Текст книги "13 диалогов о психологии"

Критика метода интроспекции в работах его противников

С.: А кто это – противоположная сторона?

А.: Я имею в виду противников интроспекционизма. Во-первых, это наш замечательный ученый Сеченов…

С.: Ну, это вообще не то. Сеченов – физиолог, и все эти рефлексы… Какое это имеет отношение к психологии?

А.: Если тебя не устраивает Сеченов (хотя у него есть и работы по психологии, мы еще будем об этом говорить), послушай тогда Огюста Конта, одного из основоположников социологии, или же психиатра Генри Модсли (в конце XIX века чаще использовалась другая транскрипция его имени – Маудсли).

Слушай же, какие возражения выдвигает Модсли против метода интроспекции.

Г. Модсли: Немногие лишь способны следить за последовательностью явлений в их собственном духе; такое самонаблюдение требует особенного упражнения и успешно производилось лишь теми, кто изучил психологические термины и хорошо знаком с психологическими теориями [9, c. 11].

С.: На это возражение я и сам могу ответить. На то и психолог, чтобы постоянно упражняться в самонаблюдении.

Г. Модсли: Нет никакого единогласия между людьми, приобретшими такую способность самонаблюдения: люди, по-видимому одинакового образования и способностей, высказывают с величайшей искренностью и уверенностью диаметрально противоположные положения. И нет возможности убедить какую-либо из противоречащих сторон в ошибке, которую было бы нетрудно открыть в предметах объективной науки, потому что каждая из обеих сторон ссылается на свидетельство, которого убедительность может быть усмотрена только ею самою и которого достоверность не может быть поэтому исследована [Там же].

С.: Это возражение посильнее первого, но Лопатин, по-моему, уже ответил на него: главное ведь – «кажимость», а для психолога важно понять, почему в одном случае кажется одно, а в другом – другое…

А.: Это верно, но возможно ли понять это из самонаблюдения? Впрочем, продолжим.

Г. Модсли: Направлять сознание внутрь себя для наблюдения какого-нибудь особенного состояния души – значит изолировать деятельность души на время, прервать связь этой деятельности с ее обыкновенными условиями, следовательно, сделать ее неестественною. Для того чтобы наблюдать собственные действия, духу необходимо на время остановить свою деятельность, а между тем требуется именно наблюдать ход этой деятельности. Пока нельзя сделать остановки, необходимой для самонаблюдения, нельзя наблюдать и хода деятельности, – между тем, когда остановка сделана, тогда нечего наблюдать [Там же].

С.: Здесь я, честно говоря, теряюсь.

А.: Не теряйся. В интроспективной психологии был в свое время предложен выход из данного затруднения: нужно превратить интроспекцию в ретроспекцию, то есть описывать свои ощущения и переживания не во время самонаблюдения, а сразу после акта интроспекции…

С.: Именно то, что нужно! Какие могут быть еще возражения?

Г. Модсли: Уже одни нелепые идеи помешанных достаточно возбуждают глубокое недоверие не только в объективную истину, но и в субъективное достоинство показаний самосознания индивидуума. Декарт высказал как основное положение философии, что все, что дух может ясно и отчетливо воспроизвести, – истинно; но едва ли что-нибудь может быть яснее и отчетливее нелепых идей помешанного… С успехом поступила положительная наука, признавшая, что градусы термометра, а не субъективное чувство теплоты или холода, представляют собой верное мерило температуры для человека [9, c. 11–12].

С.: Тогда, наверное, следует ввести какие-то строгие правила интроспекции: кто может заниматься самонаблюдением, при каких строго контролируемых условиях это должно происходить и тому подобное.

А.: Ты прав; именно по этому пути представители интроспективной психологии и пошли, когда стали изучать сознание методом эксперимента…

Соотношение интроспективной и экспериментальной психологии

С.: Наконец-то! Наверняка эти экспериментальные исследования внесли необходимую точность и объективность!

