Текст книги "13 диалогов о психологии"

С.: Какие же?

А.: Я не буду их подробно раскрывать, поскольку весь этот материал изучается в специальных курсах по зоопсихологии и сравнительной психологии [см. 20]. Только назову эти стадии для последующей твоей ориентировки и приведу некоторые общие соображения по поводу, как говорил Леонтьев в своих работах, единства психического отражения и деятельности животного на каждом этапе психического развития в филогенезе. Сначала об этом втором.

А. Н. Леонтьев: Отражение животными среды находится в единстве с их деятельностью… Основным в этом сложном единстве отражения и деятельности является деятельность животного, практически связывающая его с объективной действительностью; вторичным, производным оказывается психическое отражение воздействующих свойств этой действительности [21, c. 223].

А.: Начальная стадия психического развития, которую Леонтьев называет стадией элементарной сенсорной психики, возникает, как я уже говорил, в «вещно оформленной» среде, когда в предметах деятельности животного объективно сосуществуют два (или больше) свойства: «абиотическое» и «биотическое». В психическом же отражении представлены только отдельные свойства предметов.

На следующей стадии деятельность животных определяется отношениями между предметами окружающего мира, однако психическое отражение ситуации «запаздывает»: отражаются лишь целостные предметы, а не отношения между ними. Наконец, на третьей стадии развития психики – стадии интеллекта – отражаются уже отношения между предметами, «вещные ситуации» при соответствующем усложнении деятельности животного.

Курт Эрнестович Фабри, опираясь на более поздние зоопсихологические исследования, в том числе свои собственные, считает необходимым выделить в первых двух стадиях развития психики еще по два уровня, а стадию развития интеллекта не выделять, включив ее в стадию перцептивной психики [см. 20]. О том, как относятся современные зоопсихологи к той и другой точкам зрения, ты можешь узнать из статьи ученицы Фабри Натальи Николаевны Мешковой, опубликованной в сборнике статей, посвященных школе Леонтьева [66].

Мое второе соображение касается используемой Леонтьевым терминологии в процитированных мною работах. Я уже приводил его высказывание, когда он говорит – практически словами Рубинштейна, – что «психика животных находится в единстве с их деятельностью» и что деятельность первична, а психическое отражение – вторично. Получается, что здесь психика понимается А. Н. Леонтьевым исключительно в ее образной ипостаси, и в этом отношении психика «отстает» от деятельности на одну ступень: повторю, на первой стадии развития психики в филогенезе деятельность отвечает жизни животного в предметном мире, где объективно связаны между собой биотические и абиотические его свойства, но в «психике» отражаются лишь отдельные свойства этого предмета. Аналогичное соотношение существует и на двух следующих стадиях развития психики (перцептивной и стадии интеллекта).

С.: А что здесь не так?

А.: Дело в том, что еще в харьковский период развития школы Леонтьева в ней вызревает совершенно другое противопоставление: не психики и деятельности, а психики как процесса (деятельностного по своей природе) и психики как образа (свернутого опыта деятельности в мире). Соответственно, не «психика» отстает от деятельности, поскольку она является функцией последней, а образ – от процесса.

С.: Честно говоря, не понял, что это принципиально меняет.

А.: Я, вероятно, опять забегаю вперед, но в свое время Петр Яковлевич Гальперин четко скажет о том, что между психикой и деятельностью нет никакого единства…

С.: А что же есть?

А.: Давай пока мы будем с тобой использовать ту терминологию, какую применяли и раньше, чтобы ты окончательно не запутался. Однако потом мы специально остановимся на данном вопросе, представив весьма интересные дискуссии уже внутри школы Леонтьева на решение проблемы соотношения деятельности и психики.

Перейдем теперь от филогенеза к антропогенезу, то есть процессу становления человека и возникновения и развития его сознания. И здесь Леонтьев опирается на соответствующие разработки Карла Маркса и Фридриха Энгельса, которые касались этого вопроса в философском ключе. Выготский, как ты помнишь, взял определенные аспекты этих разработок, в частности идеи общественного происхождения высших психических функций, их опосредствованности знаками языка. Леонтьев стал разрабатывать наряду с этими и собственно «деятельностно-трудовые» аспекты становления сознания человека. Обратимся к гипотезе Леонтьева о необходимости возникновения сознания в антропогенезе.

Проблема единства сознания и деятельности в антропогенезе

С.: Которое, очевидно, связывается с новым этапом развития деятельности?

