Текст книги "Александр Цыбулевский. Поэтика доподлинности"

Поэму Важа Пшавела «Этери» перевели М. Цветаева в 1940 году[150]150
  Важа Пшавела. Поэмы. ОГИЗ, 1947. С. 57.


[Закрыть] и Н. Заболоцкий в 1949-м[151]151
  Важа Пшавела. Поэмы. Тбилиси, 1951.


[Закрыть]. Заболоцкий писал Симону Чиковани: «Посылаю тебе для ознакомления мой перевод «Этери» Важа Пшавела… Я с большой любовью делал эту вещь, заботясь о том, чтобы по-русски она звучала во весь голос, и, признаюсь, доволен ею, особенно некоторыми частями»[152]152
  Заболоцкий Н. Избранные произведения в двух томах. М., 1972. Т. 2. С. 253.


[Закрыть].

Перевод Цветаевой был издан, и, безусловно, Заболоцкий знал его. Однако принципы перевода были столь разительно противоположны, что Заболоцкого перевод Цветаевой не затронул – он не соревнуется, он дает принципиально другой, несравнимый перевод того же произведения.

Заболоцкий стремится переводить, отстраняясь от себя, – он как бы исходит из всего опыта русской поэзии. Цветаевой достаточно собственного, разностильного опыта, переводы ее пестрят тем, что условно можно назвать «цветаизмами», несущими неповторимость ее стиля, равного характеру. Напротив, у Заболоцкого есть высокие повторения – гулы, отзвуки, эхо всей литературы. Нужно сказать, что оба поэта переводят так, как пишут сами, у них нет разделения на свое и чужое. Но при этом высоком отношении принципы подхода противоположны. Метод Цветаевой можно назвать построчным, пословным методом – она переводит по строчкам, дробно, по мере течения. Метод Заболоцкого – переводить целостно, исходить из целого, жертвуя при необходимости частностями. Это несколько беглых, предварительных замечаний, подробная характеристика предстоит ниже, а пока обратимся к самой поэме. Это сказка на народный, вернее, международный, странствующий сюжет, повествующая о трагической, после гибели героев ставшей легендарной, любви царевича Годердзи и пастушки Этери…

Дикий, безлюдный мир окружает затерянную в горах хижину Этери.

Вместо «осенний» у Заболоцкого сказано – «поздней порой урожая». «Безмолвна древесная сень» и «покой дерев». Сразу даже и не сообразить, что это об одном и том же, что это из одного источника. Тут нет соответствия, нет совпадений, нет переклички голосов. Нет переклички, но удивительно – нет потерь. Например: «Звякнет горлышком фазан» – Цветаева, а у Заболоцкого: «Да бьет в колокольчик фазан».

У Заболоцкого тон размеренный, эпически повествовательный. У Цветаевой – напор энергии. Это не повествование – строки исходят энергией, чья физическая величина почти ощутима. Ударения тут воистину – удары. На передний план выступает не эпическое описание – картина, как у Заболоцкого, а замена картины темпом, скоростью, энергией… И конечно, благодаря хорею, темп этот значительно ускорен и сам по себе, а в сравнении с амфибрахием Заболоцкого – десятикратно. Нужно сказать, что этот размер не был избран Цветаевой добровольно, а был настоятельно рекомендован ей со стороны, в качестве якобы единственно соответствующего грузинскому[153]153
  См. об этом в предисловии Г. Маргвелашвили к кн.: Златкин М. Когда книга сближает народы. Тбилиси: Мерани, 1972. С. 23.


[Закрыть], то же и система рифмовки через строку. Сама Цветаева не всегда подхлестывает и без того быстрый бег хорея; вот пример медленного:

 
Тихо косами Этери
Вытирает влажный лоб
И глаза, с которых слезы –
Жемчугом в речной песок…
 

Но далее – темп и ритм берут свое, чему, кстати, способствует монорифма:

 
Если б их песок не выпил –
Был бы жемчугом поток!
Что слезинка –  то росинка
Упадает на цветок,
Имя нежное Этери
Взял бы каждый стебелек.
 

Невозможно произнести это замедленно при всем желании. Тот же отрывок у Заболоцкого начисто лишен «скоростной» характеристики – тут как бы все остановлено, включая даже глагол «хлынул». У Цветаевой действие происходит во времени и время выступает на первый план, у Заболоцкого действие совершается в пространстве, а времени словно нет, есть пространство – эпическая ширь.