А.: Эксперимент эксперименту рознь. В данном случае я говорю об экспериментах, проводившихся в школе Вундта. Как я тебе говорил, Вундт выступил с одной из программ построения психологии как самостоятельной науки. О предмете изучения – непосредственном опыте – ты уже знаешь (вспомни: сознание как совокупность сознаваемых нами состояний); методом выступала интроспекция, только не житейская, а включенная в специально организованные экспериментальные процедуры. Таким образом, получалась все та же субъективная психология сознания, только теперь к ней можно было бы прибавить определение «экспериментальная», а не только «эмпирическая». Вундт высказался по этому поводу однажды так: «Задача эксперимента заключается в том, чтобы сделать возможным точное самонаблюдение» [цит. по: 6, c. 97]. Таким образом, эти эксперименты основывались на самонаблюдении и предполагали его.

С.: Приведи для примера какой-нибудь эксперимент Вундта.

А.: Пожалуйста. Вот классический эксперимент с использованием метронома, которым музыканты отстукивают ритм. Вундт, изменяя скорость следования ударов метронома, используя самонаблюдение, установил ряд свойств сознания. Во-первых, он обратил внимание на то, что трудно слышать удары маятника метронома одинаковыми по силе (хотя объективно они совершенно одинаковы): «Мы постоянно впадаем вновь в восходящий или нисходящий такт» [8, c. 10], то есть слышим одни и те же удары то более сильно, то более слабо: «тик-так» или «так-тик». Из этого эксперимента Вундт сделал вывод, что сознание ритмично по природе своей. Пойдем дальше. Вот еще один из экспериментов Вундта, в котором он определил так называемый объем сознания.

В. Вундт: Каждый из рядов… состоит из 16 отдельных ударов или, если считать повышение и понижение за один удар, 8 двойных ударов. Если мы внимательно прослушаем ряд такой длины при средней скорости ударов метронома в 1–1,5 с и после короткой паузы повторим ряд точно такой же длины, то мы непосредственно заметим их равенство. Равным образом, тотчас же замечается и различие, если второй ряд будет хотя бы на один удар длиннее или короче. При этом безразлично, будет ли этот ряд состоять из восходящих или нисходящих тактов… Ясно, что такое непосредственное воспризнание равенства последующего ряда с предшествующим возможно лишь в том случае, если каждый из них был дан в сознании целиком, причем, однако, отнюдь не требуется, чтобы оба они сознавались вместе… Объем в 16 следующих друг за другом в смене повышений и понижений (так называемый 2/8 такт) ударов представляет собою тот maximum, которого может достигать ряд, если он должен еще сознаваться нами во всех своих частях. Поэтому мы можем смотреть на такой ряд как на меру объема сознания при данных условиях [8, c. 10–11].

А.: Кроме объема сознания, Вундт выделяет еще так называемые пороги сознания.

В. Вундт: Ряд тактов дает нам самые различные степени ясности и отчетливости, в которых мы ориентируемся по их отношению к удару такта, воспринимаемому в данный момент. Этот удар воспринимается всего яснее и отчетливее; ближе всего стоят к нему только что минувшие удары, а затем чем далее отстоят от него удары, тем более они теряют в ясности. Если удар минул уже настолько давно, что впечатление от него вообще исчезает, то, выражаясь образно, говорят, что оно погрузилось под порог сознания. При обратном процессе образно говорят, что впечатление поднимается над порогом… О наиболее отчетливо воспринимаемом содержании говорят, что оно находится в фиксационной точке… сознания, о всех же остальных – что они лежат в зрительном поле… сознания… Зрительное поле можно наглядно представить себе как окружающую фиксационную точку область, которая непрерывно тускнеет по направлению к периферии, пока, наконец, не соприкоснется с порогом сознания [8, c. 13–14].

А.: Наиболее близкую к фиксационной точке сознания часть этого «поля» Вундт называет полем внимания как наиболее ясного и отчетливого восприятия содержаний сознания. Он предлагает еще один эксперимент для измерения объема внимания: испытуемому на очень короткое время предъявляется табличка из букв, разбросанных в случайном порядке, испытуемый же должен сказать, какие именно буквы он заметил. Как правило, вначале испытуемый распознает только 2–3 буквы, при долгом упражнении число воспринятых букв повышается до 6, но дальше дело не идет. Таким образом, максимальный объем внимания у нормального человека, по Вундту, равен 6 простым единицам.

С.: Слушай, но это какая-то элементарщина!

