера подразнило, мелькнуло в этой забегаловке на Майдане – куда перешла старуха – там остаться – писать – нет куда-то несет. А ночные трамваи, на которых я не еду. А дворы, в которые не вхожу. Лестница, особенно винтовая скрипучая, железная – воздушная…

И веником-крылом он подметает сад весенний – с листьями осенними. В зубах у него папироска (он – довольно молодой – для дворника) говорит он (если это нарисованье можно назвать разговором) с мороженщиком, с фотографом, с женою – (глаза исподлобья обнаруживают неожиданную робость).

Я написал, что дворник говорит и с женою, следующей по пятам и мнущей в руках сиреневый платочек – смотри как насыпает в тачку.

Увозит он сор и метлу – орудие производства. И что? Объект труда?

Остро пахнет сором (пронзительный сор).

И все-таки, видимо, мое призвание – записывать: в толпе, невзирая ни на что – ни на какое подозрительное поблескиванье стекла.

Закладка хачапури в стеклянную тележку. Что он знает, этот старик места, где съедают столько хачапури? Он знает одно место.

Что это – школьный двор?

Он брат дворника, но с седыми усиками, а у брата дворника – усища.

Увез хачапури на резиновом ходу, который можно в любой момент любому остановить: это почем? – и начнется сдача.

Веник – борода. Воистину блажен, кто первый сказал – борода веником

– Ты знаешь, чем я сейчас занимаюсь? С легкостью трачу гонорар. А.Ц.

Записная книжка № 63
[Тбилиси, Цинцкаро: 23 мая – 2 июня 1968 г.]

23 мая 1968 г.

23/V. Скамейки с налипшими по краске клочками газет. Прощайте, здравствуйте…

…И вдруг – ушло, а ведь, кажется, кругом все то же. Что случилось? – И как вернуть, вернуться? Где предпринять поиски – на вокзале, в Ботаническом саду, на базарах?

Вчерашнее беспокойство: снимут трамвай перед домом, пустят троллейбус, а за троллейбусом хлынут – автомашины.

Есть у Бунина про облака…

Конечно, не мог запомнить Бунин то облако, а впрочем, кто знает, но для меня – тут проецируется то состояние как наваждение, когда Бунин еще выдумывал – такое реальное… Вот торжество-то…

Царственные курдианки – подметальщицы сада. Шествуют, и почему-то мне мерещатся какие-то шишаки, какие бывают на щите или еще на чем-то – что-то покрывающие. А раз уже щит, то и мелкая кольчуга – над браво отвислыми усами того курда-дворника.

И шествуя важно с ведром, из которого торчит веник…

Раздражение, отрицательные эмоции Бунина имели какие-то пределы: где они метались как в клетке – приятие, творческий восторг (может быть, иногда творчества чуточку искусственно возбудимого) – вот основа этого желчного…

Какой тип тут вчера сидел в кожанке (летом!), в сапогах, кепке, в залатанном-перелатанном галифе, в черной гимнастерке, из которой выглядывало белье ночное, видимо, не снимаемое – этакое солдатское, казенное, с тесемочками, белье. Подозрительный, вызывающий представление о разбойниках, – во всяком случае, о людях разыскиваемых.

И вот в саду… – из кожаного пальто его, служившего ему надежно. Хотя и холодно зимой и жарко летом, торчала в глубоком кармане связка тетрадей бумаг пожелтелых… поэма графомана, заявления по инстанциям о несправедливостях, просьбы о помиловании близких…

Вчера ночью в автобусе молился не сосредоточенно – но все-таки молился – о простоте. Писать просто. И что-то такое снилось о том рассредоточии – где какая-то область живет сама по себе – фраза с высшим эффектом простоты.

Надо будет посмотреть, как это у Толстого (Шухаев читает Толстого) – оказывается эффектным – но простота не может быть заданной в том смысле, что она свойство личности, а не характеристика стиля.

