Текст книги "13 диалогов о психологии"

Постановка психофизической (психофизиологической) проблемы Р. Декартом и ее решение в духе психофизического взаимодействия

А.: Строго говоря, сначала была поставлена психофизическая проблема. Мы с тобой уже говорили, что это произошло в трудах Рене Декарта, перед которым встал вопрос: как могут взаимодействовать две абсолютно разнородные субстанции – протяженная (телесная, материальная) и мыслящая (духовная), то есть физическое и психическое. Позже, уже в XIX веке, когда стала бурно развиваться собственно физиология, в том числе и нервной системы, данная проблема свелась к обсуждению соотношения психических и физиологических явлений. Поэтому стали говорить о психофизиологической проблеме. Теперь одни авторы [см., например, 1, c. 214] считают, что это одна и та же проблема, а термины «психофизическая» и «психофизиологическая» синонимичны. Другие [cм. 2, c. 140–141] утверждают, что это разные проблемы, причем переход от одной к другой произошел уже в XVIII веке.

М. Г. Ярошевский: В XVII в. соотношение души и тела понималось именно как психофизическая проблема, а не психофизиологическая, какой она выступит в следующем столетии. Речь шла о включенности души (сознания, мышления) в общую механику мироздания, о ее связях с общим порядком вещей во Вселенной… Мыслителям XVII в. как материалистического, так и идеалистического направления свойственно стремление объяснить место психического (сознания, мышления) в целостной картине мира.

Для мыслителей XVIII в. характерно иное: они ищут пути понимания связей между психическими и нервными процессами в пределах обособленного организма. Но такое превращение психофизической проблемы в психофизиологическую неизбежно повлекло за собой существенные сдвиги в трактовке соотношений материального и духовного. На место зависимостей психики от всеобщих сил и законов природы была поставлена ее зависимость от процессов, которые происходят в нервном субстрате [2, c. 140].

С.: Из всего этого я понял, что психофизиологическая проблема более «локальна», чем психофизическая. Но остальное мне пока не совсем ясно.

А.: Тогда рассмотрим последовательно эти преобразования в истории психологической мысли, поскольку до сих пор существуют едва ли не все исторические варианты решения исследуемой нами проблемы. Итак, Декарт признавал независимое существование двух субстанций, каждой из которых присущи особые свойства.

Р. Декарт: Каждой субстанции присуще какое-то одно главное свойство, образующее ее природу и сущность, причем с этим свойством связаны все остальные. А именно, протяженность в длину, ширину и глубину образует природу телесной субстанции, мышление же образует природу субстанции мыслящей [3, c. 335].

А.: Вспомни, что мы обсуждали уже и механизм взаимодействия души и тела, по Декарту. «Животные духи» (мельчайшие частицы крови) толкают разными способами «железу», где главным образом пребывает душа, и заставляют ее чувствовать, но и сама душа заставляет двигаться эту самую железу и направляет тем самым духи «куда ей нужно». Значит, при возникновении душевных состояний, подобных страстям (или восприятиям), душа главным образом пассивна, а их возникновение объясняется практически полностью порождающими их действиями тела; наоборот, во втором случае речь идет об активных действиях души, называемых Декартом волевыми, которые практически полностью, с его точки зрения, могут быть объяснены только «свободной волей», которая, как говорит Декарт, до такой степени свободна, что ее никогда нельзя принудить [см. Там же, с. 499].

В творчестве Декарта совершенно отчетливо обнаруживается противопоставление, характерное для психологии едва ли не с момента зарождения ее еще в рамках философии: противопоставление низшего и высшего в душе. Если «простые» психические акты (типа восприятия, чувств) могут быть объяснены с помощью привлечения вполне естественных причин (в данном случае – с помощью рефлекторной деятельности организма), то нечто высшее в душе – а к этому высшему практически всегда в истории психологии относили волю и мышление – не может быть объяснено, исходя из детерминистских позиций. «Декарт против Декарта» – так обозначил эту двойственность концепции Декарта Рубинштейн.

С. Л. Рубинштейн: От Декарта ведут свое начало важнейшие тенденции, раскрывающиеся в дальнейшем развитии психологии. Декарт вводит одновременно два понятия: понятие рефлекса, с одной стороны, и современное интроспективное понятие сознания – с другой. Каждое из этих понятий отражает одну из тенденций, которые, сочетаясь в системе Декарта, затем вступают в антагонизм [4, c. 80–81].