А.: Однако с этого все начиналось в экспериментальной психологии; кстати говоря, не так уж все здесь элементарно. Проблемы порогов сознания, их видов и измерения ощущений получили свою наибольшую разработку в одном из разделов формирующейся экспериментальной психологии, который был назван психофизикой.

Идеи психофизики как науки о количественном соотношении между физическими раздражителями и ощущениями впервые высказал – еще до Вундта – немецкий исследователь Густав Теодор Фехнер. Он разработал ряд методов косвенного измерения ощущений, открыл закон, согласно которому интенсивность ощущения пропорциональна логарифму величины раздражителя, или стимула, как сейчас принято говорить. Правда, потом обнаружились его ограничения, но все равно это был один из первых законов в психологии, который выражался в математической формуле. Теперь же психофизика – целая наука, результаты которой применяются и на практике, – в работе операторов, например. Но обо всем этом ты узнаешь позже. Моей целью было показать, что даже такие элементарные, на твой взгляд, исследования в конечном итоге приводят к довольно значительным результатам. Но ты прав в другом: сам того не подозревая, ты выразил своим словом «элементарщина» суть стратегии познания, которая была предложена в рамках интроспективной психологии на первых порах. О ней мы, кстати, говорили уже раньше, не называя ее.

С.: Когда же?

А.: Когда разбирали творчество Юма, затем ассоцианистов XVIII и XIX веков (помнишь «ментальную механику» Джеймса Милля?), рассматривали экспериментальные исследования Эббингауза… Сразу хочу обратить твое внимание на то, что далеко не все исследователи-интроспекционисты придерживались элементаристской стратегии познания; позже мы поговорим об этом. Но линия интроспекционизма, идущая от Декарта и Локка через ассоциативную психологию к психологии Вундта, тесно связана с этой стратегией. Однако до логического конца – я бы даже сказал, до полного абсурда – эту стратегию довел ученик Вундта американский психолог Эдвард Брэдфорд Титченер. Попробую сформулировать основные положения элементаристской стратегии познания в психологии. Если даже мы говорили об этом раньше, повторю еще раз.

И Вундт, и Титченер находили образец для психологического исследования в современном им естествознании, а это означало расчленение избранного предмета изучения (сознания) на составляющие его элементы, которые далее не делятся. Для Титченера этими элементами были: ощущение, представление (или образ, в его терминологии) и простейшее чувствование (удовольствие– неудовольствие). Из этих элементов, по Титченеру, как из кирпичиков складывается вся наша психическая жизнь. Послушай, как все это он весьма логично обосновывает.

Структурализм Титченера как вариант интроспективной психологии. Метод «аналитической интроспекции» и «ошибка стимула»

Э. Титченер: Систематическое наблюдение всегда открывает сложность восприятия. Мы можем направлять внимание на каждую из отдельных составляющих частей; и если мы займем такое положение по отношению к восприятию, то это последнее распадается на некоторое число действительно простых сенсорных качеств. Таким образом, наблюдатель, который никогда не пробовал вкуса лимонада, если он опытен в самонаблюдении, различит холод, особенный аромат и сладкий, кислый и горький вкус напитка, в то время как его гостеприимный хозяин, не имеющий навыка в психологическом анализе, хотя он и составлял этот напиток, будет воспринимать данный «вкус» как простое и единичное переживание [10, c. 43–44].

А.: Обрати внимание: психолог не должен поддаваться установке «наивного наблюдателя» и описывать свое сознание в терминах внешних объектов; он должен делать это описание только в терминах своих ощущений. Титченер называет эту установку «наивного наблюдателя» «ошибкой возбудителя» или, более современно, «ошибкой стимула».