А.: Все-таки наши беседы чему-то тебя научили. Действительно, возникновение сознания в антропогенезе Леонтьев связывает с изменением характера деятельности тех антропоидов, которые стали предками человека современного типа. Деятельность этих антропоидов становится трудовой.

С.: Знаю-знаю. Роль труда в процессе превращения обезьяны в человека, это известная работа Фридриха Энгельса. Только при чем тут психология?

А.: Леонтьев считал, что психология ко всему этому имеет самое непосредственное отношение. Это ты сейчас предвзято воспринимаешь марксистские работы, но теория трудового происхождения сознания существует давно и занимает законное место среди психологических теорий. Давай вникнем в собственно психологические аспекты этого процесса.

Что такое труд?

С.: Процесс создания каких-то новых продуктов, необходимых для жизни человека…

А.: И это все? Тогда давай обратимся к формулировкам Леонтьева и, соответственно, Маркса и Энгельса. Итак, труд – это:

1) процесс, связывающий человека с природой, процесс, в котором человек изменяет «материал природы», приводя в действие свои «сущностные силы» и тем самым изменяет самого себя;

2) процесс употребления и изготовления орудий;

3) процесс, социальный по своему характеру, то есть совершающийся в условиях коллективной совместной деятельности.

Отсюда ты видишь, что стоит за идеей Леонтьева об изменении характера деятельности человека на новом этапе психического развития.

С.: Но разве у животных нет орудийной деятельности? Разве нет у них различных социальных форм жизни, например, в колонии муравьев или в пчелиных семействах?

А.: Ты, как бихевиорист, принимаешь внешне одинаковое за сходное по своим механизмам. А это не так. Хотя в чем-то ты и прав, а именно – трудовая деятельность человека была подготовлена всем ходом предшествующего развития: постепенным переходом к вертикальной походке, обусловленным изменением образа жизни предков человека, освобождением в этой связи передних конечностей для различных специфических движений схватывания и последующей орудийной деятельности; отдельными несистематическими употреблениями орудий животными и даже изготовлением ими орудий, о чем писал еще Кёлер. Есть в животном мире и внешне «социальные» формы жизни: многие животные живут целыми группами и у них наблюдается даже разделение функций между особями одной группы. Однако имеются и существенные различия между деятельностью животных в таких группах и собственно трудовой деятельностью человека в человеческом сообществе.

А. Н. Леонтьев: Как бы ни была сложна «орудийная» деятельность животных, она никогда не имеет характера общественного процесса, она не совершается коллективно и не определяет собой отношения осуществляющих ее индивидов. Как бы, с другой стороны, ни было сложно инстинктивное общение между собой индивидов, составляющих животное сообщество, оно никогда не строится на основе их «производственной» деятельности, не зависит от нее, ею не опосредствовано.

В противоположность этому человеческий труд является деятельностью изначально общественной, основанной на сотрудничестве индивидов, предполагающем как бы зачаточное техническое разделение трудовых функций [21, c. 277].

А.: Разделение единого процесса деятельности между отдельными участниками трудового процесса приводит к изменению характера деятельности индивида, включенного в этот процесс.

А. Н. Леонтьев: У животных не существует деятельности, которая не отвечала бы той или другой прямой биологической потребности, которая не вызывалась бы воздействием, имеющим для животного биологический смысл – смысл предмета, удовлетворяющего данную его потребность, и которая не была бы направлена своим последним звеном непосредственно на этот предмет [21, c. 278].

А.: Как ты помнишь, Леонтьев различает отдельные деятельности по различию их предметов. Так вот: иначе предмет деятельности называется Леонтьевым мотивом.

А. Н. Леонтьев: У животных… предмет их деятельности и ее биологический мотив всегда слиты, всегда совпадают между собой [Там же, с. 278–279].

С.: Подожди. Ведь мотивом называют то, что побуждает человека к деятельности, «лежит за ней», является ее причиной. Разве может быть причиной поведения некий внешний предмет, а не реальная потребность человека, которая у него имеется?

А.: Пожалуй, мне стоит здесь сделать одно небольшое пояснение. С точки зрения Леонтьева, которая находит свое подтверждение в многочисленных исследованиях психологов других школ, следует различать собственно потребность и потребностное состояние. Потребностное состояние – некое исходное «напряженное» состояние субъекта, которое «не знает» еще того объекта, который способен его удовлетворить.

