Текст книги "13 диалогов о психологии"

Две грани эмпиризма Локка. Критика теории врожденных идей

С.: А кто к ним принадлежал?

А.: Да все тот же Рене Декарт, хотя эту грань его творчества мы с тобой не затрагивали. Но главными противниками Локка были так называемые кембриджские платоники, которые развивали теорию Платона о врожденных идеях.

В «Опыте о человеческом разумении» Локк подходит к изучению открытой Декартом реальности сознания как эмпирик, причем в двух отношениях. Во-первых, он сторонник эмпирического изучения явлений или процессов сознания (прежде всего познавательных процессов) без специальных дискуссий о природе души…

С.: Он что, вообще не говорит о ней?

А.: Нет, говорит, но в решении вопроса о природе «субстанциального носителя» психических процессов Локк колеблется и прямо не говорит, является ли она телесной или духовной [см. 23, с. 43–45]. Но главное, что этот вопрос безразличен для него в плане эмпирического изучения явлений сознания.

Во-вторых, Локк эмпирик и в другом отношении. Путем длительных рассуждений, основанных не на умозрительных постулатах и выкладках, а на вполне реальных эмпирических наблюдениях, накопленных к этому времени в различных дисциплинах, Локк приходит к выводу о том, что все содержания нашего сознания – «идеи», как он говорит, – есть результат нашего опыта, то есть они существуют в сознании не с рождения, а приобретены прижизненно.

С.: Давай воспроизведем эти рассуждения.

А.: Послушаем самого Локка.

Дж. Локк: Указать путь, каким мы приходим ко всякому знанию, достаточно для доказательства того, что оно неврожденно. Некоторые считают установленным взгляд, будто в разуме есть некие врожденные принципы, некие первичные понятия…так сказать, запечатленные в сознании знаки, которые душа получает при самом начале своего бытия и приносит с собою в мир. Чтобы убедить непредубежденных читателей в ложности этого предположения, достаточно лишь показать, как люди исключительно при помощи своих природных способностей, без всякого содействия со стороны врожденных впечатлений, могут достигнуть своего знания и прийти к достоверности без всяких первоначальных понятий или принципов… Я начну с умозрительных принципов и приведу в пример прославленные принципы доказательства: «Что есть, то есть» и «Невозможно, чтобы одна и та же вещь была и не была», – которые более всяких других, как мне кажется, имеют право называться врожденными. Они приобрели себе такую славу общепринятых положений, что, без сомнения, покажется странным, если кто усомнится в этом. И тем не менее я беру на себя смелость утверждать, что эти предложения так далеки от всеобщего их признания, что значительной части человечества совершенно неизвестны.

Эти положения не запечатлены в душе от природы, ибо они неизвестны детям, идиотам и другим людям. Ибо… очевидно, что дети и идиоты не имеют ни малейшего понятия или помышления о них. А этого пробела достаточно, чтобы расстроить всеобщее согласие, которое должно непременно сопутствовать всем врожденным истинам; мне кажется чуть ли не противоречием утверждение, будто есть запечатленные в душе истины, которых душа не осознает и не понимает…ибо запечатление чего-либо в душе без осознания его кажется мне малопонятным. Если, стало быть, у детей и идиотов есть разум, есть душа с отпечатками на ней, они неизбежно должны осознавать эти отпечатки и необходимо знать и признавать эти истины. Но так как они этого не делают, то очевидно, что таких отпечатков нет [24, с. 96–97].

А.: Таким образом, Локк фактически обращается к известным ему данным по детской и патологической психологии; вот еще одно подобное наблюдение Локка.

Дж. Локк: Ребенок не знает, что три и четыре – семь, пока не научится считать до семи и не получит имени и идеи равенства… Истина положения выявилась для него, как только в его душе закрепились ясные и определенные идеи, обозначаемые упомянутыми словами. И тогда ребенок познает истинность этого положения на том же основании и тем же самым способом, каким он узнал раньше, что розга и вишня не одно и то же… [Там же, с. 104].

А.: Локк доказывает далее, что нет и врожденных нравственных принципов, обращаясь к данным, к которым позднее будут апеллировать многие психологи и этнографы, – к запискам путешественников и миссионеров, которые столкнулись с фактами различия этических принципов в разных культурах, а также к фактам различного отношения к моральным максимам в различных слоях общества.