Э. Титченер: Мы так привыкли жить в мире объектов, мы так привыкли облекать мысль в популярные выражения, что нам трудно усвоить чисто психологическую точку зрения на интенсивность ощущения и рассматривать сознание так, как оно есть, независимо от его отношения к объективному миру. Эта книга, говорим мы, тяжелее, чем та; эта лампа дает больше света, чем те две; этот рояль имеет более громкий звук, чем другой. Собственно говоря, эти выражения могут обозначать одно из двух. Их можно понимать физически; под книгами понимать тяжести, различные по весу; лампы измерять разницей в количестве свечей; под звуками рояля понимать воздушные волны различной амплитуды; или их можно понимать психологически, имея в виду вместо книг впечатление тяжелого или легкого, вместо лампы впечатление светлого и темного, вместо звука рояля – более или менее громкие слуховые впечатления… Очень серьезный источник ошибок в экспериментах… заключается в том, что наблюдатель стремится определить не ощущения, а возбудители. Он думает не об ощущениях света, а о серых бумажках, не о слышимых звуках, а о высотах, с которых должны упасть шарики, чтобы вызвать ощущения этих звуков [11, c. 169, 183–184].

А.: Такая изощренная интроспекция получила название «аналитической интроспекции», поскольку ее результатом должно было быть получение «сенсорной мозаики» того или иного образа, а направление, которое опиралось на подобную методологию исследования, стало называться структурализмом (хотя подлинный смысл слова «структура» при этом выхолащивался: ведь речь шла, скорее, не о структуре образа, а о простой сумме входящих в него элементов – ощущений).

С.: Послушай, но это все так далеко от жизни, сплошные абстракции; ведь это психология какого-то искусственного, запертого в лаборатории человека!

А.: Ужели слово найдено? Ты абсолютно прав: именно такие возражения всегда выдвигались против метода аналитической интроспекции и, соответственно, структурализма.

С.: Но, может быть, потом, когда психолог выйдет в практику, в жизнь, к этим найденным закономерностям добавятся другие, то есть это некий фундамент, на котором будет далее возведено здание более конкретной психологии?

А.: А фундамент ли это? Действительно ли восприятие, например, складывается из ощущений как из кирпичиков? Когда ты будешь изучать раздел «Восприятие», вам будут рассказывать об интересных экспериментах, которые начисто опровергают все то, о чем говорил Титченер. Ну вот, допустим, один из них. Представь себе, что ты смотришь на кусок мела. Какого он цвета?

С.: Белого.

А.: Даже в самую темную ночь?

С.: Да.

А.: Почему же ты и в первом, и во втором случае воспринимаешь его белым, хотя во втором он практически не отражает света?

С.: Ну, я привык, что мел белого цвета и поэтому вижу его белым.

А.: Значит, то самое предметное значение, которое Титченер игнорировал, вмешивается в твое восприятие и определяет его?

С.: Не определяет, может быть, а просто присоединяется как еще один элемент к тому, о чем говорил Титченер.

А.: Хорошо, пусть так. А уголь – какого цвета?

С.: Конечно, уголь – черный.

А.: Даже в самый солнечный день?

С.: Да.

А.: Представь себе теперь, что ты смотришь на кусок мела, очень плохо освещенный, и ярко освещенный уголь через два отверстия в ширме, которая загораживает оба предмета, и при этом видишь только свет, который они отражают. В первом случае ты увидишь довольно темное пятно, во втором – очень светлое. Теперь быстро сдвинем ширму. Все испытуемые, которые принимали участие в этом эксперименте, поражались мгновенному изменению своих ощущений: в первом случае ощущение «побелело», во втором – «почернело», то есть у них возникали ощущения не в соответствии с абсолютной интенсивностью света, а в соответствии с восприятием предмета как такового. Так что не ощущения «строят» восприятие, хотя, вообще говоря, без ощущений оно не бывает; просто законы восприятия не сводимы к закону суммации ощущений. Так что элементаристская стратегия познания обнаруживает здесь свою несостоятельность.

С.: Теперь я с тобой согласен.

А.: Для эмоциональной разрядки приведу тебе еще несколько интересных случаев из наблюдений известнейшего американского психолога Вильяма Джемса, которые доказывают то же самое.