 
Взгрустнулось пастушке моей,
Наполнились очи слезами,
И хлынул на землю ручей,
И поле покрылось цветами.
Здесь каждый цветочек с тех пор
Зовется Этери влюбленной.
Блажен ты, цветущий простор,
Слезами любви окропленный!
 

Это разные системы, и, в случае двух крупных поэтов, конечно же, не может быть решительного и безоговорочного предпочтения одного другому.

Что лучше? Нельзя сказать, невозможно выбрать. То одно, то другое. Может быть, то, что ближе подлиннику? Но, видимо, в данном случае близость не способна решить дело в пользу одного из поэтов. Оба варианта хороши – независимо от подлинника, главный образ которого в обоих перевоплощениях не утерян.

Мы пока намеренно отодвигаем сравнение поэмы с оригиналом – чтобы показать самостоятельную жизнь переводов. Так всегда случается с переводами, выполненными крупными поэтами, – переводы не вызывают мгновенного соблазна сличения. Сравнение с оригиналом еще предстоит, а пока поделимся мелькнувшим подозрением, что при всем различии, полярности, эти два поэта в отношении подлинника не взаимоисключают друг друга. Источником этой полярности служит, вероятно, и подлинник, который шире переводов и дает повод для разного воплощения…

Разница Цветаевой и Заболоцкого обнаруживается особенно резко, когда оригинал можно истолковать как борьбу за правоту и справедливость – Цветаева сразу же активно и автоматически в нее включается, мобилизуя всю ударную мощь своего таланта. Тут взволнованная речь Цветаевой – на высоте ораторского искусства. Это, кстати, демонстрирует, что персонажи сказок умны, что они выразители сил добра или зла и, в качестве таковых, далеко не бессловесны, напротив, – находчивы, остры, убедительны. У Заболоцкого эта сторона притушена, речь повествовательно нейтральна. Этери у него милая и робкая жертва – она прекрасна, но не так умна, как у Цветаевой. У Заболоцкого даже советник царя спасалар, которого именуют львом, пасует перед цветаевским, и царь прав в своем царственном гневе после его вялой речи, тогда как после речи цветаевского спасалара – царь неправеден, и тем сильнее звучат трагические трубы рока. Приведем соответствующий отрывок. Спасалар приносит царю весть о самовольной женитьбе сына:

Тут даже метр, навязанный Цветаевой, кажется удачно и добровольно выбранным: он способствует энергии высказанного, служит правому делу. И насколько спасалар Заболоцкого слабее в роли адвоката Годердзи! Как это вяло: «Ведь судьбы людей наперед начертаны господом богом» – за сим точка, не восклицательный знак. Цветаевой даже исходное «Браки заключаются на небесах» кажется недостаточным, она заряжает это дополнительным пристрастием: вини бога, если не так…

Хоть мы и зареклись не прибегать на этом этапе к сличению переводов с подлинником, тут его трудно избежать ввиду явного количественного несовпадения строк. Ограничимся количественной справкой: строк в подлиннике ровно столько, сколько у Цветаевой. Заболоцкий не нашел в этом отрывке ничего для себя и поспешил его сократить.

Заболоцкому чужда ораторская речь, он тяготеет к внутреннему, повествовательному монологу – то есть речи не спорящей, не убеждающей в чем-то кого-то, речь эта не обязательно предполагает собеседника, слушателя, а тем более противника. Собеседник может отсутствовать. Напротив, Цветаевой близко искусство ораторской речи, высокое красноречие, оно отвечает складу ее ума: непомерной, исключительной, чисто логической способности, считавшейся приоритетом «сильного пола». Речь ее не может звучать в пустоте – она всегда адресована, перед ней аудитория, друг, противник. Заболоцкому близко состояние, отсюда монолог; Цветаевой – действие, отсюда речь. Цветаева любит скрестить оружие – фразы становятся фазами фехтования, имеющими целью выпад.