Дж. Локк: Я не понимаю, каким образом люди уверенно и спокойно могли бы нарушать эти нравственные правила, будь они врожденны и запечатлены в их душе. Посмотрите на войско, которое грабит захваченный им город; посмотрите, как соблюдает и сознает оно нравственные принципы и какие угрызения совести оно испытывает за все совершаемые жестокости. Грабежи, убийства, насилия – вот забавы людей, освобожденных от страха наказания или порицания… Разве в некоторых странах все еще не хоронят новорожденных в одних могилах с матерями, когда те умирают при родах? Разве не отправляют их на тот свет, если так называемый астролог скажет, что они родились под несчастной звездой? И разве в некоторых местах не убивают и не бросают на произвол судьбы своих родителей, достигших известного возраста, без каких-либо угрызений совести вообще?…В некоторых местах едят своих собственных детей… Добродетели, благодаря которым, по верованиям племени туупинамбо, попадают в рай, есть мстительность и пожирание возможно большего числа врагов. У них нет даже слова «бог», они не имеют никаких представлений о божестве, никакой религии, никакого культа [Там же, с. 120].

А.: Ну и так далее. Таким образом, все идеи нашего сознания происходят из опыта.

С.: А что понимал Локк под опытом?

А.: Сначала разберем, что такое идея. Идея у Локка – это элемент всякого знания, в том числе и ощущение. Примеры идей: «белизна», «твердость», «мышление», «движение», «человек», «войско» и так далее [см. Там же, с. 154].

Все идеи происходят из опыта, и Локк различает два вида опыта.

Два вида опыта и метод изучения сознания

Дж. Локк: Объекты ощущения – один источник идей… Наши чувства, будучи обращены к отдельным чувственно воспринимаемым предметам, доставляют уму разные, отличные друг от друга восприятия вещей… Таким образом мы получаем идеи желтого, белого, горячего… и все те идеи, которые мы называем чувственными качествами… Этот богатый источник большинства наших идей, зависящих всецело от наших чувств и через них входящих в разум, я и называю ощущением [Там же, с. 155].

А.: Второй источник идей – так называемая рефлексия.

С.: Что это такое?

А.: Послушай Локка внимательно, чтобы не запутаться

Дж. Локк: Другой источник, из которого опыт снабжает разум идеями, есть внутреннее восприятие действий… нашего ума, когда он занимается приобретенными им идеями. Как только душа начинает размышлять и рассматривать эти действия, они доставляют разуму… идеи другого рода, которые мы не могли бы получить от внешних вещей. Таковы «восприятие», «мышление», «сомнение», «вера», «рассуждение», «познание», «желание» и все различные действия нашего ума… Называя первый источник ощущением, я называю второй рефлексией, потому что он доставляет только такие идеи, которые приобретаются умом при помощи размышления о своей собственной деятельности внутри себя [Там же].

А.: Таким образом, Локк считает, что ум может одновременно заниматься приобретенными идеями и рефлектировать (то есть наблюдать) эту свою деятельность. Тем самым он обосновывает метод изучения собственной психической деятельности – метод «внутреннего восприятия» как особого типа самонаблюдения, который долгое время считался в психологии единственным методом познания душевной деятельности. И вот отсюда его «классическое» определение сознания (которое потом на все лады будет повторяться в эмпирической психологии сознания): «Сознание есть восприятие того, что происходит у человека в его собственном уме» [Там же, с. 165]. Никакого другого доступа в этот замкнутый мир нет: «Если я мыслю, но об этом не знаю, никто другой не может знать этого» [Там же, с. 163]. Таким образом, существует только один путь проникновения в сознание – путь внутреннего восприятия собственных психических процессов.

С.: А разве есть что-то еще?

А.: Мы поговорим об этом в свое время. А пока остановимся очень кратко на представлении Локком системы психических процессов. При появлении в сознании идей ощущения ум пассивен: как только появится перед глазами объект, ощущения его свойств автоматически появляются в сознании. Правда, при одном условии: если это воздействие достаточно сильно, чтобы вызвать ощущение (Локк описывает здесь явление, которое потом будет интенсивно изучаться в психологии и получит название «порогов» восприятия). Память – более активный психический процесс, ведь это способность вызывать по своему произволу некоторые идеи, которые «закрепились» в нашем сознании благодаря частому повторению или особенной силе впечатления. Локк здесь утверждает, что лучше всего запечатлевается эмоционально небезразличная идея – положение, которое потом было подтверждено в экспериментальной психологии. Наконец, мышление – наиболее активная деятельность нашего ума. Локк рассматривает ряд операций мышления: сравнение, абстрагирование, обобщение. В результате этих операций простые идеи, которые выступают элементами наших знаний, превращаются в составные, то есть сложные: сложные идеи, таким образом, – результат работы разума. Таким путем образуются, например, идеи субстанции, идеи отношения и так далее.