С.: Зачем ты все это повторяешь? Ведь это давно прошедшее время.

А.: Ошибаешься. Да, с тех пор развитие психологии проделало долгий и трудный путь, и все-таки решение психофизической проблемы в духе взаимодействия двух абсолютно отличных друг от друга субстанций мы встречаем в литературе до сих пор.

С.: Наверняка какие-нибудь ретрограды в науке или теологи, живущие совершенно иными принципами…

А.: Ошибаешься. Конечно, среди людей, защищающих подобные взгляды, много теологов, людей, доказывающих божественную нематериальную природу души, подчеркивающих ее свободу, которая никогда не может быть постигнута «объективными научными средствами». Однако среди защитников подобной позиции очень много физиологов, в том числе всемирно известных.

С.: Вот как? А мне казалось, что физиологи – это всегда типичные материалисты.

А.: Очень часто материализм в естественнонаучных изысканиях сочетается у этих ученых с теолого-идеалистическими взглядами в философских вопросах. Я имею в виду, к примеру, таких крупных естествоиспытателей нашего века, как физиологи Джон Экклз (Экклс) и Чарльз Шеррингтон, палеонтолог и антрополог и одновременно теолог Пьер Тейяр де Шарден… Вот, допустим, высказывание Экклза, одного из авторов замечательных исследований механизмов синаптической передачи нервного импульса от одного нейрона к другому: «Мозг при помощи особой способности входит в связь с духом, обладая свойством “детектора”, исключительная чувствительность которого несравнима с детектором какого бы то ни было физического инструмента» [цит. по: 5, c. 71]. Таким образом, дух действует на мозг, а мозг на дух через синапсы. Интересно, что сам Экклз критикует механистичность концепции Декарта, сохраняя полностью его дуализм и не замечая еще одной очень странной вещи: если душа есть нечто непротяженное и «бесплотное», то как же тогда она может воздействовать на протяженное и телесное? Да что там физиологи! Даже наши философы, в советское время именовавшиеся все поголовно «марксистскими», отдали дань этому поиску «интимного механизма взаимодействия психического и физиологического» на клеточном и субклеточном уровнях [см. 6, c. 147], заявив в конце концов, что «научно объяснить бесспорный факт регулятивного воздействия мысли на мозг, психического на физиологическое при современном состоянии науки пока, видимо, невозможно» [Там же, с. 201].

С.: Каковы же могут быть пути выхода из данной проблемы?

Решение психофизиологической проблемы в духе параллелизма

А.: Здесь возможно несколько путей. Один из них заключается в том, чтобы остаться все-таки в рамках науки, отказавшись от души и подобных понятий как метафизических и теологических, прямо распространить на познание душевных явлений принципы познания естественных наук, то есть, говоря словами Давида Гартли, довести до конца замысел Декарта, рассматривая и высшие психические процессы как чисто телесные, рефлекторные, отказавшись тем самым от идеи спонтанной активности души. По этому пути шли очень многие мыслители. Среди них английский философ Томас Гоббс и те, о ком мы уже говорили: Давид Гартли, французские материалисты, в частности Ламетри, а также так называемые вульгарные материалисты – немецкие философы Людвиг Бюхнер, Карл Фогт, Якоб Молешотт…

С.: И наверняка наши отечественные физиологи.

А.: Действительно, но не только физиологи, а и некоторые философы. Приведу некоторые высказывания сторонников данной точки зрения, которые находят объяснительный принцип для психических процессов не в духе, а в телесных или – уже – нервных процессах.

Ж. Ламетри: Если все может быть объяснено тем, что открывает в мозговой ткани анатомия и физиология, то к чему мне еще строить какое-то идеальное существо? [7, c. 87].

К. Фогт: Все способности, известные под названием душевных деятельностей, суть только функции мозга или, выражаясь несколько грубее…мысль находится почти в таком же отношении к головному мозгу, как желчь к печени [цит. по: 5, c. 28].

