Текст книги "13 диалогов о психологии"

Различение метода интроспекциии самонаблюдения. «Переживание» и научное познание в психологии

А.: Я тебе уже сказал: давай разведем метод интроспекции как основное или даже единственное орудие познания психики и простое самонаблюдение, которое сопровождает нас на протяжении всей нашей жизни и не претендует на то, чтобы быть исключительным средством познания самого себя. Давай еще раз вспомним основные постулаты интроспекционистов. Сознание есть совокупность сознаваемых мною состояний или процессов, которые переживаются мною и только мною; они есть мои субъективные переживания. Поэтому их я могу непосредственно познавать с помощью интроспекции как особого «внутреннего зрения». За всем этим стояла некая гносеологическая установка, которую мы теперь можем выразить яснее, чем прежде. Помогут нам в этом Лев Семенович Выготский и еще один наш замечательный психолог Борис Михайлович Теплов.

Л. С. Выготский: Прав Павлов, когда говорит, что можно жить субъективными явлениями, но нельзя их изучать. Ни одна наука невозможна иначе, чем при разделении непосредственного переживания от знания; удивительное дело – только психолог-интроспекционист думает, что переживание и знание совпадают. Если бы сущность и форма проявления вещей непосредственно совпадали, говорит Маркс, была бы излишней всякая наука… Если в психологии явление и бытие – одно и то же, то каждый есть ученый-психолог и наука невозможна, возможна только регистрация. Но очевидно, одно дело жить, переживать, и другое – изучать, как говорит Павлов [24, c. 413].

Б. М. Теплов: От того, что человека посадят в лабораторию, дадут ему инструкцию и будут записывать его показания, острота и глубина его внутреннего зрения не изменится. Психолог, ставящий интроспективный эксперимент с целью узнать механизм процесса мышления или запоминания, подобен физику, который посадил бы человека в специальную комнату и дал ему инструкцию с величайшим вниманием рассмотреть атомное строение тела. Никакой планомерный подбор тел…никакая тренировка наблюдателей не сделают этого действия менее нелепым. Простым глазом нельзя увидеть атомное строение тела. Простым внутренним глазом нельзя увидеть механизм психических процессов. Всякие попытки в этом направлении – потеря времени. К познанию самих психических процессов можно подойти только опосредствованно, путем объективного исследования. Всякая наука есть опосредствованное познание [25, c. 294–295].

А.: Интроспекционисты же пытались «непосредственно» постичь законы психической жизни. Но даже сам человек, способный наблюдать себя, делает выводы о своих психических особенностях на основании не «внутреннего их восприятия», а такого же опосредствованного познания.

Б. М. Теплов: Наиболее важные знания о себе человек получает опосредствованно, т. е. теми же принципиально способами, которые доступны и другим людям. Путем интроспекции нельзя установить запасы своей памяти, нельзя узнать, что я помню и знаю… Чтобы узнать, запомнил ли человек данное содержание или нет, надо испытать, воспроизводится ли это содержание при тех стимулах, при тех воздействиях, которые – насколько можно предполагать – связаны у данного человека с интересующим нас содержанием… Интроспекция не является средством определения собственных знаний. Совсем очевидно, что она не является средством определять собственные умения и навыки. Единственный путь для этого – попробовать сделать, т. е. путь опосредствованный, объективный. Внутреннее восприятие тут ничем не поможет. Если человек иногда (но далеко не всегда!) лучше, чем другие, знает, что он умеет, то только потому, что он чаще имел случай испробовать себя, а не потому, что у него имеется какое-то особое орудие для познания собственных умений [25, c. 298–299].

А.: Вспомни один эпизод из романа Льва Толстого «Война и мир». Речь идет о переживаниях молодого Николая Ростова перед первым в его жизни боем: он боится, что окажется трусом. Вот как описывает его переживания Лев Толстой.

Л. Толстой: Он стоял и оглядывался, как вдруг затрещало по мосту будто рассыпанные орехи, и один из гусар, ближе всех бывший от него, со стоном упал на перилы… Опять закричал кто-то: «Носилки!» Гусара подхватили четыре человека и стали поднимать.

– Оооо!.. Бросьте, ради Христа, – закричал раненый; но его все-таки подняли и положили.

Николай Ростов отвернулся и, как будто отыскивая чего-то, стал смотреть на даль, на воду Дуная, на небо, на солнце. Как хорошо показалось небо, как голубо, спокойно и глубоко! Как ярко и торжественно опускающееся солнце! Как ласково-глянцевито блестела вода в далеком Дунае! И еще лучше были далекие, голубеющие за Дунаем горы, монастырь, таинственные ущелья, залитые до макуш туманом сосновые леса… там тихо, счастливо… «Ничего, ничего бы я не желал, ничего бы не желал, ежели бы я только был там, – думал Ростов. – Во мне одном и в этом солнце так много счастия, а тут… стоны, страдания, страх и эта неясность, эта поспешность… Вот опять кричат что-то, и опять все побежали куда-то назад, я и побегу с ними, и вот она, вот она, смерть, надо мной, вокруг меня… Мгновение – и я никогда уже не увижу этого солнца, этой воды, этого ущелья»…

В эту минуту солнце стало скрываться за тучами; впереди Ростова показались другие носилки. И страх смерти и носилок, и любовь к солнцу и жизни – все слилось в одно болезненно-тревожное впечатление.

«Господи Боже! Тот, Кто там в этом небе, спаси и защити меня!» – прошептал про себя Ростов…

– Что, брат, понюхал пороху?… – прокричал ему над ухом голос Васьки Денисова.

«Все кончилось; но я трус, да, я трус», подумал Ростов и, тяжело вздыхая, взял из рук коновода своего отставившего ногу Грачика и стал садиться…

«Однако, кажется, никто не заметил», думал про себя Ростов. И действительно, никто ничего не заметил, потому что каждому было знакомо то чувство, которое испытал в первый раз необстреленный юнкер [26, c. 180–181].

А.: Таким образом, познать себя Ростов смог не путем тщательной интроспекции, а лишь после реального «опробования» себя в деле, после реального участия в бою.

С.: Я могу со своей стороны вспомнить случаи, когда как раз другие лучше понимали человека, чем он сам; иногда человек приходит к осознанию какого-то своего недостатка лишь после того, как на него указали другие.

А.: По этому поводу я тоже прочел у Августина одну интересную историю, которая случилась с его матерью.

А. Августин: Дело было так. Когда родители ее, по обычаю, посылали ее, как девушку скромную и трезвую, в погреб за вином, то она, налив его из бочки в сосуд, прежде чем выливала из сосуда в бутылку, сама отведывала этого напитка понемногу, не имея к нему от природы расположенности. Она делала это не по пристрастию к пьянству, а по увлечению молодости, которая в свою пору вообще бывает более или менее разгульна и требует в этом возрасте от старших сдержки и обуздания. Но так как к этому немногому ежедневно подбавлялось понемногу, то мать моя нажила, наконец, такую привычку, что стала выпивать вина по целым стаканам… И что могло помочь этой тайной болезни греха, если бы не подоспела Твоя, Господи, бодрствующая над нами и врачующая нас сила? Отец и мать и воспитатели моей матери не знали ее проступков, как будто бы находились вдали… Что же сделал Ты, Боже мой, для ней?…Не Ты ли изрек из уст другого лица укорительное слово как некий острый, но спасительный нож, и одним ударом рассек этот гнойный нарыв, излечил и самую рану? Так! Когда служанка, ходившая с нею обыкновенно в погреб, вступила со своею молодою госпожою в спор, как это случается наедине, то упрекнув ее в том пороке, она с наглою язвительностью назвала свою госпожу пьяницею… Затронутая этим горьким оскорблением, мать моя сознала свой порок, почувствовала к нему отвращение и, осудив этот грех сама в себе, тотчас отвергла его. Так друзья ласкательствами своими часто вредят нам, напротив того, враги злобным коварством своим иногда бывают для нас спасительны [21, c. 250–252].

А.: Ну, как ты теперь думаешь: надо ли вообще отказаться от самонаблюдения?

С.: Нет, я теперь ученый. От самонаблюдения вообще отказываться не надо. Самонаблюдение – важный источник сведений о психической жизни, но это вовсе не путь прямого усмотрения истины; эти сведения еще требуют своего истолкования, и, как правило, человека можно понять лучше именно «со стороны».

А.: Обрати внимание, успехов достигали те психологи, которые использовали позицию «наивного наблюдателя», то есть фактически требовали от испытуемых самоотчета о переживаниях без интроспективного «усмотрения» законов этих переживаний, а уж задачей экспериментатора была интерпретация подобного «сырого материала». В этом случае они как бы стояли на противоположной интроспекционизму позиции: явления и сущность в психологии не совпадают – «непосредственно» законов сознания усмотреть нельзя. Эта позиция – позиция объективного познания сознания, которое всегда опосредствованно, как мы говорили. Резюмируем сказанное о двух противоположных позициях в изучении сознания словами Выготского.

Л. С. Выготский: Одно из двух: или в интроспекции нам непосредственно дана психика – и тогда мы с Гуссерлем; или в ней надо различать субъект и объект, бытие и мышление – и тогда мы с Фейербахом. Но что это значит? Значит, моя радость и мое интроспективное постижение этой радости – разные вещи [24, c. 411].

А.: Здесь имена философа-феноменолога Эдмунда Гуссерля (кстати говоря, ученика Брентано) и материалиста Людвига Фейербаха служат Выготскому для обозначения противоположных линий изучения сознания. Одну из них мы сегодня рассмотрели. Другая же – линия объективного изучения сознания – довольно сложна для понимания, и мы будем обсуждать ее не раз.

Литература

1. Челпанов Г. И. Учебник психологии: Для гимназий и самообразования. Харьков: Т-во В. В. Думнова, 1918.

2. Огнев А. И. Л. М. Лопатин. Пг.: Колос, 1922.

3. Философский сборник: Льву Михайловичу Лопатину к 30-летию научно-педагогической деятельности. От Московского психологического общества. 1881–1911. М.: Типо-лит. т-ва И. Н. Кушнерева и К°, 1912.

4. Бердяев Н. А. Философская истина и интеллигентская правда // Вехи. Интеллигенция в России. М.: Молодая гвардия, 1991. С. 24–42.

5. Лопатин Л. М. Психология: Лекции. М.: лит. О-ва распространения полез. кн., 1899–1900.

6. Челпанов Г. И. Мозг и душа: Критика материализма и очерк современных учений о душе. М.: Т-во В. В. Думнова, 1918.

7. Вундт В. Очерк психологии. СПб.: Типо-лит. т-ва И. Н. Кушнерева и К°, 1897.

8. Вундт В. Сознание и внимание // Хрестоматия по вниманию. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1976. С. 8–24.

9. Маудсли [Модсли] Г. Физиология и патология души. СПб.: О. И. Бакст, 1871.

10. Титченер Э. Б. Учебник психологии: в 2 т. Т. 2. М.: Мир, 1914.

11. Титченер Э. Б. Учебник психологии: в 2 т. Т. 1. М.: Мир, 1914.

12. Джемс В. Научные основы психологии. СПб.: Санкт-Петербургская электропечатня, 1902.

13. Коул М., Скрибнер С. Культура и мышление. М.: Прогресс, 1977.

14. Введенский А. И. Психология без всякой метафизики. Пг.: Типогр. Стасюлевича, 1917.

15. Кавелин К. Д. Задачи психологии. СПб.: Типогр. Ф. Сущинского, 1872.

16. Сеченов И. М. Кому и как разрабатывать психологию // И. М. Сеченов. Элементы мысли. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1943. С. 7–74.

17. Пуанкаре А. Математическое творчество // Хрестоматия по общей психологии: Психология мышления. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1981. С. 356–365.

18. Кюльпе О. Психология мышления // Хрестоматия по общей психологии: Психология мышления. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1981. С. 21–27.

19. Ярошевский М. Г. История психологии. М.: Мысль, 1985.

20. Коффка К. Самонаблюдение и метод психологии // Психологическая хрестоматия / Под ред. К. Н. Корнилова. М.; Л.: Госиздат, 1927. С. 123–132.

21. Августин А. Исповедь // Творения Блаженного Августина, Епископа Иппонийского: в 8 т. Т. 1. Киев: Изд. Киевской духовной академии, 1880.

22. Рубинштейн М. М. Юность по дневникам и автобиографическим записям. М.: Высш. педагогич. курсы при Моск. высш. технич. училище, 1928.

23. Рудестам К. Групповая психотерапия. М.: Прогресс, 1990.

24. Выготский Л. С. Исторический смысл психологического кризиса // Л. С. Выготский. Собр. соч.: в 6 т. Т. 1. М.: Педагогика, 1982. С. 291–436.

25. Теплов Б. М. Об объективном методе в психологии // Избранные труды: в 2 т. Т. 2. М.: Педагогика, 1985. С. 281–309.

26. Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. М.; Л.: Художественная литература, 1937. Т. 9.

27. Ждан А. Н. История психологии: учебник. М.: Издательский центр «Академия», 2016.

Диалог 6
Что может наблюдать психолог? Конечно, поведение
(О различных вариантах «объективного подхода» в психологии)

А.: Продолжим разговор о критике интроспективной психологии, которая исходила от направлений и школ, называвшихся «объективной психологией».

С.: А-а, ты имеешь в виду бихевиоризм, о котором говорил в прошлый раз?

А.: Не только. Под объективной психологией понимается целый ряд школ и психологических идей отдельных авторов, которые хотели сделать психологию по-настоящему объективной наукой. Все они выступали за необходимость объективного, а не субъективного, интроспективного, метода исследования, однако расходились в том, что именно следует изучать этим объективным методом. Да и в понимании самой объективности тоже наблюдались значительные различия…

С.: Я ничего не понял.

А.: Давай начнем с первых попыток внедрения в психологию объективного подхода и обратимся к отечественному ученому Ивану Михайловичу Сеченову…

С.: Опять небось сплошная физиология! Какое отношение имеет Сеченов к психологии?

А.: Самое прямое. Одновременно с Вундтом и Брентано, а может быть, даже чуть раньше их, Сеченов выдвигает свою собственную программу построения психологии как самостоятельной науки.

С.: Какую же?

Творческий путь И. М. Сеченова – родоначальника объективного подхода в психологии

А.: Прежде чем говорить о ней, хочу немного рассказать о нем самом. Сеченов был самым младшим ребенком из девяти детей мелкопоместного дворянина и крестьянки. В своих «Автобиографических записках» Сеченов отмечал атмосферу спокойного счастья, которая царила в семье, где все прекрасно понимали силу образования и стремились дать его детям несмотря ни на что. Первое свое образование Сеченов получил в деревне, где он жил до 14 лет…

С.: Неужели в деревне можно получить «образование»?

А.: Не сравнивай ту деревню с современной.

И. М. Сеченов: Обстоятельство это имело очень важное значение для моей будущности – из всех братьев я один выучился в детстве иностранным языкам. Дело в том, что родители не считали нужным обучать дома мальчиков, полагая, что они научатся языкам в школе, а для девочек считали такое обучение необходимым. С этой целью в доме нашем, за год до смерти отца, появилась ради сестер смолянка Вильгельмина Константиновна Штром, знавшая французский и немецкий языки; и меня, уже кстати, в придачу сестрам, отдали ей на руки… Вильгельмина Константиновна оказала мне истинное благодеяние, научив меня обоим языкам настолько, что я не забыл их за время пребывания в инженерном училище (где обучение языкам было неважно) и мог пользоваться этими знаниями во время студенчества [1, c. 11–13].

А.: Потом это владение языками облегчило обучение Сеченова в лабораториях Германии и Франции у знаменитейших физиологов XIX столетия. Кстати, Сеченов отмечал, что «незнание языков у большинства наших студентов представляет большое зло» и «пора положить этому конец, изменив способы обучения языкам».

С.: Я смотрю, с тех пор практически ничего не изменилось.

А.: Итак, сначала Сеченов поступает в военно-инженерное училище, поскольку при поступлении туда требовалась самая низкая плата за обучение да давали какое-то казенное обмундирование. Но там Сеченов недоучился год, поскольку однажды на исповеди признался в том, что написал анонимное письмо начальнику училища, в котором осуждал фискальство в училище. Тайна исповеди открылась для начальства, и Сеченова, в том числе и за другие его дисциплинарные «проступки», не перевели в выпускной класс, к его счастью, как он потом сам говорил… Перед окончательным отчислением из училища Сеченов побывал в Киеве в качестве прапорщика саперного батальона, и одна из местных дам, о которой у Сеченова нашлось немало теплых слов в его «Записках», сориентировала его на поступление в Московский университет, на медицинский факультет. И в 1850 году Сеченов становится сначала вольнослушателем, затем студентом университета. И здесь он обнаруживает колоссальную работоспособность и жажду новых знаний, которая так поражала его современников – и не только их. Он изучил латынь меньше чем за год настолько, что читал Овидия в подлиннике (позже он выучит и английский); посещал все лекции и практические занятия (кстати, в отличие от других студентов), занимался дополнительно в анатомическом театре по вечерам, что было и вовсе не обязательно… Однако вскоре учеба и на медицинском факультете не удовлетворяет его.

И. М. Сеченов: На первых двух курсах я учился очень прилежно и вел трезвую во всех отношениях жизнь, а с переходом на 3-й курс свихнулся в самом начале года и от медицины, и от трезвого образа жизни [1, c. 85].

С.: Ага, значит, и великие оступаются?

А.: И вовсе не потому, о чем ты думаешь.

И. М. Сеченов: Виной моей измены медицине было то, что я не нашел в ней, чего ожидал, – вместо теорий голый эмпиризм.

Первым толчком к этому послужили лекции по частной патологии и терапии профессора Николая Силыча Топорова – лекции по предмету, казавшемуся мне самым главным. Он рекомендовал нам французский учебник Гризолля и на своих лекциях очень часто цитировал его… Купив эту книгу, начинавшуюся, сколько помню, описанием горячечных болезней, читаю… и изумляюсь – в книге нет ничего, кроме перечисления причин заболевания, симптомов болезни, ее исходов и способов лечения, а о том, как из причины развивается болезнь, в чем ее сущность и почему в болезни помогает то или другое лекарство, ни слова… Нужно, впрочем, отдать справедливость лекциям Николая Силыча: для тех, кто не ожидал от него, как я, теории болезней, они могли быть даже поучительны, потому что, будучи большим практиком, он много говорил о виденных им интересных случаях [1, c. 85–86].

С.: Опять в мой огород камешек. Великий ученый не может ограничиться набором фактов – ему теории нужны…

А.: Не обижайся. Ведь есть два рода деятельности психологов. Одни больше занимаются исследовательской деятельностью, и тогда мы условно называем их психологами-исследователями; другие больше занимаются практической работой (психодиагностикой, психотерапией и так далее), и тогда мы условно говорим о них как о психологах-практиках.

С.: Почему «условно»?

А.: Поскольку иногда исследователь и практик соединяются в одном лице. Таковыми были, например, Выготский и Лурия… Но Сеченов, действительно, тяготел больше к исследовательской работе, причем не медика даже, а физиолога. И эта неудовлетворенность преподаванием медицинских дисциплин сыграла с ним интересную шутку, благодаря ей Сеченов вошел не только в историю физиологии, но и в историю психологии: он начинает ходить на лекции для студентов других факультетов, посещает лекции по истории и психологии. И вот что интересно. Сеченов был, что называется, «махровым идеалистом» в самом начале своего психологического пути. От одного приятеля Сеченов узнал о существовании немецкого психолога-идеалиста Бенеке…

И. М. Сеченов: Я купил два сочинения Бенеке… и…погрузился по уши в философские вопросы… Начитавшись Бенеке, где вся картина психической жизни выводилась из первичных сил души, и не зная отпора этой крайности со стороны физиологии, явившегося для меня лишь много позднее, я не мог не сделаться крайним идеалистом и оставался таковым вплоть до выхода из университета. Это я помню по следующему случаю. Будучи на 5-м курсе, я получил раз от проф. Пикулина (он был женат на сестре С. П. Боткина и знал обо мне, конечно, от последнего) приглашение к нему на вечер, где между гостями был проф. Мин и тогдашний издатель «Московских ведомостей» Евгений Корш… На этом вечере велись жаркие психологические споры. Мин был последователем энциклопедистов и доходил до того, что считал психику родящейся из головного мозга таким же образом, как желчь родится из печени, а Евгений Корш и я были защитниками идеализма [1, c. 89–90].

А.: Я думаю, что именно это прохождение через ряд гуманитарных наук и глубокое знание идеалистических учений как раз и помогло впоследствии Сеченову избежать той вульгаризации в понимании психической деятельности, которой, увы, не избежали его последователи и представители других «объективных» течений в психологии…

Окончив 5-й курс и получив диплом доктора, Сеченов уезжает на несколько лет учиться за границу. Трудно даже перечислить всех крупных физиологов, у которых он учился. Это были немецкий физиолог Иоганн Мюллер, вошедший в психологию «теорией специфических энергий органов чувств», тогда еще молодой Эмиль Дюбуа-Реймон, считавший, что проблема возникновения психического никогда не будет решена, знаменитый Герман Гельмгольц, измеривший скорость нервного импульса. Учился Сеченов и у австрийского физиолога Карла Людвига в Вене, явившись к нему однажды без всяких рекомендаций. Исследования Сеченова, выполненные в то время, печатались в немецких журналах и принесли ему определенную известность. Но всемирную славу приобрели ему казавшиеся вначале скромными физиологические исследования в лаборатории знаменитого французского физиолога Клода Бернара, основоположника учения о гомеостазисе. Эти исследования Сеченов описал в работе «Рефлексы головного мозга», получившей буквально скандальную известность в России.

С.: А что такое?