Текст книги "13 диалогов о психологии"

С.: Слушай, это ведь своего рода психотерапия!

А.: Несомненно. Великие философы умели быть философами не только в своих произведениях. Вот еще примеры того, как Декарт пытался «оседлать» свою судьбу, работая над собой.

Я. А. Ляткер: Однажды Декарт внезапно исчез. Друзья узнали о его местопребывании чисто случайно, несколько месяцев спустя: он укрылся в пригороде Парижа, где изучал математику, овладевал искусством фехтования и упражнялся в верховой езде [15, с. 39].

А.: Это было некоторое время спустя после окончания Декартом коллегии Ля Флеш. Из очередного путешествия – в Италию – Декарт возвращается с решимостью создавать новую науку и одновременно с намерением никогда не занимать чиновничьих должностей и никогда не жениться. Возможной невесте – некой мадам Розэ – было заявлено, что «невозможно найти красоты, сравнимой с красотой Истины», а в кругу друзей Декарт любил повторять, что найти «прекрасную женщину, хорошую книгу и истинного проповедника» труднее всего на свете [см. 15, с. 67].

С.: А его страсть к путешествиям тоже из разряда «делания себя»?

А.: Я думаю, что да. Не случайно Декарт – мы только что слышали его собственные слова об этом – изучал во время путешествий людей и свои реакции на их поведение. Я думаю, что это позволило ему написать его чисто психологическое произведение «Страсти души» с тонкой наблюдательностью знатока человеческой психологии. Декарт вообще многократно менял места своего пребывания – средства позволяли ему снимать дома и квартиры в различных местностях, например в той же Голландии, где философ провел большую часть своей жизни. Последнее же путешествие – в Швецию – стало для него роковым. Его пригласила в Швецию королева Христина и стала назначать ему непривычно ранние для него утренние часы бесед. Именно нарушение привычного для Декарта распорядка выбило его из колеи – он простудился и умер [см. 15, с. 23].

Итак, давай перейдем теперь к содержательному аспекту его творчества – для нас особый интерес представляет то новое, что внес Декарт в изучение души. Это новое было весьма значительным: фактически с Декарта начинается отсчет психологии как «науки о сознании» – Декарт открывает эту реальность для психологического изучения.

Проследим же путь Декарта к этому понятию, тогда мы лучше поймем его суть. Итак, сомнение в истинности оснований наук подвинули Декарта на поиск наиболее достоверных оснований познания различных предметов и, в частности, собственной души.

С.: И где же он нашел эти достоверные основания?

А.: Послушаем самого Декарта на этот счет. Вот отрывок из его большого произведения «Первоначала философии». Для удобства Декарт разделил текст на небольшие разделы и озаглавил каждый из них.

Р. Декарт: Человеку, исследующему истину, необходимо хоть один раз в жизни усомниться во всех вещах – насколько они возможны.

Так как мы появляемся на свет младенцами и выносим различные суждения о чувственных вещах прежде, чем полностью овладеваем своим разумом, нас отвлекает от истинного познания множество предрассудков; очевидно, мы можем избавиться от них лишь в том случае, если хоть раз в жизни постараемся усомниться во всех тех вещах, в отношении достоверности которых мы питаем хотя бы малейшее подозрение.

Мы должны также считать все сомнительное ложным.

Более того, полезно считать вещи, в коих мы сомневаемся, ложными, дабы тем яснее определить то, что наиболее достоверно и доступно познанию [17, с. 314].

А.: Декарт оговаривается далее, что он имеет в виду только поиск научной истины, а не житейскую практику: если мы будем постоянно сомневаться в том, что мы делаем в обыденной жизни, то напрасно усложним себе эту жизнь.

Р. Декарт: Почему мы можем сомневаться в чувственных вещах.

Итак, теперь, когда мы настойчиво стремимся лишь к познанию истины, мы прежде усомнимся в том, существуют ли какиелибо чувственные или доступные воображению вещи: во-первых, потому, что мы замечаем, что чувства иногда заблуждаются, а благоразумие требует никогда не доверять слишком тому, что хоть однажды нас обмануло; затем потому, что нам каждодневно представляется во сне, будто мы чувствуем или воображаем бесчисленные вещи, коих никогда не существовало, а тому, кто из-за этого впадает в сомнение, не даны никакие признаки, с помощью которых он мог бы достоверно отличить состояние сна от бодрствования.

Почему мы сомневаемся даже в математических доказательствах.