Наконец-то я его увидел человека, привозящего в деревянном ящике (нелепость – тяжеленных) сосиски – в эту пивную с обросшими шоферами, лишенными на год водительских прав. Он в одеянии могильщика и с соответствующим лицом

Завтра «день цветов»

Медленными шажками передвигается эта записная книжка, я начал создавать провалы, ведь книжка сопровождает ход жизни: нет записи – то и жизни не было.

25/V. Елочка серебристая – ива плакучая – клонится веточками…

Все уходит, туманится… Справа – самые некультурные люди на свете нашего круга – учительницы музыки. И – шилаплави[681]681
  Мясной плов – грузинское национальное блюдо. Обычно его подают на поминках.


[Закрыть], курица, болезни, дома отдыха, блюда, подносы, столы, мелкие истории с амбицией – мамы учениц и т. д.

Напротив – совсем молодая, но уже (если забыть об этом) взрослая с сестрой девочка – мне кажется, должно пройти немного времени, чтобы описать это очарование обеих. Нужно не видеть их перед глазами – в попытке восстановления будет больше испытываемого непосредственного.

Она в белой блузке в красных и синих мелких горошинах, в зеленой юбке – коленки, веснушек нет, – но лицо словно созданное для них: нос с бликом света задорный. Ноги и коленки – взрослые.

У сестренки – детские, подчеркнутые носками, но лицо Джульетты – или младшей подруги Джульетты.

Двое мальчиков с ними – ничем не примечательные: они какое-то дополнение к «окружающему», и игры – соответствующие: в какой руке что и что-то в этом духе…

У девочки на кармашке вышит, кажется, корабельный штурвал…

…То я срываюсь с работы, то я отпускаю учеников… А она говорит: вот… вы потакаете, выявляете слабость…

Солнечный блик на носу у нее нестираем… Они пришли явно в кино. В мальчиках что-то очень незначительное, дачное – с лото в мешочках, с сиденьем в гамаках. Без игр скучно, с играми – провождение времени.

Старики… Этот что приносит мешок и уносит целый мешок хлеба: а я, если остается, делаю сухари, а сухари в котлеты-мотлеты…

Устал

Вот пустые скамейки – можешь «восстановить» ту девушку, с девочкой-сестрой, младшей подругой Джульетты, поверенной в тайнах…

Наше время будет таким же далеким, как Средние века, – я имею в виду чуждость, странность, более связанную с туалетом, модами, манерами и жестами, чем с духом эпохи.

Кто знает, может быть, есть писатели, которых ты заведомо избегаешь – детективы, библиотеки пограничника, а там подробности – те, бунинские, единственные, собственно, из-за которых и, оказалось, любишь и ценишь искусство – садовая скамейка с прилипшими газетами.

Стихов бы.

Да, существуют, существовали на земле люди – вдруг говорящие, – нет, не говорящие – пишущие не стихами, а стихи. Вдруг – стихи. Дар божий.

26/V, воскресенье.

Сегодня будь наготове с записной книжкой. Может быть, что-нибудь мифическое в Марнеулиаде с Тамазом (Тамаз входит в эту среду) – и что дальше: несовместимость?

 
Волновать меня снова и снова
В этом тайная воля твоя[682]682
  Из стихотворения А. Блока «Волновать меня снова и снова…».


[Закрыть]
 

– почему-то всплыло.

Я хочу, чтобы день был полным и с «центральной идеей».

Я уже не помню дороги от Тетри[– Цкаро в] Цин-Цкаро – массивы полей, где по правую руку (именно так хочется сказать) каменится таинственное село Дагет.

Я уже почти старожил Марнеули, его главной площади, – знаю вкус пирожков в шашлычной и что-то типа котлет в столовой, смеси роскошества с самым низкопробным…

Колоски – зеленые хлеба – низкорослые.

Совсем, совсем другое (из-за скорости), чем с Ренэ… Ренэ…

А может быть, «центральная идея» сегодняшнего и на несколько дней вперед – о том, как ушло, покинуло, и мир предстает обедненным, рассеялся волшебный дым – стали жесткими очертания, жесткими – не изменяющимися, определенными…

А может быть, наоборот. Все укутано волшебным дымом: раздается (блестя золотым зубом) среднеазиатский смех, трубы гигантских самоваров уходят в потолок, буфетчики, блюдца, платки, платки, калитки, грузовики, облака, – а ты, бедный, идешь и проходишь – мир богат, ты беден. Это ли не центральная идея? Ушло, кажется, в мире ушло.