А.: Эти и им подобные высказывания вели к выводу об эпифеноменализме сознания и «субъективности» вообще. Термин «эпифеноменализм», который был предложен немецким психологом Мюнстербергом [см. 5, c. 109], воплощал в себе понимание психического как «бесполезного» придатка к физиологическому – все равно как тень сопровождает предмет, никак не влияя на него. Всегда имеющаяся связь психических процессов с теми или иными «телесными» явлениями была истолкована с этой точки зрения как простая параллельность двух реальностей. Это было решение психофизиологической проблемы в духе психофизиологического параллелизма. Вспомним еще и построения гештальтпсихологов: процессам в феноменальном поле соответствуют (или изоморфны) процессы в мозгу, которые имеют и в том, и в другом случае «гештальтный» характер. Это один из конкретных вариантов психофизиологического параллелизма. Однако гештальтпсихологи и многие другие авторы, придерживающиеся данного решения проблемы, все-таки эмпирически изучали этот «параллельный» феноменальный мир, считая его все же «реально действующим» (как раз гештальтпсихология в этом смысле очень характерная школа – в теории речь шла об изоморфизме, параллелизме и других подобных вещах, но в реальности гештальтпсихологи стремились найти собственно психологические закономерности поведения человека, не сомневаясь в существовании психологии как самостоятельной науки).

Однако последовательное решение психофизиологической проблемы в духе параллелизма и эпифеноменализма должно было привести – и в реальности так и было – к отрицанию самостоятельного статуса психологии. Это отрицание было характерно и для некоторых физиологов, в частности отечественных исследователей, причислявших себя к школе Павлова. Вот слова известного в свое время физиолога Иванова-Смоленского.

А. Г. Иванов-Смоленский: Представьте себе, что на необитаемом острове устроена детская колония, куда дети привезены еще в младенческом возрасте и где уход за ними, воспитание и обучение их поручено специально подготовленному персоналу, которому строго-настрого запрещается употреблять психологические термины, заменяя их соответственными биологическими и физиологическими понятиями. Для таких детей «психическая деятельность» вообще не существовала бы, и все свои отношения к окружающей среде они определяли бы как мозговую деятельность, как реакции того или другого отдела их нервной системы, как тот или иной физиологический процесс [8, c. 127].

А.: Так и должен, согласно Иванову-Смоленскому, поступать истинный ученый: он должен изгнать из науки любое упоминание о субъективных процессах, не поддающихся объективному исследованию.

С: Опять все то же понимание субъективного как в интроспективной и бихевиористской психологии!

А.: Да. Но говорилось это уже много позже. Особенно рьяно защищали эту точку зрения физиологи, выступавшие на известной «сессии двух Академий» – Академии наук СССР и Академии медицинских наук СССР – в 1950 году, посвященной проблемам физиологического учения Павлова. Там прямо утверждалось, что область исследования психологии идентична области физиологии высшей нервной деятельности, что нет никаких особых психологических закономерностей, что признание специфики психического есть «замаскированный» вариант дуалистического решения психофизиологической проблемы…

Да что уж говорить о XX веке! Как раз сейчас, в нашем веке, эта позиция распространилась еще больше, в условиях господства так называемого церебрализма…

С: Чего?

А.: Церебрализма (brainism). Этот удачный термин, введенный в научный оборот современным канадским философом Дэвидом Бэкхёрстом [38], зафиксировал то обстоятельство, что исследования мозга сейчас находятся на пике популярности, а нейровизуализация – думаю, ты знаешь, о чем я говорю, – «оказалась в эпицентре урагана соблазнов» [39, с. 204]. Сейчас очень распространены утверждения типа «вы – это ваш мозг», «мозг принимает решения, и личность идет у него на поводу» и пр. Вот, например, цитирую: «Поведение, в конечном счете, таково, какова складывающаяся в мозге субъекта картина его внешнего и внутреннего мира» [40, с. 192]; «Мы познаем мир так, как нам позволяют наши органы чувств, то есть окна и двери в мозг. И так, как нам позволяет мозг. У нас такой мозг – поэтому мы видим такой мир» [41, с. 12]. Наконец, психологической науке предлагается максимально отдалиться от философии, оставить ей обсуждать психофизиологическую проблему и содержание термина «психика» и интегрироваться в нейронауки через психофизиологию [см. 42, c. 65]. В то же время отдельные защитники современного церебрализма допускают наличие у человека свободы воли и поэтому констатируют «пробел между миром физического и миром идеального, который не переходим» [41, с. 9].