Мы усомнимся и во всем остальном, что до сих пор считали максимально достоверным, – даже в математических доказательствах и в тех основоположениях, кои до сегодняшнего дня мы считали само собою разумеющимися, – прежде всего потому, что мы наблюдаем, как некоторые люди заблуждаются в подобных вещах и, наоборот, допускают в качестве достовернейших и самоочевидных вещей то, что нам представляется ложным; но особенно потому, что мы знаем о существовании Бога, всемогущего, создавшего нас: ведь нам неведомо, не пожелал ли он сотворить нас такими, чтобы мы всегда заблуждались, причем даже в тех вещах, которые кажутся нам наиболее ясными… [17, с. 315].

С.: Ага, значит в существовании Бога мы все-таки не можем сомневаться?

А.: Ошибаешься, Декарт не считает истину о существовании Бога самоочевидной, ведь сколько людей в прошлом и настоящем являются атеистами…

Р. Декарт: Если же мы вообразим, что созданы не всемогущим Богом, а самими собою или кем-то другим, то, чем менее могущественным мы будем считать нашего творца, тем больше поверим в такую степень нашего несовершенства, которая постоянно ведет нас к ошибкам… Итак, отбросив все то, относительно чего мы можем каким-либо образом сомневаться, и, более того, воображая все эти вещи ложными, мы с легкостью предполагаем, что никакого Бога нет и нет ни неба, ни каких-либо тел, что сами мы не имеем ни рук, ни ног, ни какого бы то ни было тела… [Там же, с. 315–316].

С.: Но это, прости меня, уже бессмыслица. Как это мы можем сомневаться в наличии нашего тела?

А.: Очень просто. Ты знаешь, что такое «фантомные боли»?

С.: Нет.

А.: Это боли, которые возникают после ампутации той или иной конечности: руки или ноги нет, а человеку кажется, что она болит. Вот тебе и сомнение: если так было хоть раз, то где гарантия, что мое тело вообще существует?

С.: Так что, тогда вообще нет ничего достоверного?

А.: Есть.

Р. Декарт: Однако не может быть, чтобы в силу всего этого мы, думающие таким образом, были ничем: ведь полагать, что мыслящая вещь в то самое время, как она мыслит, не существует, будет явным противоречием. А посему положение: Я мыслю, следовательно, я существую – первичное и достовернейшее из всех, какие могут представиться кому-либо в ходе философствования [Там же, с. 316].

С.: А ведь я знал данную фразу, но сейчас как-то не связал ее со всеми этими рассуждениями.

А.: Немудрено. Ты ее фактически не знал: это было не знание, а механическое запоминание не имеющей для тебя смысла фразы. А теперь ты можешь сказать, что знаешь ее: ты знаешь способ, каким Декарт пришел к этому положению, и поэтому твое знание является более прочным и осмысленным.

С.: Значит, наше сомнение и мышление – самое достоверное из всех вещей на свете?

А.: По Декарту, да: мышление познается нами прежде и достовернее, чем какая бы то ни было телесная вещь: «Ведь наше мышление мы уже восприняли, а по поводу всего остального продолжаем сомневаться» [Там же]. Вот критерий достоверности: мое ясное и отчетливое восприятие (в других местах – осознание, сознание) того, что происходит во мне, мое непосредственное восприятие моего мышления.

С.: Именно мышления?

А.: Декарт понимает мышление очень широко, поэтому здесь имеется в виду фактически любая психическая деятельность, которая осознается.

Р. Декарт:

Что такое мышление.

Под словом «мышление» я понимаю все то, что совершается в нас осознанно, поскольку мы это понимаем. Таким образом, не только понимать, хотеть, воображать, но также и чувствовать есть то же самое, что мыслить. Ибо если я скажу: «Я вижу…» или «Я хожу, следовательно, я существую» – и буду подразумевать при этом зрение или ходьбу, выполняемую телом, мое заключение не будет вполне достоверным; ведь я могу, как это часто бывает во сне, думать, будто я вижу или хожу, хотя я и не открываю глаз, и не двигаюсь с места, и даже, возможно, думать так в случае, если бы у меня вовсе не было тела. Но если я буду разуметь само чувство или осознание зрения или ходьбы, то, поскольку в этом случае они будут сопряжены с мыслью, коя одна только чувствует или осознает, что она видит или ходит, заключение мое окажется вполне верным [Там же, с. 316–317].

А.: Я приведу тебе еще более старый перевод на русский язык первой фразы из этого раздела, который фактически немного иначе трактует те же слова Декарта (кстати, интересно было бы проанализировать, почему переводы так отличаются друг от друга): «Под словом “мышление”…я разумею все то, что происходит в нас таким образом, что мы воспринимаем его непосредственно сами собою…» [18, с. 429].