А. Н. Леонтьев: В самом потребностном состоянии субъекта предмет, который способен удовлетворить потребность, жестко не записан. До своего первого удовлетворения потребность «не знает» своего предмета, он еще должен быть обнаружен. Только в результате такого обнаружения потребность приобретает свою предметность, а воспринимаемый (представляемый, мыслимый) предмет – свою побудительную и направляющую деятельность функции, т. е. становится мотивом [22, c. 205].

С.: Кажется, из этой «серии» случай «импринтинга», когда гусята следовали за Конрадом Лоренцом, и случай мальчика, испытавшего впервые половое возбуждение в присутствии своей гувернантки: потребность (точнее, потребностное состояние) «нашла» свой предмет.

А.: Или «опредметилась». Да, именно такой путь открывается для развития потребностей. Развитие потребностей происходит через развитие их предметов. У животных это означает расширение круга предметов, удовлетворяющих потребность; у человека даже происходит «производство» новых потребностей посредством производства предметов: возникновение каких-либо новых приборов, машин и так далее порождает у отдельного человека потребность в них: не было у нас раньше потребности в компьютерах, а сейчас появилась. Но мы с тобой отвлеклись. В предпоследней цитате из работы Леонтьева слово «предмет» употреблено не в смысле предмета потребности, а в другом смысле.

С.: В каком?

А. Н. Леонтьев: Рассмотрим теперь с этой точки зрения принципиальное строение деятельности индивида в условиях коллективного трудового процесса. Когда данный член коллектива осуществляет свою трудовую деятельность, то он также делает это для удовлетворения одной из своих потребностей. Так, например, деятельность загонщика, участника первобытной коллективной охоты, побуждается потребностью в пище или, может быть, потребностью в одежде, которой служит для него шкура убитого животного. На что, однако, непосредственно направлена его деятельность? Она может быть направлена, например, на то, чтобы спугнуть стадо животных и направить его в сторону других охотников, скрывающихся в засаде… Понятно, что этот результат – спугивание дичи и т. п. – сам по себе не приводит и не может привести к удовлетворению потребности загонщика в пище, шкуре животного и пр. То, на что направлены данные процессы его деятельности, следовательно, не совпадает с тем, что их побуждает, т. е. не совпадает с мотивом его деятельности: то и другое здесь разделено между собой [21, c. 279].

А.: Таким образом, слово «предмет» было употреблено в смысле того, на что направлена деятельность. Здесь понадобилось новое слово для обозначения данного «предмета», а также выделение в составе «деятельности» вообще ее единиц – действий.

А. Н. Леонтьев: Такие процессы, предмет и мотив которых не совпадают между собой, мы будем называть действиями. Можно сказать, что деятельность загонщика – охота, спугивание же дичи – его действие [Там же].

А.: При этом то, на что направлено действие, само по себе может не иметь никакого биологического смысла, а иногда даже противоречить ему (зачем вспугивать дичь, когда, с биологической точки зрения, нужно, наоборот, бросаться на нее). Данное действие приобретает смысл только в совместной коллективной деятельности, куда оно включается.

А. Н. Леонтьев: Сознание смысла действия и совершается в форме отражения его предмета как сознательной цели [21, c. 283].

А.: Коллективный характер деятельности, таким образом, меняет психическое отражение отдельным членом коллектива ситуации: предметы окружающего мира отражаются им в своих более «объективных» характеристиках, независимо от наличия или отсутствия в данный момент у человека какой-либо потребности. Например, для человека хлеб – всегда продукт питания, даже если в этот момент он не испытывает голода. Он перестает быть «рабом зрительного поля», как, например, обезьяна в экспериментах Кёлера, становится «над полем», то есть совершает произвольные действия. Ты помнишь, как Выготский решал проблему возникновения произвольного поведения, – он рассматривал его как результат овладения ребенком общественными знаковыми системами, прежде всего знаками языка. Леонтьев вносит в рассмотрение проблемы произвольности «деятельностную» окраску, рассматривая – уже не по аналогии, как Выготский, – орудия как средство формирования сознания.

С.: Выходит, что эти палки, топоры и прочее есть средство формирования сознания человека?

А.: Но что же есть орудие? Орудие есть предмет, посредством которого осуществляются трудовые действия, трудовые операции.

С.: Опять новое слово?