К слову, Локк стоит у истоков одной педагогической концепции, идеи которой очень живучи и в практике современного школьного обучения: эта концепция эмпирического обобщения.

Вот, например, как характеризуется процесс образования понятий в одной из книг по дидактике, которые выходили уже во второй половине XX века: «Для самостоятельной выработки понятия прежде всего необходимо, чтобы учащиеся проанализировали и сравнили друг с другом довольно большое количество одинаковых или сходных предметов, специально для этой цели отобранных и предложенных учителем. При этом последовательно рассматриваются отдельные качества различных предметов и определяется, в чем эти предметы отличаются друг от друга. Происходит отбор качеств, общих для всех предметов…и эти последние дают, в конце концов, определение понятия в форме перечня общих качеств тех предметов, которые входят в объем соответствующего понятия» [25, с. 73–74].

С.: А что, разве не так развивается мышление детей? Ведь школьники должны оперировать сначала некими наглядными представлениями, затем абстрагировать какие-то их общие черты и таким путем образуются общие понятия и развивается понятийное мышление школьников…

А.: В том-то и дело, что не развивается. Этот принципиальный недостаток такого способа обучения был выделен и изучен в цикле работ, ведущихся с иных позиций, в частности в школе известного отечественного психолога Василия Васильевича Давыдова. Выделить общее – это не всегда значит выделить существенное, которое как раз и необходимо для формирования именно понятия об объекте, и движение по локковскому принципу обобщения приводит к формированию не настоящих понятий, а так называемых псевдопонятий (с ними ты подробно познакомишься позже, в курсе психологии познавательных процессов).

С.: А как же сформировать настоящее научное понятие об объекте?

А.: Согласно Давыдову, истоки концепции которого можно усмотреть еще в философии Спинозы, путь к научному понятию о каком-либо объекте лежит через усвоение способа построения этого объекта.

В. В. Давыдов: Иметь понятие о том или ином объекте – это значит уметь мысленно воспроизводить его содержание, строить его… Это положение обычно иллюстрируется путем приведения определения круга, данного Спинозой… Сущность круга Спиноза усматривал в акте его возникновения, построения («творения»). Определение круга должно выражать причину возникновения данной вещи, метод ее построения. «Круг по этому правилу, – пишет Спиноза, – нужно определить так: это фигура, описываемая какой-либо линией, один конец которой закреплен, а другой подвижен». Здесь указан метод получения любых и бесконечно разнообразных кругов [26, c. 105, 107].

А.: У Локка общее значит одинаковое, у Спинозы и в концепции Давыдова – существенное. А проявиться сущность может и вовсе неодинаково. Теперь ясно?

С.: Мне стало ясно и другое. По-моему, твои диалоги со мной – это как раз метод построения основных понятий психологии.

А.: Спасибо. Но мы отвлеклись…

С.: Стало быть, сложные идеи образуются благодаря активной деятельности разума?

А.: Да.

С.: А откуда же берется тогда сама эта деятельность разума, который комбинирует, абстрагирует и тому подобное?

А.: Вот на этот-то вопрос Локк как раз и не отвечает. Он просто констатирует наличие такой деятельности – и все. Пройдет менее ста лет – и французский философ Этьенн Бонно де Кондильяк скажет, что не только идеи, но и операции ума возникают опытным путем.

А пока давай еще раз бросим взгляд на картину сознания, нарисованную Локком. Итак, простые идеи – это своего рода «атомы», то есть элементы сознания, далее не делимые. Возникают они в сознании пассивно, как только соответствующий предмет появится перед глазами. Ум определенным образом может обрабатывать эти идеи: сравнивать их друг с другом, выделять общее и так далее. В процессе развития человека фактически не происходит никакого развития операций ума: они наличествуют – и все. Тебе эта картина ничего не напоминает?

С.: Нет.

А.: А мне кажется уместным провести аналогию картины сознания, нарисованной Локком, с представлением о строении физического мира, которое разрабатывал собеседник Локка великий английский ученый Исаак Ньютон. Та же механистичность и метафизичность (в смысле отсутствия развития), раз и навсегда заведенный порядок (вероятно, Богом), те же лишь количественные изменения (у взрослых и образованных больше идей, так как больше опыта) и так далее… Впрочем, психология и не могла быть тогда другой.

С.: Почему?