Теперь ты более подготовлен к моему выводу из изучения текстов Декарта. С Декарта идет величайшее заблуждение психологии…

С.: Заблуждение? По-моему, у него настолько все логично, что не придерешься.

А.: И все-таки последующее развитие психологии показало, что Декарт заблуждался. Этим заблуждением было утверждение, что иметь некий психический процесс и осознавать его можно одновременно, что нет неосознаваемых психических процессов. Однако возможность существования бессознательных психических процессов теоретически доказал уже немецкий философ и ученый Готфрид Вильгельм Лейбниц, о котором мы сегодня тоже будем говорить, а практически эту проблему разрабатывало множество психологов уже более позднего периода, а именно конца XIX – начала XX века, причем как отечественных (например Сеченов, Узнадзе), так и зарубежных (Фрейд, Юнг и неофрейдисты)…

С.: Подожди-подожди. Давай вернемся к Декарту. Ведь его шаг был, по-моему, абсолютно логичным и необходимым в то время, в период господства схоластических представлений о душе и «выведении» истин из текстов…

Критерий отличия психических процессов от непсихических и постановка психофизической проблемы

А.: Да. В этом смысле Декарт сделал колоссальный шаг вперед в познании сознания. Он отверг разные рассуждения о душе до того, как будут обнаружены наиболее достоверные основания ее познания. И он нашел эти достоверные основания в «непосредственном переживании» психических процессов. Иначе говоря, первая истина, которую мы, согласно Декарту, вообще имеем в познании, – это осознание собственной психической деятельности. Отсюда было совершенно логичным вообще прекратить все рассуждения о природе и сущности души и исследовать только то, что дано нам «непосредственно» в нашем сознании. Это и было открытием сознания как особой реальности для последующего ее эмпирического изучения. Поэтому я вначале и сказал, что с Декарта начинается новый этап развития психологии – психология теперь развивается в рамках «науки о сознании». Но что понималось под сознанием? То, что наблюдающий себя философ или психолог находит в себе, непосредственно переживает.

С.: А разве есть какое-то иное представление о сознании?

А.: Да. Но об этом несколько позже. Итак, на данный момент мы можем констатировать, что Декарт – в отличие от древних авторов, которые не могли предложить четкий критерий отличия психических процессов от непсихических, но обеспечивающих жизнедеятельность, как бы мы сейчас сказали, физиологических, – дал этот критерий. Он состоит в том, что психические процессы мы осознаем, тогда как физиологические – нет. Дав впервые в истории психологии критерий отличия психических процессов от непсихических, Декарт одновременно сузил психическую реальность до сознания, не признавая наличия бессознательных психических процессов, которые, являясь не физиологическими, а психическими, тем не менее не осознаются. Вместе с тем он открыл путь для эмпирического изучения осознаваемых психических процессов, основные приемы которого будут сформулированы в последующем развитии психологии. Этот путь, как ты догадываешься, был путем непосредственного самонаблюдения своих переживаний.

С.: А разве существует какой-то другой путь познания собственного сознания?

А.: В свое время мы об этом поговорим. А теперь продолжим обсуждение текстов Декарта.

С.: А я вот сейчас только взял их в руки и увидел, что Декарт по-прежнему говорит о душе.

А.: Да, он по-прежнему считает душу субстанциальным носителем психических процессов. Но, в отличие от древних философов, в его учении о душе появляются новые моменты – Декарт ставит психофизическую проблему, то есть проблему отношения души и тела.

С.: Но разве древние не говорили об этом?

А.: Да, они говорили о связи души и тела, о различиях между ними, но никто не доходил до такого полного противопоставления двух этих реальностей, как Декарт. Декарт противопоставил «духовную субстанцию» (то есть душу), которой свойственно мышление в указанном им смысле, телесной субстанции (телу), которой свойственны совершенно иные характеристики – пространственные например. Даже у идеалистов в древности не было такого полного разделения двух этих сущностей. У Платона, если ты почитаешь его диалоги, посвященные судьбе души после смерти, встречаются утверждения о том, что грешная душа, например, более тяжелая, плотная и менее прозрачная, чем легкие, светлые души философов. То есть даже такая отличная от материи сущность, как душа, мыслится в каком-то отношении как почти телесное существо. У Декарта же это две абсолютные противоположности. Вот как делаются проблемы. Сначала нечто единое разделяется на части, а потом эти части пытаются каким-то образом соединить.