Так что же это такое – я не подойду к буфету, не возьму бутылку вина с тарелкой зелени и сыром и не посижу, глядя на эту старую татарку-официантку?..

Младенцы живут среди голосов богов: «езжай ножками» – откуда-то сверху, кусов[683]683
  Значение не ясно. Возможно, ошибка в рукописи.


[Закрыть] незнакомым басом – на попытки освоить трехколесный велосипед…

По туннелю, дующему (с запертым простуженным эхом) прохладой в зеленую печку Ботанического –

Утром (помимо невозможного: дыма в небе, разговора листы…) баня серная – полусерная, серна выскакивает). Мысль, что ее не взять мне бунинским – нужно по-своему как-то – но как? Галдят гардеробщики на непонятном турецко-азербайджанском, переходят на повороте по-армянски, застопаривают по-грузински – вдруг одаривают русским. Входит старик: прекратите, я в газету вас, вас вызовут – целый час крик…

Я чистый, чистый!.. Чистота входит обязательным непременным пресловутого Летнего Блаженства… и вот

Уже иду по солнцепеку во всем чистом… Звон монеты – Чего? – Гия ушел уже – будем блуждать врозь, не соединяясь, потом вверх, вниз…

Непостижимый плеск воды, – есть еще такие звуки, – сказала сестра Вахтанга на привале. – Вскрикиванье чабанов, шум падающей воды.

С утра я понимаю что писать – что? Ведь вот ушла катастрофически медная лавка – придется при воссоздании состояния в себя перевоплощаться самого – в прошлогоднего, позапрошлогоднего. Я подстегиваю себя – предстоящим походом на базар: куплю связку тархуна, сыр пороховой и один дорогой еще, но один дешево – огурец – разрежу его пополам, вдоль, посолю – усядусь, устроюсь где-то, где будет пиво, – в Навтлугском ли вокзале или базаре… (после кладбища)… Прекрасно, но это по-настоящему – в прошлом году, а я исполню это и сегодня…

Значит – такая зависимость: для тебя уходит что-то из мира и бесконечно беднеет наш мир (записная книжка). Беднеет.

Затишье, пустота.

И снова какие-то мысли о простоте желанной: да, да пиши просто – вот как оно есть. И вдруг там, в той простоте – такое (может быть, как внешне не блестящем шахматном ходе, таящем в себе угнетенные десятки сверхоригинальных и эффектных…).

Вода хлюпает

О, Летнее Блаженство! А ведь я могу еще растянуться тут на скамейке и соснуть – пусть подождет связка тархуна, сыр – и две половинки огурца…

А еще я прошелся вдоль Руставели – днем, в пекло: много ли мне будет еще отпущено метров этой единственной улицы с черепами домов на снос (черепа, потому что эти дома глядят глазницами пустыми)?

Глядят глазницами пустыми,

Напоминая черепа

Это те дома, что из окошка новой модерной хинкальной гостиницы: «Иверия» –

Бабочка…

Не спи, не спи, художник[684]684
  Из стихотворения Б. Пастернака «Ночь».


[Закрыть].

Господи, как хорошо! Как все мы в руках твоих, как рано радоваться.

Подобрал шишку (вокруг – шишки), потрескивающую в руках, – сигнал: я иду…

А те, которые были в той столовой Ботанического, унылой столовой, – но уставили свой стол празднично-хорошей колбасой, коньяк, шампанское, – все еще так видны в проеме двери – отсюда сверху, когда они все это вытащили. Мне тоже захотелось справить какую-нибудь «котоблошинку»[685]685
  Авторский неологизм с не вполне ясным значением.


[Закрыть], – и я так наглядно это пустил в действие, что даже мысленно поскандалил с обсчитывающим официантом, требовал счет с подписью и т. д.