Вот пример: царица упрекает сына, который самовольной женитьбой вынудил отца нарушить данное им слово царю Лавану. Царевич ей отвечает:

У Заболоцкого – «Могу я по-своему жить» – неубедительно. И какой напор у Цветаевой! Как все эмоционально и логически сплетено и подтверждено. Но этого мало. Обратим внимание – «Вы Годердзи сотворили!» – повторено дважды. Что это? Вслушаемся: «Ежечасно, безвозвратно вырастаем из пелен». Речь цветаевского Годердзи приобретает характер партии, арии, она подспудно связана с музыкальным решением поэмы. Речь звучит и приобретает другое, не речевое качество; становится важна не только сказанным, она, и отзвучав, канув, остается в ушах мотивом, мелодией, способна возрождаться, представать вновь. Вот пример из начала поэмы: сирота Этери горюет по матери, которой не помнит:

 
 Хоть бы образ свой сиротке
 Мать оставила в помин!
 Им как солнышком бы грелась
 В хладном сумраке долин.
 Хоть бы голос свой, голубка,
 Завещала сироте!
 Не плутала бы сиротка
 В мокроте и черноте.
 Хоть бы уст своих улыбку
 Позабыла уходя!
 Не промокла бы подушка
 От соленого дождя.
 

Эмоция тут народна, напоминает плач, причитание. Все это явно музыкально, речь композиционно похожа на песню с ее повторами, каденцией, рефреном – тема как бы развивается в музыкальном ключе, потому-то приходят на ум эти понятия, смежные с поэтическими, – партия, ария, оркестр, оркестровка, мелодия, мотив, напев. Конечно, тут мелодия не тождественна мелодике стиха, имеется в виду конструктивный принцип, последовательность семантических величин, и если мы говорим – ария, это не значит, что у Цветаевой речь тяготеет к пению, что она поется. Напротив – речь эта лишена напевности, она ей противопоказана. Стих Цветаевой не напевен, он слишком энергичен и не может быть безразличным наполнителем мелодии. Спеть стихи Цветаевой – совершить насилие, всем своим естеством они будут противиться этому. Но в общем звучании поэмы можно представить уместным речитатив – родственный отзвук монологов, диалогов, строф, антистроф, эпода древнегреческой трагедии, где происходит резкое столкновение героической личности с непреодолимыми, противостоящими силами.

ГОДЕРДЗИ:

 
 Осчастливь меня хоть взглядом,
 Отними от глаз ладонь.
 Молнию опережая,
 Понесет нас черный конь…
 Как прекрасна ты, Этери!
 Ослеплен твоей красой!
 Знай, что царства мне дороже
 След ноги твоей босой.
 

ЭТЕРИ:

 
 Если девушка в лохмотьях –
 Не спасет ее краса!
 Смилуются ли колючки,
 Коль красавица боса?
 

ГОДЕРДЗИ:

 
 Милая! Одно лишь слово!
 Оживи увядший куст!
 Или слова недостойна
 Искренняя просьба уст?
 

ЭТЕРИ:

 
 Царь! Сама я недостойна
 Руки мыть тебе и в зной
 Заслонять тебя от солнца.
 Мне ли быть твоей женой?
 

При всей песенной тенденции, все это качественно слишком стихи, чтобы стать песней, в которой неизбежно пропадут риторические, ораторские, смысловые акценты.

Заболоцкому мелодические задачи чужды, хотя сам по себе стих его более напевен. Вместо конструктивной мелодики у него – пластика; гибкая, грациозная, животная, физиологическая прелесть стиха, строфы, четверостишия:

 
 На низенькой кровле цветы
 Лиловы, желты, синеваты.
 Поет соловей с высоты,
 Вдыхая цветов ароматы…
 Чуть глянет рассвет из окна
 На сонные очи Этери,
 Старуха, как уголь черна,
 Кричит и бранится у двери…
 

Обратим внимание, как естественно оперены рифмами четверостишия, как рифмы не подбираются, а возникают сразу и становятся на все четыре «лапы».

…Для Заболоцкого визирь Шерэ – персонаж, чье назначение быть носителем зла. Цветаевой этого недостаточно – за действием ей открывается музыкальная тема, и само имя – Шерэ – начинает звучать магически, создает вокруг себя фонетическую среду, хоть не назойливо, но достаточно отчетливо инструментированную на Ш и Ч (Шерэ вышел, в черном сердце нежа черную мечту). У Цветаевой это имя пишется Шерэ – э, а у Заболоцкого: Шере – е. Уже этим «Э» как-то подчеркнута незаурядность, редкостность, тогда как Заболоцкий чужд звукописи, а там более начертания.

«Любовной охваченный думой». Почему – «думой»? Из-за рифмы «угрюмый». Это, конечно, подрифмовка, но у большого мастера она в общем-то малоприметна и даже будто способствует спокойному эпическому течению, пренебрегающему малыми величинами. Она, незаметная, демонстративно при деле. И нужно подчеркнуть и иметь в виду, что в данном случае это характер, а не недостаток.