В. Джемс: Однажды, когда один мой друг сидел у меня в комнате, начали бить часы, бой которых имел очень низкий тон. «Слушай, – воскликнул мой приятель, – в саду играет шарманка», и был очень изумлен, узнав настоящий источник звуков. У меня самого была поразительная иллюзия в том же роде. Как-то поздно ночью я сидел и читал, как вдруг услышал чрезвычайно сильный шум, распространявшийся из верхней части дома, которая, казалось, была вся наполнена этим ужасным шумом. Вот он прекратился, но через мгновение начался снова. Я вышел в зал, чтобы послушать, в чем дело, но шум больше не повторялся. Однако, едва я снова сел на свое прежнее место, шум опять возобновился – низкий, могучий, ужасающий, подобный шуму, предшествующему буре или наводнению. Он шел теперь со всех сторон. Чрезвычайно испуганный, я снова пришел в зал, но шум уже смолк опять. Вернувшись через секунду в мою комнату, я открыл, что этот шум был ни больше ни меньше, как храпенье маленького шотландского терьера, спавшего на полу. Замечательно, что как только я понял это, я уже был не в состоянии преобразить храп собачки в те ужасные звуки, которые мне пригрезились, хотя употреблял для этого большие усилия: звуки являлись мне теперь такими, какими были в действительности [12, c. 257].

А.: Так равно ли восприятие сумме ощущений, если оно меняет даже качество ощущений, входящих в него как составные части?

С.: Я отказываюсь от аналитической интроспекции как метода исследования сознания.

А.: Нет уж, пойдем вместе со сторонниками этого подхода до конца, чтобы понять его лучше. Ты верно сказал, что человек интроспекционистов – это «лабораторный» человек. А как быть с животными, маленькими детьми, душевнобольными, которые вообще не способны к интроспекции?

С.: Не знаю.

А.: Послушаем же защитников интроспекции, например Челпанова, который был горячим сторонником именно титченеровского варианта экспериментальной психологии.

Метод интроспекции и другие методы психологии

Г. И. Челпанов: Выражаясь таким образом, что самонаблюдение есть единственный источник познания психических явлений, я могу, пожалуй, кого-нибудь ввести в заблуждение. Пожалуй, могут подумать, что психолог, желающий построить систему психологии, должен запереться в свой кабинет и начать наблюдать самого себя и из того, что он получил, создавать законы психологии. Но я должен на это заметить, что утверждать что-либо подобное может лишь тот, кому неясен истинный смысл термина «самонаблюдение». Философы, которые признают за самонаблюдением единственный источник познания психических явлений, никогда не думали, что только из наблюдений над самим собою можно строить законы психической жизни; напротив, они признают, что психология – одна из самых энциклопедических наук; она содержит в себе ряд вспомогательных наук, которые необходимы для построения психологической системы [6, c. 91].

С.: Какие же это науки?

А.: Психология народов (сведения о душевной жизни «диких» племен и представителей других культур); сравнительная психология (психология животных, детей); изучение аномальных явлений (психология душевнобольных) и тому подобное. Там, безусловно, используются и внешнее наблюдение, и анализ продуктов деятельности этих индивидов, но посмотри, как интерпретируется полученный материал.

Э. Титченер: Психолог заключает по аналогии, что все, применимое к нему, применимо в принципе и к животному, к обществу и к душевнобольному. Он делает вывод, что движения животных, в громадном большинстве, суть выразительные движения, что они выражают душевные процессы животного или дают знать о них. Поэтому он старается, насколько это только возможно, поставить себя на место животного, найти условия, при которых его собственные выразительные движения были бы в общем того же рода; и затем он старается воссоздать сознание животного по свойствам своего человеческого сознания, постоянно имея в виду степень развития нервной системы у животного. Он обращается к помощи эксперимента и ставит животное в условия, которые допускают повторение, изолирование и видоизменение известных типических движений и поведения вообще. Животное, таким образом, принуждают, так сказать, к наблюдению, к самонаблюдению; оно внимательно следит за известными раздражителями и регистрирует свой опыт посредством выразительных движений. Естественно, это не будет научным наблюдением; наука предполагает… определенное отношение к миру опыта и состоит в описании этого мира, как он представляется ей, с определенной точки зрения. Тем не менее это все же наблюдение и, как таковое, оно дает науке сырой материал. Психолог перерабатывает этот сырой материал; он наблюдает выразительные движения и регистрирует душевные процессы животного в свете собственного самонаблюдения [11, c. 26–27].

А.: То же Титченер относит и к обществу. Он считает, что нужно исследовать обычаи и мифы первобытного человека и подвергать их рассмотрению с современной точки зрения.