Просто поразительно, насколько живуча оказалась рассматриваемая нами сейчас дихотомия: либо – вместе с признанием специфичности психических явлений – апелляция к душе как к объяснительному принципу, либо полное игнорирование этой специфики и поиск объяснительного принципа в закономерностях функционирования нервной системы.

С.: Так сказать, третьего не дано?

А.: Именно так.

С.: Но ведь существовали же и иные подходы к научному изучению психического, в том числе высших его форм, – у Сеченова, Выготского, в деятельностном подходе…

Возможность третьей точки зрения на решение психофизиологической проблемы. Неклассическая физиология Н. А. Бернштейна

А.: Верно. Правда, истоки этого «третьего варианта» решения психофизиологической проблемы следует искать намного раньше, а именно в том же XVII веке, когда она формулируется еще как психофизическая. Я имею в виду решение данной проблемы в творчестве Спинозы.

К сожалению, у нас нет сейчас возможности подробно рассмотреть мысли Спинозы по этому поводу – для этого понадобилась бы отдельная беседа, да и не одна. Ограничусь поэтому лишь некоторыми замечаниями. Можно сказать, что Спиноза решал данную проблему в духе монизма. В отличие от дуалиста Декарта, Спиноза считал, что в мире существует всего одна субстанция, которой присущи как атрибут протяжения, так и атрибут мышления. Поскольку отдельные вещи составляют состояния (или модусы) субстанции, они имеют те же свойства. Если мы рассмотрим с этой точки зрения человека, то выясним, что его тело и душа «составляют один и тот же индивидуум, представляемый в одном случае под атрибутом мышления, в другом – под атрибутом протяжения» [36, с. 426]. Что для тела выступает как действие, для души выступает как идея.

С.: Разве тем самым Спиноза не говорит о том, что душа и тело все-таки разные вещи?

А.: Это не разные вещи, это, если хочешь, разные проекции одной и той же вещи (индивидуума) на разные плоскости.

С.: То есть?

А.: Чтобы тебе было понятно, воспользуюсь одним образом, который предложил однажды Виктор Франкл. Представь себе какой-нибудь стереометрический объект, например конус. Представил?

С.: Представил.

А.: А теперь попробуй мысленно осветить конус сверху и посмотри, какая по форме тень получилась внизу.

С.: Ясно, что круг.

А.: А теперь освети конус сбоку. Что ты видишь?

С.: Треугольник.

А.: Вот тебе и разные проекции одного и того же объекта на разные плоскости. Так же связаны душа и тело. Это один и тот же индивидуум, взятый «под разными атрибутами». Отсюда вытекает следующий вывод.

Б. Спиноза: Идея всего того, что увеличивает или уменьшает способность тела к действию, благоприятствует ей или ограничивает ее, – увеличивает или уменьшает способность нашей души к мышлению, благоприятствует ей или ограничивает ее [36, c. 465].

А.: И поэтому чем более активен человек в мире, чем более адекватно он действует, тем более адекватные идеи о мире он получает, и – наоборот – адекватное познание мира способствует более совершенному действованию человека в мире, ведущему к его подлинной свободе, которая заключается для Спинозы прежде всего в укрощении своих аффектов и жизни «единственно по предписанию разума» [36, c. 576]. И тогда достигается избавление от всяческих страхов – прежде всего, от страха смерти – и состояние «высшего блаженства».

С.: Однако как же завораживает Спиноза своими построениями! Мне кажется, сейчас я выскажу какую-то абсурдную мысль: получается, что душа и тело, по Спинозе, одно и то же, и в то же время не совсем одно и то же, раз душа мыслит, а тело действует…

А.: Великолепно! Ты фактически пришел к формулировке психофизической проблемы в форме так называемой антиномии-проблемы…

С.: Чего-чего?

А.: Мы обсудим этот термин после того, как познакомимся со взглядами гораздо более близких нам по времени мыслителей, занимавшихся как психофизической, так и психофизиологической проблемами и решавших их – как и Спиноза – в духе психофизического единства. Кстати говоря, большой вопрос, надо ли останавливаться на постановке проблемы в форме антиномии и не пытаться разрешить эту антиномию… Но об этом после. Сейчас мы в большей степени будем заниматься психофизиологической проблемой.