У Цветаевой с появлением Шерэ определяется четкий рисунок музыкальной темы: «Ликом темен, взором дик» – это музыкальная доминанта, которая к концу поэмы найдет высшее воплощение:

 
День и ночь он, ночь и день он
На пороге точит нож.
 …..
 Плачем плачет, ножик точит
 Ночь и день он, день и ночь.
….
 Волком рыщет, смерти ищет
 День и ночь он, ночь и день.
….
 То как пес он, то как лис он,
 То как бес он, то как сыч.
….
 Для чего же ножик точит
 Ночь и день он, день и ночь?
….
 – Очи выколоть он хочет, –
 Ночи хочет. Об кремень
 Оттого и ножик точит
 День и ночь он, ночь и день.
 

В переводе на метрический язык – это четырехстопный хорей с ударением на каждой стопе. Ни одного пиррихия, потому в основном все слова в строке двухсложные.

Обратим внимание на анафору:

 
– Очи выколоть он хочет, –
Ночи хочет…
 

Обычно анафора (единоначатие) – ну что ж – обогащает стих одним только звуком, но у Цветаевой и смыслом.

Музыкальная тема Шерэ проходит через всю поэму: «Едет Шерэ по ущелью, едет шагом, тупит взгляд». Причем не он один ведет партию, ему вторит и нечисть, олицетворяющая зло.

Эта тема, ритмико-интонационный ход ее пробивается и до появления Шерэ. Так Годердзи, встретив Этери, спрашивает ее: чем он ей не мил, разве он –

 
Платьем –  беден? Родом –  скуден?
Ликом –  бледен? Телом –  хил?
 

Но и в устах положительного персонажа этот метр характеризует нечто с отрицательной стороны. (Обратим внимание на тенденцию к внутренней рифме – беден, бледен – как она естественна и как компенсирует отсутствие рифмы в нечетных строках.) Кроме того, у Цветаевой в начале поэмы на самого Годердзи ложится какой-то отсвет зла или демонизма. Очень уж контрастирует его эффектное появление с обликом пастушки. Но если Цветаевой было важно выявить контраст: царевич – пастушка, то Заболоцкого интересует тут не контраст, а гармоничная картина, не диссонанс, не разлад, а согласие и соответствие:

Между прочим, Цветаева не простит этого оленя охотнику. Олень не появляется больше у Важа Пшавела, но Цветаева не может его забыть; в главе XII, через семь глав, Этери скажет Годердзи:

 
 О, зачем, взамен оленя,
 В грудь меня не поразил?
 

Как видим, пословный метод не следует понимать слишком буквально: Цветаева также отступает от буквы, жертвуя ею ради эмоции и музыкального принципа с его повторениями, нарастаниями, каденцией.

Но если Цветаева, не в пример Заболоцкому, решает музыкальные задачи, то она пренебрегает задачами живописными, изобразительными, которые в центре творческих устремлений Заболоцкого.

Для Заболоцкого естественен метод сменяющихся картин, недаром мы говорим – эпическое полотно. Слово «полотно» тут определяет особую задачу словесного материала – живописать, рисовать, складываться в картину, причем если говорить о Заболоцком, то, в какой-то мере, картину даже знакомую, кисти известного художника. Напротив, у Цветаевой картина ни на что на похожа – по существу там и нет картины. Это наглядно в пятой главе, где сбываются дурные предчувствия Этери – недаром лила она слезы, и в самом деле стадо ее, как только она его покинула, погибло. У Цветаевой этот эпизод – в разнонаправленном движении, место исчеркано разноустремленными глаголами, буквально кишит действием: встает солнце, опускаются птицы, разбегается волчий сброд, мчатся вороны, их встречает клекотом гриф, за барсом следуют два медведя, мачеха гонит их, «по ветру пустивши космы» – «Хриплым зовом, черным словом оглашая даль и близь» – ритмическая завязка. Картины нет, есть движение и соединение импульсов…

У Заболоцкого количество глаголов минимально. Ворон не опускается, а «спуститься готов». Воронье парит кругами – таким образом, почти неподвижно, его движением можно пренебречь. Стервятник шипит, гриф озирается. Слышно лишь эхо, повторяющее старушечий вопль и самим повторением закрепляющее общую статику. Волки не убегают, а сказано, что стадо ими зарезано.