Стекаю и я вслед (вместе) со струйкой стирки – в этих банных переулках, где нимбы керосинок…

Мы уже дошли до того, что нам кажется: нет ничего прекраснее кирпича, обыкновенного кирпича…

И все-таки, кажется, возвращается этот зуд передать это великое множество – эту синюю юбку на мосту, этого типа, обернувшегося с семечкой во рту и прищуром, эту седовласую. Это не успеть – ах, как промахнула красная…

Спасибо улица, спасибо таз, – и девочка-девушка, болтающая ногами, – спасибо – там во дворе. Сразу по трем улочкам, которые для меня все три – Чехова.

Кто-то кого-то (да мальчик мальчика) назвал Тема, и я вспомнил что-то. Мне было скучно читать «Детство Темы», «Гимназисты», «Студенты», а до «Инженеров»[686]686
  Серия автобиографических романов Н. Гарина-Михайловского.


[Закрыть] я так никогда и не доходил. Я всегда горячо рекомендовал детство – но другое – в нем содержалось другое, одобренное папой…

Зависть. Стать молодым – снова начать курить: как хорошо было так курить тогда в этом возрасте.

И тоска напала – то ли от этих медяков – медника-утильщика (нашел-таки с узором) – тут на кладбище у могилы. Вижу себя: приведу себя за руку – сына, он их не видел: звук пустой…

Скребутся, скребутся лопатой – на кладбище…

…Да, я все это выполнил: купил зеленый тархун у зеленой старухи, 4 огурца пупырчатых, сыр пороховой – и даже шотис-пури настоящий – крестьянский этакий, хлебный…

Так что на станции Навтлуги (теперь опустевшей) компания: молодой человек, мальчик и девица роскошная могли видеть жадно жующего господина. Но я-то не очень жадно жевал – много осталось…

Сел на подножку носильщика – дивно. А состав Тбилиси – Акстафа[687]687
  Город на северо-западе Азербайджана, южнее Рустави.


[Закрыть] все стоит и стоит – что-то придет, не то сюда, не то отсюда.

Любая Акстафа – столица в представлении, а не дыра. Солдатик мазутный с ловко не скатанной шинелью.

Я сижу на подножке – дивно. И, кажется, искомое: потерял ощущение времени – не тороплюсь. Сижу себе на перроне захудалом, – нет захудалых перронов, – с черными высыхающими пятнами влаги – воды на асфальте, асфальте с мелкими вкраплениями…

Наконец-то ушел в Акстафу. Да, по́езда иначе ждут, чем трамвая. Трамвай – в пределах, поезд – за пределы. Трамвай обратим. Поезд – неотвратим.

Потом если уже соблюдать последовательность – я уехал на электричке к Площади Разлитого Вина…

Все в руках господних – любовь и ненависть «Ныне отпущаеши…» – откуда это? А человек-то устает больше всего – от ненависти и любви. «Такой любви и ненависти люди не выносят»[688]688
  Из стихотворения А. Блока «Какую я веду. Такой любви…».


[Закрыть] – это уже из Блока.

Заведение машинописи – потухло: уходя, потушили свет. Руководительница – бочка этакая движущаяся, сидящая в окошке, вышла, нюхая букет роз – ее всегда одаривают цветами машинописочки. Я рад, что услышал, как вдруг прекратился стук и потух свет. А почему рад? Что в этом? Думаю, я был бы рад многому другому в том же роде – свидетелем чего я мог бы оказаться, а мог не быть.

Может быть, в этом и ответ: Я мог этого не видеть. А вместо – ничего. Бывают такие «ничего» – целыми полосами. Но что в этом «чего»? Ну, тут уж лепет! Истоки, естественные формы, жизнь…

Палисадничек напротив меня… До чего же убогое мышление у архитекторов – хорошо, что деревья растут без архитектурного мышления, независимо от него, сами по себе.

Сейчас половина одиннадцатого – я могу лечь в час: два с половиной часа – почти блаженствовать. Я у себя – к этому трудно привыкнуть. Естественность, мое, мой… Но Бунин никогда не имел своего дома.