А.: Еще одна подструктура деятельности: операция – это способ осуществления какого-либо действия. Одно и то же действие может быть совершено различными способами, с использованием различных орудий и средств: например, ты можешь посчитать устно, на бумажке или с помощью компьютера. Действие – одно, но какие разные операции! Позже Леонтьев назовет соотносимую с операцией реальность «задачей», то есть целью в определенных условиях. Естественно, что способы и средства, которыми человек достигает цели, также определяются развитием общества, его «производительных сил», культуры, языка, «коллективными представлениями», которые, хотя и есть результат работы множества индивидуальных сознаний, все же не сводятся к ним.

С.: Ты все-таки не объяснил, как палки и прочие вещи могут служить развитию сознания. Коллективные представления – это понятно. Но палки, топоры и так далее – это же внешние орудия труда, это же не какие-нибудь логические фигуры…

А.: Уместное замечание. Но что значит: развитие сознания? Что значит: «коллективные представления»? Как они-то образовались? А они образовались как результат изначально практического, объективно-деятельностного отношения субъекта или субъектов деятельности к миру.

А. Н. Леонтьев: Употребление топора не только отвечает цели практического действия: оно вместе с тем объективно отражает свойства того предмета – предмета труда, на который направлено его действие. Удар топора подвергает безошибочному испытанию свойства того материала, из которого состоит данный предмет; этим осуществляется практический анализ и обобщение объективных свойств предметов… Таким образом, именно орудие является как бы носителем первой настоящей сознательной и разумной абстракции, первого настоящего сознательного и разумного обобщения [21, c. 285].

А.: Однако этот практический анализ и обобщение объективных свойств предметов внешнего мира, как говорит Леонтьев, происходит только при условии овладения этим орудием. А что значит овладеть орудием? Уметь использовать его «по назначению», то есть овладеть общественно выработанным способом его употребления в процессе коллективного труда. Орудие есть «материализованная форма» существования определенного способа действия, операции.

И здесь отчетливо обнаруживается связь деятельностного подхода Леонтьева и культурно-исторического подхода Выготского. Развитие сознания ребенка в обществе происходит не только на речевой стадии благодаря усвоению системы «вербальных (языковых) значений», но и на доречевых стадиях онтогенеза путем овладения общественно выработанными способами действия, «операциональными эталонами» и тому подобным – тем, что в работах последователей Леонтьева стало называться «операциональными значениями» [см. 23].

С.: Как же доказать эти абстрактные рассуждения?

Психологические различия между «орудием» (у человека) и «средством» (у животных)

А.: Одно из доказательств данного «абстрактного» положения было дано в интереснейшем исследовании «О психологическом различии орудия человека и вспомогательных средств у животных», которое стало кандидатской диссертацией Петра Яковлевича Гальперина, выполненной в середине 30-х годов XX века.

П. Я. Гальперин: В подлинном… отношении субъекта и орудия на передний план выдвигается следующий вопрос: что представляет собой эта вещь – средство для того, кто за нее берется? Если для него это вещь, в которой не фиксирован способ действия, то естественно, что вещь получит логику такого действия от самого субъекта. Если же, напротив, это вещь, сделанная для определенной цели, требующая специальных способов употребления, то субъект, перед которым она выступает таким образом и который ради орудийных свойств к ней обращается, подчинится этим объективным требованиям, этой системе операций, фиксированных за орудием [24, c. 195].

А.: Далее Гальперин утверждает, что в каком виде выступит средство перед субъектом: в виде вспомогательного средства, являющегося «простым продолжением» передних конечностей, или подлинного орудия, которое фиксирует «в себе» операции общественного пользования им, – зависит «от действительности, к которой принадлежит индивид». Животное использует орудия как природные вещи, тогда как даже в природных вещах человек «видит» их возможное орудийное использование. Подобные различия можно обнаружить уже в наблюдениях за освоением простейших орудийных операций у человека в онтогенезе, например за овладением таким привычным для нас навыком пользования ложкой. Вначале ребенок старается схватить ложку как можно ближе к ее «рабочему концу», резким движением поднимает ее «косо снизу вверх», и, как правило, все содержимое ложки выливается.

П. Я. Гальперин: Ребенок действует так, как если бы подносил ко рту свой кулачок. А ложка является не более чем продолжением руки… Лишь после довольно длительного обучения ребенок усваивает основные орудийные приемы пользования ложкой: не прямо в рот, но сначала вверх и все время строго горизонтально [Там же, с. 197–198].