А.: Механика была как бы образцом для всех других постепенно отделяющихся от умозрительных философских построений наук: именно в XVII веке происходит мощный расцвет этой науки, причем созданная Ньютоном картина мира считалась вплоть до конца XIX века вечной [см. 27, с. 145]. Правда, у Локка нет абсолютного механицизма в понимании работы сознания: он ведь не исключает активности разума, которая предполагает некую произвольность человеческих действий. Эта механистичность в понимании работы сознания усилится несколько позже – в работах представителей ассоциативного направления, которое мы с тобой рассмотрим в другой раз.

Сегодня же мы завершим наш разговор анализом творчества немецкого мыслителя Готфрида Вильгельма Лейбница, в работах которого как раз и были предостережения против такого механистического понимания психики. Они тоже сыграли свою роль в последующем развитии психологии. Расскажу тебе о том удивлении, которое я испытал, взяв в руки том Лейбница…

С.: А что такое?

Роль Г. В. Лейбница в разработке методологических вопросов наук, в том числе психологии

А.: Дело в том, что я сначала подумал, что перепутал тома и взял томик Локка: в основном труде Лейбница, посвященном психологическим проблемам, названия разделов практически идентичны соответствующим названиям глав работы Локка «Опыт о человеческом разумении», только рассматриваемым там вопросам дается совершенно иное толкование; правда, я быстро заметил разницу в форме изложения материала: у Лейбница оно строится в форме диалогов двух философов, один из которых представляет точку зрения Локка, а второй – позицию Лейбница. И называется эта полемическая работа «Новые опыты о человеческом разумении» [28].

С.: Это Лейбниц говорил о какой-то монаде? И я что-то слышал о вкладе Лейбница в разработку математических проблем, кажется, дифференциального исчисления…

А.: Да, по этому поводу у него возник весьма тяжкий спор о приоритете с Исааком Ньютоном. Вот что пишет об этом биограф Лейбница.

И. С. Нарский: Ньютон на десять лет раньше, чем Лейбниц, взялся за исследование, вылившееся в открытие дифференциального исчисления, но Лейбниц уже в 1684 г., т. е. за три года до Ньютона, опубликовал сообщение об аналогичном открытии, что и послужило толчком к тягостному спору о научном первенстве. В заслугу Лейбницу должно быть поставлено то, что его трактовка дифференциального исчисления была связана не только со значительно более удобной, чем у его британского соперника, символикой, но и с глубокими идеями общефилософского характера и более широким пониманием роли математических абстракций в познании вообще [29, с. 15–16].

А.: Лейбниц, собственно говоря, и создал термины «дифференциал», «дифференциальное исчисление», а также «функция», «координаты», которые широко используются в математике. Но Лейбниц внес свой вклад не только в математику. В 20 лет он написал диссертацию «О комбинаторном искусстве», о которой создатель кибернетики Норберт Винер скажет, что она начинает собой эру кибернетики [см. 30, с. 3]. Он изобрел счетное устройство, за создание которого Лондонское естественнонаучное общество избрало Лейбница своим членом [cм. 31, с. 9]. Он занимался политикой и экономикой, лингвистикой и геологией, изобрел насосы для откачки подземных вод, использовавшиеся в серебряных рудниках [см. 29, с. 17–18], и прочее, и прочее.

С.: Откуда такая универсальность?

А.: Может быть, ее частично можно объяснить обстоятельствами жизни этого удивительного философа и человека. Он рано потерял родителей, хотя они, несомненно, оказали большое влияние на формирование его интересов. Отец Лейбница был профессором морали Лейпцигского университета, родственники по материнской линии были юристами, богословами, чиновниками… Но все его биографы отмечают рано проявившуюся самостоятельность Лейбница, его увлеченность «скучными» для большинства школьников того времени предметами, а именно логикой [см. 31, с. 4]. Однако логика никогда не была для него самоцелью: он видел в ней только прекрасное и универсальное средство науки – «органон познания и открытия». Конечной же целью его трудов, как он сам говорил, служил триединый идеал «мудрости, добродетели и счастья», осуществление которого на практике он считал делом реальным, ибо глубоко верил в человеческий прогресс, победу культуры над варварством [см. 30, с. 3–4].

Один семестр Лейбниц провел в Йенском университете, где углубленно занимался математикой, но в конечном итоге он выбрал специальность юриста, по которой защитил докторскую диссертацию. После ее защиты перед Лейбницем встала проблема выбора: либо выбрать спокойное и обеспеченное место профессора университета, либо искать какие-то иные источники существования. Лейбниц выбрал второе.