…Очевидно, есть и другая естественность – бездомности, неуюта… Покой нам только снится… Вот это уже графомания чистейшая. Проба пера – шариковой ручкой.

А ведь была совсем другая строка – о том, что я останусь с Мандельштамом.

Два с лишним часа.

Все меньше мне остается «быть» с Мандельштамом.

Что они сделали с Навтлугским вокзалом, лишив его автовокзала! И все-таки есть народ, раз есть поезд на Акстафу. Но он доживает последние месяцы: строят метро, – и вокзал потребуется под станцию.

Вокзала не будет – я могу о нем выдумывать что угодно – да, ну…

Я общаюсь с верхушкой того дерева, которого тоже не будет: в конце концов, не будет и нашей планеты, кончится история цивилизации – да, но не от архитекторов же примет смерть планета, как это дерево.

Вот что обидно. В день цветов его разрубят и устроят едкий костер – сожгут листья.

Вот как я мрачно выдумываю. Берегись, вокзал Навтлугский. Куда денут скамейки с высокими спинками? В суд, в суд. Встать, суд идет, именем – хороши эти скамейки.

Какой день, Господи! Если пройти шаг за шагом Ботанический, по Банным переулкам, Авлабарскому, Навтлугскому базару, кладбищу еврейскому, вокзалу, электричке…

28/V. Не надо иметь штор – пусть будет пробуждение земли. Даже в городе земля, небо – в минуты пробуждения.

Теперь – [нрзб.] заходит тревогой и воспоминанием молодого возбуждения: боже, как я был молод! И какой оградой охранной была сама молодость – в самом пекле! И я пользовался этим почти сознательно – потому что посягательство на меня было уже слишком явным, вопиющим грехом, – а кому хочется его принимать?!

Кошка рыжая – под цвет садовых дорожек: мало ей этой мимикрии – спряталась под садовую скамейку.

Кто-то вышел первым – и первым зажег свет в машинописной.

Вот вам и круг.

Появляется метла – курд.

У него метла как стоящий с заведенным мотором автомобиль. Принуждает к спешке – нестись по аллеям в облаке пыли: скорей, скорей – территория большая, а метла – одна.

Но если правду: он сегодня чрезвычайно медлителен.

Ее теперь изучают, кажется, эту тревожность – эту тревогу (ее влияние в процессе обучения).

…Как он знает, что капля, щепотка сора, остающаяся после заметания, упрямо не поддающаяся в совок…

Пыль развеваемая – легче воздуха: вот смотри, что это такое.

Взрослая тачка дворника. Что ты хочешь, «москвич» или такую вот тачку?

Помнишь, у Мандельштама: если предложить ребенку всю сумму или сдачу – он выберет сдачу[689]689
  Из «Разговора о Данте» О. Мандельштама. Ср.: «Если ребенку дать тысячу рублей, а потом предложить на выбор оставить себе или сдачу, или деньги, то, конечно, он выберет сдачу, и таким способом вы сможете у него отобрать всю сумму, подарив ему гривенник» (ОМ. 3; 237).


[Закрыть].

Кошка цвета садового песочка – бежала каким-то лошадиным аллюром.

Вот так! – впереди история с чудесным мячиком, упавшим в фонтан. Она начинается так: «а девочки оказались балетными…»

Я восстановлю этот кусочек дня – с балетными девушками. Эти девочки-девушки, Лева – «ух, ненавижу» – о запахе Метро…

Почему же? – точно такой же был в шахте. Так вот оно что! Оказывается, все метро пахнут шахтами, а не московским метро.

Метро – шахта. Почему-то здорово.

Мое дело все-таки – записная книжка.

Ушло – ушли (те две с зонтиками – какие-то уверенно обольстительные).

31/V. И я увидел нос – да, нос. Он вылез из автомашины – и пошел по Пушкинской (портному он принадлежал, может быть).

И слышал гул поэзии – многочисленный топот шагов в тоннеле, подземном переходе.