Пойдем по порядку. Рассмотрим современное состояние знания по каждой «составляющей» психофизиологическую проблему. Начнем с физиологической составляющей.

С.: А зачем в данном случае физиология?

А.: Чтобы, во-первых, не впасть в грех редукционизма, то есть не свести к физиологической психическую реальность, а во-вторых, чтобы показать ошибочность грубо механистического понимания физиологического.

И здесь мы, наконец, рассмотрим концепцию «физиологии активности» Николая Александровича Бернштейна. В этой связи нам придется вспомнить и о творчестве Сеченова.

С.: Ты имеешь в виду его идеи о рефлекторной природе психического?

А.: Не только. Эта сторона деятельности Сеченова, то есть идеи о рефлекторной работе мозга и понимание психических процессов по аналогии с рефлексами, была наиболее известна и стала разрабатываться в нескольких направлениях, в частности школой Павлова. Гораздо менее известны были идеи активности и целевой детерминации применительно к работе нервной системы, которые Сеченов развивал главным образом в своих поздних работах 1890-х годов. Именно эти идеи, оставшиеся малопонятными для современников Сеченова, которые чрезмерно упростили «образ» психической реальности, были наиболее близки Бернштейну. Он развил эти идеи в концепцию активной саморегуляции [см. 9, c. 463–464]. По мнению Бернштейна, уже у Сеченова можно найти принцип активности в противовес принципу реактивности, свойственному так называемой классической физиологии второй половины XIX века и начала XX века, опиравшейся на механистическую модель «стимул – реакция» [см. 10, c. 257, 412, 437].

С.: Разве Сеченов не говорил о том, что первая причина всякого действия лежит вне организма, то есть стимул – и на него следует реакция…

А.: Еще тогда, когда мы с тобой впервые знакомились с Сеченовым, я подчеркивал, что не нужно упрощать его представления, пользуясь вырванными из контекста фразами. Ведь Сеченов постоянно говорит о значимости движений для процессов чувственного восприятия, о роли действий в формировании мышления у ребенка. А что такое движения?

Н. А. Бернштейн: Движения – это почти единственная форма жизнедеятельности, путем которой организм не просто взаимодействует со средой, но активно воздействует на нее, изменяя или стремясь изменить ее в потребном ему отношении. Еще И. М. Сеченов 100 лет назад указал на эту всеобщую значимость движений в своих замечательных «Рефлексах головного мозга»… Не говоря уже о проявлениях и формах активности в самом прямом смысле – о двигательных функциях, активная форма и структура всех без исключения процессов рецепции и центральной переработки информации находятся сейчас вне сомнений. Наше время подтвердило полностью тезис И. М. Сеченова, что «мы слушаем, а не слышим, смотрим, а не только видим» [10, c. 412, 437].

А.: Таким образом, Бернштейн разрабатывает в физиологии принцип активности, опираясь на имевшиеся уже в отечественной науке традиции. Интересно, что дед Бернштейна, сам будучи врачом и физиологом, преподавал в Одесском университете одновременно с работавшим там некоторое время Сеченовым [см. 9, c. 465]. Так что уже с детства Бернштейн входит в мир естественных наук, вдохновляемый семейными традициями (отец Николая Александровича – помнишь, мы уже говорили об этом – был известным психиатром).

С.: Почему же именно Бернштейн избежал вульгаризации учения Сеченова?

А.: Прекрасный вопрос – «почему»! По-моему, это главный вопрос при изучении творчества любого ученого, ответ на который может приблизить нас к пониманию механизмов научного творчества вообще. Здесь, мне представляется, сыграли свою роль две причины. Во-первых, Бернштейн был широко образованным человеком: он увлекался не только медициной (в 1919 году он окончил медицинский факультет Московского университета и стал врачом-невропатологом), но и математикой, лингвистикой, психологией, музыкой, играл на фортепиано. Такая разносторонность, несомненно, способствует целостному видению человека, стремлениям понять его действия и движения в их подлинной, нередуцируемой действительности. Во-вторых, большое значение имело то, что в самом начале 1920-х годов Бернштейн стал работать в Центральном институте труда, где перед ним были поставлены задачи изучения трудовых действий и движений в естественных условиях с целью повышения их эффективности. А это опять-таки означало нередуцированное видение движений человека, которые являлись не элементарными ответами на предъявляемые в лаборатории стимулы, как это было, например, в рефлексологических исследованиях школы Бехтерева или в реактологических изысканиях Корнилова, а представляли собой отдельные моменты целостной трудовой деятельности человека, регулируемой сознательно поставленной целью, направленной на преобразование окружающего мира. Вот почему Бернштейн стал развивать именно принцип активности, содержащийся уже – хотя и не в разработанном виде – в рефлекторной концепции Сеченова.