С.: Почему? Ведь в университетах, наверное, были сосредоточены лучшие научные силы того времени?

А.: К этому времени роль университетов меняется. Они к XVII веку подпадают под влияние схоластической системы обучения и отстают от запросов науки, которая особенно бурно развивается именно в этом веке. Кстати, все крупнейшие философы этого времени – Декарт, Локк, Гоббс и Спиноза – как раз и не были связаны с университетами [см. 31, с. 5]. Лейбниц состоит теперь на службе у власть имущих: сначала у курфюрста города Майнца, занимаясь, главным образом, вопросами законодательства и права, затем при одном герцогском дворе, где он состоял заведующим придворной библиотекой.

С.: И это величайший ум Германии!

А.: Что ж, за все надо платить, в том числе и за свободу, и за возможность заниматься любимым делом. Тем более что большинство правителей тогдашней «лоскутной» Германии мало внимания уделяли развитию науки и просвещению народа. Не таков был русский царь Петр I, который принял Лейбница на службу в звании тайного юстиц-советника [см. Там же, с. 14]. Лейбницу принадлежат, в частности, проект организации Академии наук в Санкт-Петербурге, некоторые экономические и технические проекты. И тем не менее последние годы его жизни проходили нелегко.

И. С. Нарский: Окруженный недоверием, презрением и недоброй славой полуатеиста, великий философ и ученый доживал последние годы, оказываясь иногда без жалованья и терпя крайнюю нужду. Для англичан он был ненавистен как противник Ньютона в спорах о научном приоритете, для немцев он был чужд и опасен как человек, перетолковывающий все общепринятое по-своему. Но и прежде ему приходилось нелегко: надо было все эти годы ладить с коронованными властителями и их министрами, выполнять их, подчас тягостные, поручения… При третьем правителе – курфюрсте Георге Людвиге – Лейбницу приходилось особенно плохо. Неоднократные выговоры за «нерадивость», нелепые подозрения, прекращение выплаты денежного содержания – так был вознагражден престарелый философ за долголетнюю службу. Ему то и дело давали понять, что он больше не нужен и даром ест свой хлеб. При странных обстоятельствах Лейбниц скончался 14 декабря 1716 г. Прописанное ему лекарство от подагрических приступов, которыми он страдал, лишь приблизило конец, и вскоре после приема снадобья последовала мучительная смерть [29, с. 14, 20].

А.: Но и после смерти философ вызывал ненависть…

И. С. Нарский: Целый месяц тело философа лежало в церковном подвале без погребения. Лютеранские пасторы, почти открыто называвшие Лейбница «безбожником», ставили под сомнение саму возможность захоронения его на христианском кладбище. Когда в конце концов скромный кортеж направился к могиле, за гробом шло только несколько человек, почти все из них случайные лица, а от двора не присутствовал никто. И один из немногих свидетелей церемонии, понимавший подлинное значение того, что произошло…заметил: «Этот человек составлял славу Германии, а его похоронили как разбойника». Только Парижская академия торжественно почтила память Лейбница [Там же, с. 20–21].

С.: Что же это такое! Почему же гениям так не везет ни при жизни, ни после смерти!

А.: А это интересный вопрос для психологического исследования: может быть, ты им когда-нибудь и займешься. А теперь я хочу остановиться еще на одном аспекте творчества Лейбница, который сыграл чрезвычайную роль в разработке философских и методологических вопросов науки. Дело в том, что Лейбниц за свою жизнь находился в переписке с бесчисленным количеством ученых и политических деятелей, написав в общей сложности более 15 тысяч писем, в которых обсуждались и формулировались (быть может, впервые) сугубо научные и философские вопросы. А переписка XVII века, по оценкам методологов науки, представляет собой особое духовное явление той эпохи, сыгравшее значительную роль в становлении культуры научных дискуссий. Мне кажется интересным для нашей науки проанализировать те психологические превращения, которые претерпевает сообщение, ставшее письменной речью.

Т. Б. Длугач, Я. А. Ляткер: Когда один ученый описывает другому, как и что он проделал в ходе эксперимента, сообщение постепенно начинает приобретать иные логические характеристики, чем если бы имело место устное сообщение. Так, автор не может рассчитывать на непосредственное живое восприятие, ему (и читателю) требуется воображение. Далее, словесное описание начинает сопровождаться рисунками, чертежами, схемами и т. д., т. е. слово постепенно в ряде случаев заменяется графическим, геометрическим изображением. И наконец, самое важное – при описании реальный описываемый предмет с необходимостью превращается в предмет идеализированный, который никогда не совпадает… с действительным предметом. Иначе говоря, в ходе переписки, возникающей в силу определенных общественно-исторических причин, формируется новый логический феномен – мысленный эксперимент, выступающий в качестве обязательного дополнения эксперименту реальному, без которого в строгом смысле слова последний вообще не может быть поставлен [32, с. 300].