1 июня

Отражение профессии на возчике пирожков и хачапури (знающим одно место). Есть в нем что-то лоснящееся, подсолнечно-масляное – пальцы, губы, усы, – и даже не отдельные части, а какой-то общий налет…

К сожалению, у меня сейчас не слишком ясная голова. Мой ребенок, младенчик – как я могу осознать это, если собственно свое существование еще не осознано мною?.. Я мыслю, я чувствую – а значит, я существую – отпадает: ни чувства, ни мышления не давали мне ощущение бытия в полном объеме, т. е. как чего-то окончательного раз, но не навсегда данного, обладающего сверхценностью. Напротив, мне всегда казалось, что это еще не настоящее – больше того, что это как-то даже и не со мной (несмотря на довольно-таки убедительные штуки).

О, попутная полумысль: может быть, это и есть доказательство того, что нам что-то предстоит, как и предстояло, – откуда бы взяться иначе такому инфантильному ощущению в этом убедительнейшем из миров? Можно сказать так: я… не существую – значит, я существую.

Въехали на Навтлугский рынок: автофургоны – с «халигалийскими»[690]690
  От танца «хали-гали», популярного в 1960-х гг.


[Закрыть] девами на подбор: птичницы, славянки – кровь с молоком под пудрой пыли.

Глядя на них: нация непобедима – ест мороженое в мороз.

И смущение: помани только пальцем – не аморально, а переизбыток жизненных сил.

А что, если я напишу эту историю с мячиком, упавшим в бассейн и балетными девочками сейчас, и испорчу? А потом ведь во второй раз не напишется.

Я не думал, что я буду тянуть эту историю, которую можно было бы писать прямо с натуры.

А эта курдианка – все ходит и ходит с ведром. Важно (выкинем – словно) по высоченным басурманским дворцовым покоям с разными колоннами, – и ведро: что ж? там вполне может быть моя отрубленная головушка.

Машинописочки.

В этой записной книжке мяч упавший будет двигателем. Старик был в широченных штанах и шелковом белом летнем прохладном кителе – прообраз будущей моды.

Таранка – вобла кубанская – с нежной, даже не горьковатой икрой – вкуса тех с курами.

Неужели Вы не видите единственную реальность – халигали?

Отсыревшая пожарная машина.

– Стеклянная караулка.

Дежурный пожарник вертит выей – сидя на чем-то невообразимом, играя перочинным ножичком. Прошла ночная младая домохозяйка с голыми пятками в шлепанцах – уф.

Изумительные миниатюрные дворики, где дремлет ступка от дневной толкотни.

Записная книжка не пишется за столом – она пишется на ходу… (даже сидя она не пишется).

И прошел тот самый трамвай угловатый – потерявший когда-то прицепной вагон (кажется, он № 13). Идет куда-то – я мог бы уехать на нем, если бы подождал на остановке, но откуда я мог знать, что придет именно он? Мне кажется, что все сидящие в нем на отполированных задницами – временем – скамьях, как бы приобщены к некой тайне. Да те брюки – уставшие, что ли, с работы.

Он всегда полупустой, этот трамвай. У меня нет уверенности, что я на нем поеду – Ну да ладно – его могут снять, а может быть, его уже давно сняли. Остановись. Желтая медь подсвечников (почерневшая).

Потери, потери, потери – я не пошел, я не был, я не… К старинному фонарному столбу тележка вод, прикованная цепью.

А может быть сложнее:

Прикованная цепью – тележка вод. С прекрасной рифмой – вот.

Вот так.

А может быть, сейчас в этой блаженной тишине, которую я еще собираюсь улавливать в ловушку (кабинет) и держать взаперти, – вот движущая идея ремонта, пока я это пишу тут, – я мог бы сидеть на вокзале или на Авлабаре, где-нибудь или идти по задворкам – по холмам, – пока тут тишина. Может быть, мне написать историю с упавшим в бассейн мячиком (прошла электричка) и девчонками балетными?

Я общаюсь, конечно же, общаюсь, с этим деревом – на него вылили последний электрический свет.

Фотоэлектросинтез?

Когда я заговорил о вокзале – сразу возник вчерашний – с Левой за маслинами. Были там два (каких-то) аккорда – девицы с зонтиком, а что еще?

Ужас, мне 41. И не потому, что 3 года тому назад умер Пушкин и Маяковский и вот-вот умрет Блок…

Ужас – физиологический, непоправимый. Вот лежат мертвецы, а поезда огибают и огибают Арсенальную гору…

Ужас… Зачем все? Так начинается Фауст. Кончается Одиссея.

2/VI. А может быть, нужно о мячике – стихами – подступ?

В пространстве, не вызывающем мысли об измерениях, – во всяком случае, больше чем двухмерном, так как была перспектива – фигуры удаления и приближения – и я сам то удалялся, то приближался к ним. Было ли к этому пространству прицеплению, навешению время было – но во всяком случае два времени – постоянное, измеренное часами и минутами сегодняшнего дня и переменное измерившееся когда-то? Ему был открыт вход, и все фигурки, участвующие в этом пространстве, соответственно ему мнились, являлись в одеждах того впорхнувшего времени. И то это было связано с тупиком и возникало имя: Навзикая. Но самой Навзикаи не было – была толпа ее подружек смутно помнящих, и тут не менялось время.

Очень помогало всему то, что девочки были – балетными.

И очень помогала картина – два простецких парня, глядевших на них разинув рты.

– не по вас они, ребята –

– ух, как не по вас –

Девочки сперва шептались на скамейке, потом стали играть в мяч у фонтана…

Мяч еще не падает в бассейн, он летит в воздухе, который берет на себя функции пространства с навешенным временем как замком – куда проникают и другие времена, как в замочную скважину.

«И радужный уже струится шов для бесконечного познания яви»[691]691
  Цитата по памяти из стихотворения О. Мандельштама «Рождение улыбки». Надо: «строчится шов».


[Закрыть].

Некоторые действия – и обстоятельства образа действия – проходят под знаком, будто бы они уже были однажды. Откуда это? При чем память?..

В чем трудность описания балетных девочек? – В том, что они прекрасны. И хотя тут и мерещится некое нарушение гармонии, – они глядят сквозь, они не видят ничего – ни меня, ни тебя, ни младенчика, а на младенчика ведь все реагировали. Ничего нет для них, кроме танца. Как это у Блока.

Все в мире – кружащийся танец

И всплески девических рук[692]692
  Цитата по памяти из поэмы А. Блока «Заклятие огнем и мраком». Надо: «Всё в мире – кружащийся танец / И встречи трепещущих рук!»


[Закрыть].

Может быть, они боковым зрением и видят тех двух простаков с открытыми ртами и посмеиваются про себя – царственные, совсем как обыкновенные девочки.

Летнее Блаженство. Летнее Блаженство. Поляна.

И на возлюбленной поляне…[693]693
  Цитата по памяти из стихотворения А. Блока «Всё это было, было, было…». Надо: «Иль на возлюбленной поляне».


[Закрыть] Опять Блок Вечный. Загадочно воздействие его…

Итак, всплески девичьих рук. Мяч падает в воду бассейна – фонтана…

Шум падающей воды, – там голуби гипсовые, – кажется шумом машущих крыльев. Покачивается поплавок…

Смятение. Смех в стройных рядах – расстроенных…

Мизансцены, мизансцены, мизансцены.

Это было когда-то. Парк. Темные верхушки деревьев.

Было «Прошлым летом в Мариенбаде» в сумасшедшем доме и девочки в белых одеждах.

Решетка, которой нет, – но тут есть и почему-то похожая на Кобулетскую. Отражение. Отражение.

Разве эта история имеет конец? История того, как приплыл мячик, прямо в руки. Восторг: смотрите, плывет! Медленно, медленно.

Чудо – медленно.

И все-таки его подтолкнули. Из клуба одна балетная девочка принесла этот шест (не половой, наверно, потолочный) прибежала его подцепить – с середины бассейна – а он уже почти у самого борта и движется медленно. Все-таки подтянула. Нехорошо. Возгласы: не надо, не надо, он сам – он сам…

И общий смех.

Исчезли. Куда?

Кончилась перемена. Урок в балетном училище напротив Горьковского сада.