Возникает живописная картина:

 
Стряслась над старухой беда,
Все поле завалено мясом,
И коршун, слетая туда,
Теряет от радости разум.
Большие крыла опустив,
Стервятник шипит на соседа;
На них озирается гриф,
Кромсая остатки обеда.
 

Есть в поэме «Этери» персонаж, на котором особенно наглядно сказалось различие творческих принципов Цветаевой и Заболоцкого. Это колдун, к которому за приворотным зельем отправляется Шерэ. Заранее, еще не заглянув в текст, можно предположить, что его портрет окажется чужд Цветаевой и близок Заболоцкому. С одной стороны – никак не определения, не живописание, с другой стороны – именно определения, именно живописание.

И действительно, у Цветаевой о колдуне сказано: «Приказует он воде, ветру, солнцу, стуже, зною, граду, ливню и грозе. Чернотою превосходит уголь, деготь и смолу». Тут перечисление призвано заменить картину, темп главенствует над всем. Цветаева не рисует, это мнимый портрет, он лишен зримых черт. Это слуховой, музыкальный образ – «уши – рыси, когти – грифа» – увидеть его нельзя, но его можно почувствовать. Заболоцкий, напротив, дает образ зримый, где есть даже такие определения высокого сходства, как «точь-в-точь». «С виду проклятый точь-в-точь как христопродавец Иуда». Трудно представить нечто более портретное:

 
Торчат под усами клыки,
Огонь шевелится над рожей,
И кости его широки,
Железной обтянуты кожей.
На ноги посмотришь –  мужик,
А коготь на пальце –  собачий,
И весь почернел он, старик,
И гривой порос жеребячьей.
 

Это же место в переводе Цветаевой в общем литературно. Причем ей настолько не по нутру живописание, что не обошлось без некоторой нелепости и абсурда: у колдуна Заболоцкого «кости железной обтянуты кожей», у Цветаевой «кости голые железо листовое облегло».

Да, воистину, Заболоцкий имел право обратиться к своим коллегам: «Любите живопись, поэты!» в стихотворении «Портрет».

 
Любите живопись, поэты!
Лишь ей, единственной, дано
Души изменчивой приметы
Переносить на полотно.
 

И он показывает себя мастером портрета, притом еще и гротескного – тут идут на ум гоголевские портретные характеристики нечистой силы. Заболоцкому недостало только назвать это зло, он называет его – чародей и эмоционально определяет: «паскуда». Паскуда и чародей не умещаются в один словесный ряд. Цветаева же для пшавеловского колдуна нашла удивительно точное название, которого, кстати, нет в русском языке. Она говорит: ведьмак. Украинский мужской эквивалент «ведьмы», слово удивительно точное и понятное.

Интересно отметить, что, при всей высоте лексики, Заболоцкий не гнушается слов типа «с панталыку» или бранных вроде «паскуда». Но они у него не вовлечены в действие – чем низводятся до уровня вялых заполнителей строки. Напротив, когда, казалось, едкое словцо было бы уместно, Заболоцкий его не произносит. Произнося же, нейтрализует, обрекает на безразличную роль.

Когда Заболоцкий снижает свою лексику, у него бывают непопадания. Наиболее уязвимые места в переводе – это обращения: «красотка», «девица», «моя дорогая», «милая». Их нет в подлиннике, они слабы сами по себе, что особенно ощутимо в артистическом контексте, где они выглядят чужеродно[154]154
  См. об этом подробно в статье Нино Контридзе «„Этери” Важа Пшавела в переводе Заболоцкого». Сб. «Важа Пшавела». Изд-во Тбилисского университета, 1970 (на грузинском языке).


[Закрыть].

Цветаева в тех же обстоятельствах строга, даже аскетична, что согласуется с суровостью подлинника. Но есть и явная неудача – русизм, лубок. Годердзи, впервые увидев Этери:

 
К лбу прикладывает руку:
«Здравствуй, девушка-краса!»
 

Раздобыв колдовское зелье, Шере возвращается на родину, и тут его потрясает зрелище движущегося войска Гургена. Шере, запятнавший совесть, не смеет смешаться с войском, нет ему в нем места. Важа Пшавела остро интересовала психология отщепенца вот в такие именно минуты. Для Цветаевой же эта главка – проходная: бойкий хорей – один звук – ничего для души и глаза:

 
 Входит Шерэ в край родимый,
 Видит: движется война.
 Войско грозное рекою
 Катится за рядом ряд.
 Бьются яркие знамена,
 Трубы звонкие трубят.
 