А.: При этом в письмах такого рода большое внимание обращается не столько на полученные результаты, сколько на обоснование их вывода, то есть на то, без чего невозможно понять эти самые результаты. Так, например, Декарт в одном из писем, отвечая на просьбу объяснить некое физическое явление, пишет: «Я охотно ответил бы на Ваши вопросы, касающиеся пламени свечи и других подобных вещей, но предвижу, что никогда не смогу достаточно удовлетворительно сделать это до тех пор, пока Вы не ознакомитесь со всеми принципами моей философии» [цит. по: 32, с. 303].

Тебе не кажется, что я пытаюсь доказать тебе то же самое: нельзя знакомиться с решением какого-либо частного психологического вопроса без обращения к исходным основаниям, на которые это решение опирается, то есть невозможно понять какие-либо практические приемы психотерапии без знания философии человека, которая за ними стоит?

С.: Теперь-то я с тобой согласен, а раньше, признаюсь, мне казалось это ненужной «метафизикой», которой занимаются люди, не владеющие практическими приемами.

А.: Утешай себя тем, что не ты один так думал. Дальнейшее развитие науки в XVIII и XIX веках приводит как раз к такому отделению результатов от их философского и конкретно-научного методологического обоснования: это имело, впрочем, не только отрицательные, но и свои положительные стороны.

С.: Неужели положительные? Значит, не случайно я так долго придерживался этой «антитеоретической» позиции?

А.: Не случайно. Это был неизбежный этап развития науки, в том числе и психологической. Различные конкретные науки и философия окончательно отделяются друг от друга…

Т. Б. Длугач, Я. А. Ляткер: Период формирования академий наук стал временем «разложения» письма: «Мавр сделал свое дело, Мавр должен был уйти». Научная переписка продолжает сохраняться, но отходит на задний план интеллектуальной жизни; ее место занимают, с одной стороны, научные сообщения различного рода, с другой – философские сочинения. То, что в письме было от «логики спора», т. е. обоснования «начал» нового знания, превратилось в основное содержание философии; то, что было ориентировано на дедуктивные выводы, послужило основой естественнонаучной теории [32, с. 306].

А.: Психология одной из последних произвела это разведение двух аспектов научного творчества. Со второй половины XIX века психология постепенно превращается в экспериментальную науку, и характерными становятся сочинения, озаглавленные, например, так: «Психология без всякой метафизики». Сочинение под таким заглавием выпустил в начале XX века известный русский философ и психолог Александр Иванович Введенский. Для подобных сочинений характерна изначальная установка на «эмпирические исследования» без обращения к различным рассуждениям о природе души, ее бессмертии и так далее. При всем положительном замысле этих эмпирических сочинений они страдают двумя недостатками.

С.: Догадываюсь, какими. Только что Декарт об этом сказал: трудно понять конкретные результаты, не зная логики их «вывода». А в чем другой их недостаток?

А.: В неучете диалогической природы мышления, что приводит ученого к убежденности (иногда неоправданной) в истинности одной-единственной точки зрения на изучаемый им предмет, чаще всего своей собственной.

Т. Б. Длугач, Я. А. Ляткер: Если в философских трудах, по сути дела, все время идет спор мыслителя со своим alter ego, то в научных сочинениях все возражения собеседников и оппонентов устраняются; микросоциум личности как бы ссыхается до одного-единственного участника, не сомневающегося в незыблемости оснований своей концепции… Вопрос о том, действительно ли так уж бесспорны эти посылки, снимается. При этом ученый не осознает того, что те основания научной теории, которые он полагает в качестве бесспорных, можно даже сказать «само собой разумеющихся», стали таковыми… лишь после того, как были «опробованы» на истинность ранее, в длительных спорах [Там же, с. 306].

А.: Лишь в начале XX века опять появляются сомнения в возможности построить психологию на чисто эмпирических основаниях, без специального теоретико-методологического анализа…

Но мы с тобой настолько отвлеклись, что забыли, что говорили про Лейбница.

С.: Напротив, мне это поможет понять его творчество лучше.