А.: Был проведен специальный эксперимент, в котором различия средства и орудия выступили достаточно ясно. Дошкольникам от 2 до 7 лет предлагалось вытащить с помощью небольшой лопатки, плоскость которой была прикреплена к ручке под прямым углом, привлекательные небольшие игрушки из глубокого узкого ящика. Успешность решения поставленной задачи достигалась лишь в том случае, когда системы движений руки «подчинялись» системам движения орудия, выполняющего задачу.

П. Я. Гальперин: Орудийные операции – это система движений орудия, приводящая к намеченной цели. Конечно, орудие, в свою очередь, приводится в движение рукой, но не движение руки (или рук), а именно движение самого орудия составляет орудийную операцию. В описанном выше процессе доставания такими орудийными операциями являются вертикальный подъем лопаты «лифтом», а не движения кисти и локтя или перебирание руками по рукояти; подсовывание лопасти под игрушку, а не те усилия, которые производит при этом держащая лопату рука; облокачивание на рукоять, а не те движения, с помощью которой это облокачивание достигается. Словом, орудийная операция – это система движений орудия, переводящая предметы из начального состояния в намеченное [24, c. 198].

А.: А затем высказывается очень важная мысль об объективном существовании «в орудии» системы орудийных операций, выработанных в ходе развития человечества и предстающих перед ребенком как «задача», которую необходимо решить, то есть усвоить зафиксированные в орудии способы его употребления, «присвоив» тем самым общественно-исторический опыт человечества.

П. Я. Гальперин: Орудийная операция представляет собой категорию объективную по отношению к субъекту. Она – образец, которым субъект должен овладеть и которым он овладевает только постепенно. Естественно, что те движения тела, с помощью которых субъект овладевает орудийной операцией, меняются в процессе усовершенствования деятельности. И нередко одна и та же орудийная операция обслуживается разнообразными движениями руки, обеих рук и даже туловища, которые могут калейдоскопически меняться на протяжении одного и того же акта доставания. Но всегда сочетание их направляется и определяется одним решающим моментом – задачей обслужить соответствующую орудийную операцию…

Вот мальчик 8 лет… Он неудачно захватил лопату («палкой»), и ему приходится делать акробатические движения всем телом, чтобы обеспечить правильное восхождение орудия. Он наклоняется вперед и набок, поворачиваясь грудью вправо и выворачивая правую руку локтем вверх, он буквально крутится волчком вокруг орудия, которое остается прочной осью всего этого переизбытка движений. Здесь… рука и все тело включаются в систему орудийных операций и всячески приспосабливаются к тому, чтобы сохранить эту объективную систему в нерушимом виде [24, c. 198–200].

А.: У маленьких детей происходит обратное.

П. Я. Гальперин: Владик (двухлетка), приподняв лопату, затем сгибает руку в локте, как если бы лопастью, на которой лежит игрушка, была сжимающая ее кисть руки и нечего было опасаться падения игрушки. Ребенок действует так, как действуют рукой, а не лопатой, лопата следует за движениями тела и конечностей вопреки тем движениям, которые она должна была бы выполнять, следуя собственной логике, – она включается в систему ручных операций и становится простым удлинением руки [Там же, с. 199].

А.: При этом Гальперин подчеркивает еще одну важнейшую мысль: усвоение этих «орудийных» операций возникает только в ходе совместной деятельности со взрослым, который показывает ребенку приемы, «зафиксированные» в предметах. Отсюда понятно различие в способах усвоения опыта у животных и у человека: если в животном мире накопленный в процессе эволюции опыт передается главным образом генетически и даже ход индивидуального научения детерминирован определенными «генетическими схемами», как это показано, например, Фабри [20], то у человека опыт, приобретенный человечеством в ходе антропогенеза, должен быть «присвоен» каждым человеком в ходе совместной деятельности с другими людьми, владеющими уже этим опытом. Впоследствии приемы обращения с орудиями и другими «человеческими предметами», в которых фиксирован способ их употребления, показанные другими, становятся «собственными» способами обращения с этими предметами. Сошлюсь также на более современные работы, выполненные в русле школы Леонтьева, в которых обобщены уже современные исследования ученых разных стран, имеющие отношение к сравнительному анализу культуры у человека и так называемой «культуры» у животных, а также к выделению существенных различий между сотрудничеством у человека и кооперацией у животных [88; 89]. С.: Здорово! Так вот что означает абстрактный принцип единства сознания и деятельности применительно к антропогенезу! А применительно к другим видам генезов?