С.: И как это делал Декарт?

А.: У Декарта существует фактическое соединение двух субстанций в человеке. Животные – слушай внимательно – лишены души вообще, ибо у них нет сознания. Декарт впервые объясняет физиологические процессы (питания, размножения, дыхания и так далее) не вмешательством особых функций души, а чисто телесными (материальными) причинами. В его произведениях ты найдешь очень интересные описания рефлексов у животных (и у человека), так что Иван Петрович Павлов по праву считал Декарта своим предшественником.

Р. Декарт: Ошибка заключается в том, что, видя все мертвые тела лишенными тепла и даже движений, воображали, будто отсутствие души и уничтожило эти движения и это тепло. Таким образом, безосновательно предполагали, что наше природное тепло и все движения нашего тела зависят от души, тогда как следовало думать наоборот, что душа удаляется после смерти только по той причине, что это тепло исчезает и разрушаются те органы, которые служат для движения тела [19, с. 483].

А.: Таким образом, Декарт считает тело машиной, работа которой подчиняется вполне материальным законам и не нуждается в привлечении души.

Р. Декарт: Все движения мышц, как и все ощущения, зависят от нервов, представляющих собой как бы маленькие ниточки или узенькие трубочки, идущие от мозга и содержащие, подобно ему, некий воздух, или очень нежный ветер, называемый животными духами [Там же, с. 485].

С.: Это что, нечто производное от души?

А.: Как раз наоборот. Это образное название для материальных носителей нервных импульсов, как бы мы сейчас сказали. Благодаря животным духам, переносимым по этим нервным трубочкам, осуществляются все телесные процессы в организме. Например, при появлении перед глазами какого-нибудь страшного предмета человек обращается в бегство одним лишь телесным образом, без всякого содействия души [см. Там же, с. 499].

С.: И что, он при этом ничего не чувствует?

А.: Напротив. Душа человека, деятельность которой, по Декарту, больше всего связана с некой железой в головном мозгу, при появлении этого страшного предмета «чувствует страх», и при особой «силе» души последняя может повлиять на поведение человека – например, отвратить его от бегства. Но и здесь душа действует на тело посредством «животных духов»: она «раскачивает железу» и заставляет животные духи идти по соответствующим путям. Таким образом, человеческие страсти (то есть эмоциональные явления), по Декарту, имеют две стороны: душевную и телесную. Душа, таким образом, часто только страдательно «испытывает страсти», как у слабых людей, которые обращаются в бегство при опасности; однако у сильных людей она может заставить иначе работать рефлекторный механизм «бегства», и человек остается на месте. Правда, Декарт считает, что одного желания и воли души не всегда бывает достаточно для этого: победить страсти можно интеллектуально, то есть знанием истины, осознанием последствий того же бегства и так далее [см. Там же, с. 501].

С.: Таким образом, Декарт говорит о постоянном взаимодействии души и тела?

А.: Да. Он решает поставленную им самим же психофизическую проблему в духе психофизического взаимодействия. Два его современника – англичанин Томас Гоббс и голландский философ Бенедикт Спиноза – совсем иначе решали ту же проблему. Гоббс считал, что из рассуждений Декарта можно прийти к совершенно противоположному выводу – вещь мыслящая есть нечто телесное, а не духовное, то есть нет никакой особой духовной субстанции, отличной от телесной. В то же время Гоббс совершал упрощение действительного положения вещей: психические процессы считались тенями чисто телесных, физических процессов. То есть Гоббс был первым, кто решал психофизическую проблему в духе психофизического параллелизма, точнее, эпифеноменализма: согласно этому учению, психические процессы не имеют самостоятельного значения в жизни человека. Спиноза же признавал существование одной субстанции, а не двух, приписывая ей одной те же атрибуты, что и Декарт двум разным субстанциям (протяжение и мышление), но, в отличие от Гоббса, Спиноза не сводил мышление к процессам в теле, а фактически определял его как действие…

С.: Подожди, я ничего не понял.

А.: Это я виноват, забежал вперед. Но мы будем с тобой говорить о разных способах решения психофизической проблемы отдельно, поэтому сейчас я начинаю разговор о дальнейшем развитии представлений о новом предмете психологии. Это происходит в работах английского философа Джона Локка, младшего современника Декарта.

Линия эмпирического изучения сознания у него разработана настолько, что Локка называют «отцом эмпирической психологии». Научную биографию Джона Локка и своеобразие его психологической концепции нельзя понять, не учитывая обстановку, в которой жил и формировался будущий философ, а также последующие обстоятельства его жизни, тесно связанные с политическими событиями тогдашней Англии. Многие его идеи являются прямо-таки ответами на запросы времени. Вот, например, его положение о равенстве всех людей.