С.: Но это же абсурд какой-то – изучать мир животного и душевнобольного по аналогии с собой, весь мир «кроить по своей мерке»!

А.: Твое возмущение разделяют противники интроспекционизма, которые считают, что сам порядок исследования должен быть обратный.

Г. Модсли: Основной принцип индуктивной философии состоит в том, что наблюдение должно начинаться с самых простых случаев, от которых уже делается переход к надлежащим обобщениям…

Истинно индуктивная психология должна следовать естественному порядку и начинать там, где начинается дух, т. е. с животных и детей и затем постепенно подниматься до тех высших и более сложных душевных явлений, которое распознает или думает, что распознает, самонаблюдающий философ [9, c. 12–13].

С.: Послушай, но я читал, что этнографы установили, что даже законы мышления представителей «диких» народов отличаются от законов мышления европейцев…

А.: Ты верно говоришь. Позже мы с тобой остановимся специально на этих исследованиях, в частности на работах Леви-Брюля, Дюркгейма, а также на работах отечественного психолога Александра Романовича Лурии, в которых как раз и представлена попытка выявить специфику этих законов. Но знаешь ли ты, что речь идет не только о собственно «высших» психических процессах типа мышления; даже законы восприятия здесь иные. Вот пример из более позднего исследования оптико-геометрических иллюзий.

С.: Чего-чего?

А.: Так называются зрительные иллюзии, которые возникают у людей при восприятии специально подобранных геометрических фигур, углов и линий. Вот, смотри: так называемая иллюзия Мюллера-Лайера. Одинаковы ли длины горизонтальных отрезков?

Рис. 1. Иллюзия Мюллера-Лайера

С: Знаю-знаю, я об этой иллюзии читал. Они на самом деле одинаковы, но кажется, что нижний отрезок больше верхнего.

А.: А вот тебе еще пример: горизонтально-вертикальная иллюзия. Одинаковы ли длины вертикального и горизонтального отрезков?

С.: Знаю, что они равны, а все равно иллюзия возникает.

Рис. 2. Горизонтально-вертикальная иллюзия

А.: Посмотри же, какие различные факторы влияют на восприятие человека даже в этих простейших случаях. Вот что пишут современные американские исследователи на эту тему.

М. Коул, С. Скрибнер: Интересные факты о связи между культурой и восприятием дает исследование зрительных иллюзий… В частности, Сегалл и другие выдвинули гипотезу о том, что люди, выросшие в западном мире, который авторы характеризуют как «прямоугольный» (с упорядоченными прямоугольными объектами, прямыми линиями и т. д.), в большей мере подвержены иллюзии Мюллера-Лайера, чем люди, не привыкшие видеть подобные правильные геометрические отношения. Аналогично горизонтально-вертикальная иллюзия слабее проявляется у людей, которым редко приходится видеть горизонт и смотреть вдаль (например, у жителей джунглей), и сильнее – у людей, среда которых требует, чтобы они часто воспринимали такие расстояния… Этот эксперимент провели почти с 2000 людей из 14 неевропейских групп и из Соединенных Штатов Америки. Результаты показали, что американские испытуемые более подвержены иллюзии Мюллера-Лайера…а привычность далеких, бескрайних видов увеличивает подверженность горизонтально-вертикальной иллюзии… В более поздних попытках объяснения различий в подверженности иллюзии Мюллера-Лайера в разных группах людей учитываются как физиологические, так и культурные и экологические факторы. Такой подход берет начало в работах Поллака…который обнаружил сильную корреляцию между одним из специфических свойств зрительной системы – пигментацией сетчатки – и подверженностью данной иллюзии: чем сильнее пигментация, тем меньше подверженность данной иллюзии…

Большой интерес представляет дальнейшая работа Борнстейна в этом направлении. Он предположил, что различия в пигментации, связанные с различием в чувствительности к определенным цветам (особенно в сине-зеленом участке цветового спектра), могут объяснить межкультурные различия в наименовании основных цветов. Список названий цветов в 126 обществах показал, что в наименовании цветов существуют определенные географические вариации, которые действительно совпадают с вариациями в пигментации глаза [13, с. 96–100].

А.: Ну и так далее. Ты представляешь, сколько различий между представителями разных культур в «простом» восприятии? А Титченер пытался путем «аналитической интроспекции» найти «универсальные» законы восприятия людей вообще, «по аналогии» распространив законы восприятия европейцев на совершенно иные культуры и ступени развития психики!

С.: Теперь я вижу, что был не совсем прав в оценке данного направления. Но ты же не будешь возражать, что интроспекция, по крайней мере для образованного европейца, все же кратчайший путь к познанию собственной психической жизни? Ведь все-таки мои переживания – это мои переживания и ничьи другие.

А.: Доведем эту мысль до ее логического конца. Послушай еще одного защитника интроспекции, российского философа и психолога Александра Ивановича Введенского.

А. И. Введенский: Существование моих собственных душевных явлений есть для меня самая несомненная вещь, не нуждающаяся ни в каких доказательствах; ибо сомневаться можно только в том и доказывать требуется только то, чего нельзя подтвердить простой установкой данных опыта… Если же существование моей собственной одушевленности составляет самую несомненную истину…всякое одушевленное существо, которое нашлось бы помимо меня и рассматривало бы меня при помощи своих объективных наблюдений, могло бы без всякого противоречия с ними отрицать во мне одушевленность… Ведь где она существует, она может протекать так, что материальные явления, сопутствующие ей, не обнаруживают ее существования… Объясним теперь, почему вопрос о границах одушевленности оказывается неразрешимым. Составляет ли чужая жизнь предмет возможного опыта или нет? Конечно, нет, потому что чужой душевной жизни мы не можем воспринимать; сама она навсегда остается вне пределов возможного опыта [14, c. 78–80].

С.: Слушай, я ничего не понимаю. Так можно прийти к выводу о том, что, кроме тебя, больше никто не одушевлен во всей Вселенной… Но это же абсурд!

А.: Но это позиция последовательного интроспекциониста… Чтобы выйти из этого, как ты говоришь, абсурда, нужно сделать всего лишь один, последний, шаг, который ты не хочешь сделать: признать, что никакого специального орудия для познания собственной психической жизни нет и быть не может; нет никакого особого «внутреннего зрения», которое открывало бы для нас непосредственно законы нашей собственной душевной жизни… По этому поводу в отечественной психологии была большая полемика между историком, правоведом и психологом Константином Дмитриевичем Кавелиным и Иваном Михайловичем Сеченовым в 70-е годы XIX века. Кавелин написал книгу «Задачи психологии», а Сеченов – рецензию на нее, где подверг острой критике точку зрения Кавелина на существование особого «внутреннего зрения», с помощью которого человек мог бы познать собственные психические процессы. Затем он написал статью «Кому и как разрабатывать психологию?», где сформулировал иную программу исследования сознания и психики вообще, программу именно объективного исследования психических процессов.

С: Какова же эта программа и можно ли объективно познать субъективное?

А.: У нас об этом будет специальный разговор, а сейчас я остановлюсь на одном аргументе Сеченова, который, на мой взгляд, весьма силен. Кавелин утверждал, что «в психологии лежит ключ ко всей области знания» [15, c. VII], поскольку мир переживаний человека есть самое первое и достоверное, что он имеет в своем познании. Мир дан нам посредством наших ощущений, то есть как бы вторично, а ощущения даны нам непосредственно. Но об этом мы уже неоднократно говорили. Посмотри, как оценивает это утверждение Сеченов.

И. М. Сеченов: Всякий, кто признает психологию неустановившейся наукой, должен неизбежно признать вместе с этим, что у человека нет никаких специальных умственных орудий для познавания психических фактов вроде внутреннего чувства или психического зрения, которое, сливаясь с познаваемым, познавало бы продукты сознания непосредственно, по существу. В самом деле, обладая таким громадным преимуществом перед науками о материальном мире, где объекты познаются посредственно, психология как наука не только должна была идти впереди всего естествознания, но и давно сделаться безгрешной в своих выводах и обобщениях. А на деле мы видим еще нерешенным спор даже о том, кому быть психологом и как изучать психические факты? [16, c. 7–8].

С: Действительно, сильный аргумент.