Все это слишком словесно (и, кстати, отсутствует в подлиннике):

 
 Пыль от конницы несется,
 Долетает до небес,
 С небом вздумали сразиться
 Копья частые, как лес.
 Подлинно ярко:
 За обозом –  вереница
 Красноглазых палачей.
 Разукрашены зубами
 Рукоятки их мечей.
 

У Заболоцкого виде́ние войска, которое проходит как бы отраженным в глазах Шере, напоминает гравюру:

 
 И вот он –  родной небосклон!
 Но что это? Строем старинным,
 Вздымая полотна знамен,
 Отряды идут по долинам.
 Рога боевые трубят,
 Колышутся длинные стяги,
 И кони, волнуясь, храпят,
 И воины полны отваги.
 На каждом мерцает, светясь,
 Доспех, облегающий тело,
 И черная кровь запеклась,
 И грязь на телах затвердела.
 У каждого щит на плече,
 У каждого палица битвы,
 На каждом тяжелом мече
 Иссечено слово молитвы.
 В стальной рукавице рука
 Колеблет копьем многогранным,
 Броня на груди нелегка
 С нашитым на ней талисманом.
 

Тут все сошлось – большое и малое, филигранная отделка частностей и не заслоненное ими целое. Но это экспозиция, главное впереди. Заболоцкий ухватил самую суть, и ему не потребуется, как Цветаевой, морализующая сентенция:

 
Тот, кто душу продал бесам,
В правой битве не боец!
 

Эта истина сама собой последует из того, что дает Заболоцкий, ее незачем провозглашать:

 
И чоха[155]155
  Традиционная грузинская верхняя одежда, застегивающаяся сверху до талии и со свободным подолом. – П.Н.


[Закрыть] намокла от слез,
И гложет тоска святотатца.
Хотел он пробраться в обоз
И с войском Гургена смешаться –
Да поздно! Душа залилась
Прощальным отчаянным свистом.
И с правдой последняя связь
Нарушилась в сердце нечистом.
Как бешеный, Шере взглянул
На эти знакомые лица,
И войск торжествующий гул
Ударил в лицо нечестивца.
Отпрянул несчастный назад
И, втайне себя проклиная,
Помчался в кустах наугад,
Коня второпях погоняя.
 

Этот души «прощальный свист» – блистательное достижение переводчика, истинный пример вдохновенной передачи того, что именуют выражением духа оригинала. Образу веришь, его нет в подлиннике, но можно с уверенностью утверждать: этот образ есть в оригинале в другой ипостаси, это – высшая точность.

И какая психологическая достоверность! Как скупо, лаконично, но как много сказано: «И, втайне себя проклиная», какое естественно мотивированное движение – «отпрянул» – «и войск торжествующий гул ударил в лицо нечестивца». Между прочим, рядом с нечестивцем почти вплотную поставлено и «несчастный» – знаменательное сближение. Воистину на полотно перенесены «Души изменчивой приметы» – в данном случае – «тоска святотатца».

Почему эта главка не удалась Цветаевой? Может быть, потому, что она батальная? А Цветаева все же выразитель женского начала и женской стихии в поэзии, батальное не для нее.

Вот еще одно противопоставление – мужское и женское – в этих переводах. Женское начало освещает (и освящает) Цветаеву не со слабой (женский пол), а с сильной стороны, причем она всегда осознавала в себе эту силу. Недаром ее царь-девица сильнее, активнее, мужественнее своего мужского партнера. Образ слабой, пассивной пастушки не был, по существу, цветаевским. По мере возможности она его усиливает. Философское обоснование этой силы – в слиянии с природной стихией. Пастушка говорит Годердзи, что она не так уж беззащитна. У Заболоцкого этого нет – его устраивает слабость.

Как непохоже это схожее! У Цветаевой образ библейской силы («Знаю я лишь то, что знает всякая лесная тварь»), вырвать Этери из ее родной среды – преступление: она так слита с природой, что это слияние, видимо, послужило некогда Этери причиной данного ею обета безбрачия. У Заболоцкого Этери необходимо спасти, вырвать из ее окружения немедленно. И тут сказалось мужское начало. Вспомним его «Ночь в Пасанаури»[156]156
  Стихотворение Н. Заболоцкого (1947). Пасанаури – расположенный на Военно-Грузинской дороге поселок близ г. Душети (примеч. – П.Н.).