Давай рассмотрим, как конкретно воплощался этот принцип в различных положениях созданной Бернштейном неклассической физиологии активности.

Н. А. Бернштейн: Начиная примерно со второй четверти нашего века физиология вступила в новую фазу или новый период своего развития, пришедший на смену «классическому периоду». Весь путь, пройденный физиологией за предшествующее столетие и достойный названия «классического», совершался под знаком стихийного материализма… Все великие заслуги физиологии классического периода не могут уже заслонить от нас того, что она – дочь своего времени – явилась в основном плодом механистического материализма. Несомненно, на нашей обязанности лежит и выяснение… недостатков, имманентно присущих механистической методологии в естествознании…и постановка научной физиологии на прочные рельсы материалистической диалектики [10, c. 431–432].

С.: Опять диалектика?

А.: Вполне оправданный, с точки зрения Бернштейна, подход к изучению той сложной реальности, которую стала изучать неклассическая физиология.

Н. А. Бернштейн: Физиология классического периода была почти исключительно физиологией животных с постепенным типовым повышением их уровня по филогенетической лестнице (лягушка – голубь – кошка – собака – макака). В связи с этим она слабо соприкасалась с практикой. В последний период, наоборот, все более повышается удельный вес физиологии человека и возрастает количество точек ее практического приложения [10, c. 433].

А.: В неклассической физиологии произошла смена не только основного объекта изучения, но и стратегии его исследования.

Н. А. Бернштейн: Для классической физиологии прошлого столетия характерны две четко определяющие ее черты. Первая из них – изучение отправлений организма в покоящихся, недеятельных состояниях. Такие состояния, где только возможно, обеспечивались искусственно, путем мозговых перерезок, наркотизации животного, привязывания его к станку и максимальной изоляции его от внешнего мира. Такой аналитический подход к изучению состояний покоя вытекал из стремления исследовать каждый орган и каждый элементарный процесс порознь, исключив какие-либо влияния на них со стороны или друг на друга. Этот подход в общем соответствовал господствовавшему в то время в естествознании стихийному механистическому атомизму. Его абсолютизация вела к убеждению, что целое есть всегда сумма своих частей и ничего более, что организм есть совокупность клеток, а все поведение – цепь рефлексов и что глубокого познания этих отдельных кирпичиков достаточно для постижения здания, построенного из них… Воззрениям стихийных материалистов, недооценивавших решающе важный фактор целостности и системности организма и его функций, чуждо было понимание того, что рефлекс – не элемент действия, а элементарное действие, занимающее то или другое место в ранговом порядке сложности и значимости всех действий организма вообще [10, c. 411, 433].

С.: Получается, Бернштейн критикует принцип элементаризма в физиологии?

А.: И противопоставляет ему принцип целостности.

Н. А. Бернштейн: Не только изменение, внесенное в движение одного звена, сейчас же сказывается на изменениях во всех остальных (это понять было бы еще проще всего), но также изменение в какой-нибудь одной фазе движения (например, в начале цикла) непременно влечет за собой определенные изменения в какой-либо другой фазе… Движения – не цепочки рефлексоподобных элементов, которые можно набирать как вздумается, наподобие типографских литер. Это целостно организованные структуры… На место атомизированной цепочки элементарных рефлексов, не связанных ничем, кроме последовательного порядка так называемого динамического стереотипа и поэтапной «санкционирующей» сигнализации, современное физиологическое воззрение ставит непрерывный циклический процесс взаимодействия с переменчивыми условиями внешней или внутренней среды, развертывающийся и продолжающийся как целостный акт до его завершения по существу [10, c. 413–414, 434].

С.: Что же выступает в данном случае целостнообразующим фактором?

А.: То, что Бернштейн называл двигательной задачей.