Эмпиризм Дж. Локка как ответ на «запросы времени»

Дж. Локк: Существа одной и той же породы и вида, при своем рождении без различия получая одинаковые природные преимущества и используя одни и те же способности, должны быть равными между собой без какого-либо подчинения или подавления [20, с. 263].

А.: Что это, как не требование буржуазной революции? В тех условиях эта идея в совокупности с другими идеями философа была оправданием свержения монархии Стюартов и установления новых порядков, весьма прогрессивных для того времени.

Однако общие требования эпохи преломлялись через индивидуальную судьбу Джона Локка, поэтому давай познакомимся с ней.

С.: Я готов.

А.: Антимонархическая направленность взглядов Локка во многом объясняется семейными влияниями: он родился в пуританской семье, которая находилась в оппозиции королю Карлу I Стюарту. Отец его участвовал в военных действиях армии Оливера Кромвеля. Несомненно, на будущие взгляды философа оказала свое влияние весьма жестокая борьба между представителями различных религиозных течений тогдашней Англии – кальвинистов и католиков. Известно, что многие свои работы Локк посвятил проблеме веротерпимости, признавая право человека на свободу совести, – это тоже отражение новых общественных требований.

Учился Локк в Вестминстерской монастырской школе…

С.: Где тоже господствовала схоластика?

А.: Верно, причем несмотря на бурные политические события, в частности казнь короля, учителя буквально оберегали своих учеников от различных новых философских учений как от будоражащих умы ересей [см. 21, с. 5].

Практически та же атмосфера была и в Оксфордском университете, где Локк продолжил учебу. Но, как и Декарт, Локк не принимал схоластику и поэтому не захотел принять духовный сан, как того требовали тогдашние условия. Это означало конец карьеры в университете, хотя вначале Локку разрешали преподавать некоторые предметы – греческий язык, риторику и этику. Параллельно он самостоятельно занимается медициной, физикой, химией. Его ближайшим другом становится известный физик Роберт Бойль. Потом Локк решает вообще порвать с университетом и живет как домашний врач и воспитатель в семье графа Шефтсбери, который также был в оппозиции реставрированной в это время монархии. Начинает заниматься политикой и Локк, и ряд его политических трактатов обосновывает необходимость идущего на смену феодальным порядкам нового типа общества. Естественно, растет и его интерес к философии. Безусловно, на формирование взглядов Локка, в целом материалистических, оказали свое влияние занятия естественными науками и встречи с учениками последователя Эпикура в Новое время Пьера Гассенди.

Всех перипетий политической борьбы Локка я и сам не знаю, знаю только, что ему пришлось бежать в Голландию и даже скрываться под чужим именем. Только в конце жизни он обретает более или менее спокойное существование: после известных событий «славной революции» 1688–1689 годов возвращается в Англию, занимается политической деятельностью, интересуется естественными науками (он был лично знаком с Исааком Ньютоном и неоднократно беседовал с ним). В 1690 году выходит его самый замечательный для нас, психологов, трактат «Опыт о человеческом разумении», который Локк писал 16 лет.

В последние годы жизни он поселяется в поместье своего друга леди Мэшем, которая была дочерью известного в то время философа и сама интересовалась философией. Она переписывалась с Лейбницем, и Локк, пока был жив, не только был в курсе этой переписки, но и явно определял направление мыслей леди Мэшем в этих письмах. Локк становится также воспитателем сына леди Мэшем, и, наверное, не случайны педагогические труды Локка, который был педагогом по призванию. Здесь же философ и умер в 1704 году.

С.: Слушай, какие все-таки это были универсалы! И медицина, и политика, и физика, и педагогика!

А.: Да, надо отдать должное способностям философов той эпохи. Но эта универсальность, кстати, была обусловлена и тем, что науки как таковые еще плохо были отделены друг от друга и не произошел их «развод» с философией. А необходимость специализации уже тогда остро чувствовалась. Ученые не хотели уподобляться схоластам, которые «все знали», и сам Локк выражался в том смысле, что «никто не обязан знать все» [цит. по: 22, с. 405].

Вернемся, однако, к нашей теме. Нам необходимо понять, какую роль сыграло главное произведение Локка в дальнейшем развитии представлений о сознании и методах его исследования.

Сразу скажу, что работа эта полемическая, направленная против сторонников теории врожденных идей.