[Закрыть], чтобы было яснее, кто взялся переводить Важа, с каким характером мы имеем дело:

 
Сияла ночь, играя на пандури[157]157
  Грузинский народный трехструнный щипковый музыкальный инструмент, похожий на лютню.


[Закрыть],
Луна плыла в убежище любви,
И снова мне в садах Пасанаури
На двух Арагвах пели соловьи.
С Крестового спустившись перевала,
Где в мае снег и каменистый лед,
Я так устал, что не желал нимало
Ни соловьев, ни песен, ни красот.
Под звуки соловьиного напева
Я взял фонарь, разделся догола,
И вот река, как бешеная дева,
Мое большое тело обняла.
И я лежал, схватившись за каменья,
И надо мной, сверкая, выл поток,
И камни шевелились в исступленьи
И бормотали, прыгая у ног.
И я смотрел на бледный свет огарка,
Который колебался вдалеке,
И с берега огромная овчарка
Величественно двигалась к реке.
И вышел я на берег, словно воин,
Холодный, чистый, сильный и земной,
И гордый пес, как божество спокоен,
Узнав меня, улегся предо мной.
И в эту ночь в садах Пасанаури,
Изведав холод первобытных струй,
Я принял в сердце первый звук пандури,
Как в отрочестве первый поцелуй.
 

Стихотворение написано в 1947 году, за два года до того, как Заболоцкий стал переводить «Этери»; значит, переводил, уже приняв в сердце не только звук пандури, но и пшавеловские места, лежащие на двух Арагвах, неподалеку от Пасанаури…

Цветаева дорожит фольклорным началом Важа Пшавела, и потому она слегка, но все-таки – стилизует, практически не видя другого пути. Тут определенные синтаксис и морфология, кстати, умеренно используемые, где слова типа: кабы, матушка, доколе; где «мнут траву» – с ударением на «а»; где есть строки такого звучания: «на всю дальнюю долину», или фразы вроде: «Обнял девушку царевич – что орел ширококрыл», «Молодым желают счастья, ладу, веку и судьбы», или такой привычно песенный лад: «Над лазурною пучиной, на скалистом берегу». Сознательно стилизуя, она преодолевает лубок врожденным тактом и чувством меры, а впрочем, скорее безмерностью своего дара, обезличенность стилизации – яркостью собственной личности. И все-таки народной эту поэму в цветаевском переводе делала не тень стилизации под народное, пробежавшая по поэме, а свободно проявленная стихия цветаевского лиризма.

Преодоление стилизации становится у Цветаевой дополнительным источником эстетического воздействия: только подумаешь – стилизация, а она уже – жизнь:

 
 Бедной девушке Этери
 Любо слушать соловья.
 «Хорошо поешь ты, – молвит, –
 Как бубенчиком звенишь!
 В горле жемчугом играешь!
 Хоть бы знать –  что говоришь!
 Только этим и страшна мне
 Смерть, глубокая земля,
 Что под камнем не слышна мне
 Будет песня соловья…
 

Стоит обратить внимание, как недостаточность рифмы «земля – соловья» тонкий мастер Цветаева подкрепляет тавтологической рифмой типа редифа: «страшна мне – слышна мне». Или другой пример:

 
Как луна одна на небе –
Так она в лесу одна.
 

Одна – она, да еще луна – это один из случаев, когда Цветаева внутренней рифмой восполняет недостаток ее в нечетных клаузулах.

Заболоцкий к той же задаче подошел с противоположной позиции – он начисто отказался от стилизации. Именно в эпичности, как таковой, он усматривал источник народности. Но, стремясь к вящей эпичности, Заболоцкий зачастую чрезмерно возвышает свой стих, отстраняется, охлаждает температуру оригинала, запрещает себе лирическое изъявление собственной личности, от народности неотъемлемое – не отсюда ли сказочное «и я там был…»?

До сих пор мы рассматривали переводы «Этери» в их существовании, независимом от оригинала. Перед нами были два своеобычных, высоких образца русской поэтической культуры. Такой подход допустим, но недостаточен. Хотя перевод в русле родного языка объективно ведет жизнь, независимую от породившего ее подлинника, однако в любом переводе имеет место не только такой отделившийся абсолют. Как бы ни был хорош перевод, рано иди поздно обнаружится, что его достоинства относительны по сравнению с оригиналом. Об этом сказал сам Заболоцкий: «Успех перевода – дело времени; он не может быть долговечен, как успех оригинала»[158]158
  Заболоцкий Н. Избранные произведения в двух томах. М., 1972. Т. 2. С. 286.


[Закрыть]. Вещь при переводе неизбежно что-нибудь да теряет. Даже находки тут как бы за счет потерь… Что же даст сличение переводов с оригиналом? Прежде всего, вновь подтвердится, что на переводах сказываются особенности поэта-переводчика. Постепенно будет открываться и то, что было прежде скрыто: широта оригинала.

Важа Пшавела дает основания и для музыкального принципа Цветаевой, и для живописной пластики Заболоцкого. Симон Чиковани писал о поэзии Важа Пшавела: «Этот материал имел свою музыку и краски»[159]159
  Чиковани С. Мысли, впечатления, воспоминания. М., 1968. С. 334.


[Закрыть]. Вот «водораздел», который разлучит эти переводы.

Для сравнения выберем из переводов любой отрывок и сравним его с оригиналом в дословном переводе: «Гурген находился во дворце, не выходил в двери, печалился об упрямстве сына. Слезы лил. Почти два месяца провел так, вздыхая и охая. Слуги не смели к царю заходить от страха».

Цветаева по возможности ставит глаголы в настоящем времени, что даже описательному отрывку, повествующему о свершившемся, придает характер происходящего действия. Заболоцкий предпочитает прошедшее время – оно объективированнее и потому ближе к живописи, к чему-то, что уже изменить невозможно.

Цветаева избегает всего, что носит характер сообщения, информации, пояснения. Большая сжатость дает большую энергию. Сравнение с кротом не зрительно, тут – внутреннее состояние горя, поэтому естественно, что царь льет слезы. Заболоцкий слезы убрал, считая, что они портят картину, и, конечно, оставил слуг – потому что слуги – расположены в пространстве. Им нет места у Цветаевой, тогда как Заболоцкий всегда дает площадку.

Как видим, оба переводчика довольно свободно распоряжаются авторским материалом. Купюры и вставки – обычное явление. Ради чего? По многим причинам сразу. Бывает, и ради рифмы… Но важнее не технические, формальные причины. Заболоцкий считал: «Успех перевода зависит от того, насколько удачно переводчик сочетал меру точности с мерой естественности. Удачно сочетать эти условия может только тот, кто правильно отличает большое от малого и сознательно жертвует малым для достижения бо́льшего»[160]160
  Из «Заметок переводчика» Н. Заболоцкого (примеч. – П.Н.).


[Закрыть]. Большое и малое; целое и частное – вот оно выражение, терминология и суть метода целостного перевода. При переводе мера точности и мера естественности могут прийти в конфликтное взаимоотношение. И ясно, в чью пользу должен решиться вопрос – тут это предрешено – конечно, в пользу естественности. Напротив, представители пословного метода никогда не сознаются, что жертвуют мерой точности ради чего бы то ни было, – однако на поверку поступают с материалом столь же свободно.

Рассмотрим с этой точки зрения один отрывок. Перед нами могилы Этери и Годердзи:

В сравнении с переводом Заболоцкого перевод этого отрывка Цветаевой при первом чтении хочется испещрить вопросительными знаками; все в нем кажется произволом: что за золотые трубы? что за ключ бессмертия такой струится, да еще «все питая и поя»? что за букашка? У Заболоцкого куда естественнее, конечно, он ближе к подлиннику. Раскроем Важа Пшавела: «Из подножья этих могил, со дна гробницы мужа и жены, течет родник бессмертия по драгоценной золотой трубе. Это место воспевает соловей. Утром и вечером. Все, кто испил той воды, верующий и неверующий, тот больше не ходил по этой земле с израненным сердцем, не ведает он старости, не записан он среди смертных – кто бы он ни был, кто бы, хотя бы простая букашка».

Отступим же в смущеньи и снимем все вопросительные знаки с цветаевского перевода… И все-таки это место у Цветаевой нуждается в подпорке оригиналом, само по себе оно выглядит странно и чужеродно. Происходит какой-то перебив действительности сказки – сказочной недействительностью. Только мы уверовали в ситуацию, как нас заставляют разувериться в ней. Отрицать это трудно – это почувствовал Заболоцкий и потому, например, заменил букашку крестьянином. А уж кому-кому, как не Заболоцкому, близки осколки «необозримого мира туманных превращений». Припомним из его «Прощания с друзьями»: